III (2/2)

- Темно… - Задумчиво протянула девочка, подойдя к окну и взглянув сквозь мутное стекло. – Элизе будет волноваться.

- Я отведу тебя. – Мужчина встал, сгреб документы в более ровную стопку и подошел к девочке. Она обернулась, услышав его шаги, и взялась за протянутую ладонь, большую и грубую.Ночь была ещё холоднее, чем день. Сыростью и прибитой пылью пахла земля, кое-где с замёрзших веток деревьев срывались капли недавнего дождя. Город к ночи затих. Местные жители давно спрятались в своих куцых жилищах без света и тепла.

В некоторых дворах шумным гавканьем отзывались скопления гуляющих немецких солдат. Потому и не было горожан в тёмные часы на улицах, страх ночью лишь сильнее обострялся.В глухом, узком подъезде было тихо. Лишь у самой двери из коммунальных коридоров слышны были слабые стоны и охи женщин, стариков, боязливые и любопытные перешёптывания детей.

Элизе сидела в комнате за маленьким деревянным столом, ссутулившись и обхватив себя руками. Закутавшись в старое, потертое пальто, она, подтянув к себе ноги, застыла на стуле при блёклом свете свечи. Под ресницами на светлой коже лежала вязкая серая тень, обсохшие, тонкие губы подрагивали, будто от ветра, извилистую прядь волос, упавшую на лицо, резко дергал врывавшийся через щели в комнату сквозняк.

Маленькая женщина в чёрном разлохматившемся пальто, с намотанным спешно на шею шерстяным платком, казалась сбившимся в комок, нахохлившимся стрижём. Её спина по-птичьи изгибалась круглым горбом, и силуэт капюшона накинутого на голову, заканчивавшегося острой складкой грубой ткани, был схож с маленькой птичьей головкой, увенчанной крошечным клювом. Острые полы длинно висели словно крылья. Но прохудившаяся одежда на деле слабо защищала женщину от холода, и француженка дрожала.

Скрип дверных петель заставил её встрепенуться и подняться с места. Немец в серой шинели с маленькой девочкой в коричневом пальтишке стоял на пороге комнаты.

Женщина протянула руки к дочери, шагнувшей тут же навстречу, и девочка утонула в теплых материнских объятьях.

- Не оставайся больше допоздна. Или предупреждай меня хотя бы. Я волнуюсь. – Её дрожащий голос был почти шепотом, неловким проявлением чувств, оброненным в присутствии чужого человека.

- По темну я буду её отводить домой, не волнуйтесь, Элизе. – Уверенно и спокойно отозвался офицер, ощущая где-то глубоко в душе нечто, напоминавшее чувство вины.

- Это лишнее. – Холодно ответила француженка. – Просто пусть возвращается раньше.

Чисто обставленная комната привлекла внимание немца. На фоне других, грязных и полуразрушенных, она выделялась. Было ощущение, будто лишь бедность отразилась слабым налётом здесь, о жестокой войне напоминали только кресты на окнах и немецкая речь на улице.

Слева у стены стоял маленький прямоугольный стол, за которым несколько минут назад сидела, скукожившись, мадемуазель Гоффен. В дальнем левом углу был массивный деревянный шкаф с резными ножками и украшениями вверху. У правой стены, рядом с входной дверью были сдвинуты две кровати, застланные сейчас несколькими одеялами, а дальше у окна расположилось потёртое чёрное фортепиано, привезённое когда-то Элизе из Парижа.

- Вы играете? – Инструмент остановил на себе строгий изучающий взгляд мужчины.

- Сейчас не до музыки, но когда-то играла. – Всё также сухо ответила женщина, усаживая дочь за стол и доставая кое-какие имеющиеся продукты.

- Понимаю. Если Вы его сейчас не используете, разрешите мне забрать его на время?

- Сколько угодно. Всё равно с холодами уйдет на дрова. – Когда-то утончённая натура ценившая больше всего в жизни одно лишь искусство, превратилась с войной в женщину, главным критерием для которой отныне была полезность. То, что было полезно как-либо, было теперь дороже остального. Но инструмент, с которым Элизе провела полжизни, всё своё счастливое детство и девичество ей было всё ещё жалко просто сжечь. В этом пианино жили её воспоминания. Сжечь его означало сжечь память. Согреешься ненадолго физически и замёрзнешь навсегда морально.

- Благодарю. Я зайду за ним завтра днём. Доброй ночи. – Офицер вышел, оставив мать с дочерью одних.

- Разве теперь бывают добрые ночи?