Глава II (1/2)

После того страшного инцидента я заболел. Ни доктора, приезжавшие из разных городов, ни чудесные лекари не могли с точностью сказать, что со мной, а лекарства и какие-то настойки отвратительного вкуса не приводили меня в нормальное состояние. Сперва никто даже и не думал о том, что я болен. Я всего лишь лежал в своей кровати, у меня не было ни единого признака недуга, но когда я стал отказываться от пищи, мама забила тревогу.

Среди тех, кто лечит тело не находилось ни одного человека, кто мог бы вылечить мою душу и до сих пор я не могу понять, почему недуг свалил меня столь резко. Я стал молчалив, от того, что я не разговаривал ни с кем, даже не выражал никаких пожеланий, не жаловался ни на какую-либо боль, в общем, вел затворнический образ жизни и порой запирал свою комнату, чтобы никто из слуг или родственников не мешал моему сну. Мое тело словно ссохлось, а разум помутнел. Я ни о чем не мог думать, кроме как о том, что видел в подвале. Тот взгляд, я видел его в отражении зеркала, хотя наши глаза с той девочкой были столь различны, но я чувствовал ее теперь неизменное присутствие в моей жизни, словно дед, показывая мне ее, навлекал на меня большую беду, словно ставил крест на моей дальнейшей судьбе. Однако на этом беды не закончились. После того, как я слег и дедушке стало дурно.

Одним утром, когда я снова запер дверь в свою комнату и сидел на кровати, закрывшись в одеяле, раздался бешеный стук в закрытую дверь. Мама что-то прокричала, но она барабанила столь громко и сильно, что стуки о дерево заглушали ее мелодичный голос, который и был едва различим, однако дрожь в нем я смог услышать сразу. И вздрогнув сам, я поспешил отворить дверь. Мама сразу же встретила меня в своиобъятия, словно я был всего лишь привидением, а настоящий Хайне недавно умер на ее глазах и горе ее еще сильно. Она плакала и что-то говорила мне сквозь слезы, но я не мог определить темы, нормально разобрать ее слез, просто стоял, даже не догадался обнять маму в ответ.

Отец прошел мимо нас, бросив на меня взгляд полный холода. С того самого дня ему словно стало наплевать на меня, хотя и до этого мы с отцом не были близки. Он никогда не любил меня и не считал своим наследником, порой в его словах я слышал ?уродец?, но это высказывание в мой адрес казалось мне всего лишь излишками его странного чувства юмора, и я улыбался, смеялся в такт хихикания мамы. Однако очень скоро мне пришлось разочароваться, и тот день стал точкой отсчета. Будучи совсем юным, я не мог понять, что моя жизнь катится куда-то по наклонной вниз и, конечно, ничего не собирался с этим делать.

Рыдания мамы были связаны со смертью нашего деда. А это означало, что папа становится главой нашей семьи. Он, вздернув подбородок, сразу же изменился в лице, все меньше стал смотреть на меня, а мама все сильнее прижимала к себе, но моя компания чаще вызывала у нее какое-то сострадание и слезы. Она обнимала меня, словно просила за что-то прощение, но разве мог я тогда догадаться, что она просила прощение за то, что вовсе меня родила и до сих пор я считаю это кощунством, она жалела лишь себя одну и никого более.

Не поймите неправильно, я любил свою мать, потому что никто более не относился ко мне с тем же трепетом, жалостью и чистой непорочной любовью. Но ее глаза все чаще стали наполняться слезами и вскоре ее образ в моей памяти запечатлелся, как страдалицы, окинутой в черную вуаль. Она перенесла много страданий, ее можно понять, ее жизнь никогда не была столь прекрасной, как об этом сулили местные слухи. Она носила дорогие украшения и всегда была на виду у знатных мужчин, однако ее жизнь была отравлена, отправлена у самых истоков, там, куда не было доступа даже многим близким людям.

Ее израненная душа воспринимала все слишком серьезно, моя мама была будто без кожи и в тот злополучный день, когда массивный красивый гроб с телом деда выносили из нашего дома, никто не плакал кроме нее. И, кто бы мог подумать, ведь дед принес ей столько страданий, он разрушил ее жизнь, погубил весь наш род и совершил много грехов. Он был человеком, не знающим, что такое добро, однако мама оплакивала его кончину, и я искренне верил, что она любила его, не смотря на все зло и боль, причиненное им. Я не мог проникнуть в глубины ее души, я не мог понять, почему, даже после смерти дедушки она не могла установить тот порядок, о котором мечтала, не знаю и до сих пор.

До похорон я несколько раз видел деда в гробу. Он казался мне все таким же пугающим и живым, но не мертвое тело отпугивало меня, не осознание того, что передо мной мертвый человек в гробу, бездушное тело. Почему-то его суровый, строгий облик, которому он не изменял даже в гробу, отпугивал меня. Мне казалось, что он вот-вот откроет глаза и снова начнет шептать что-то тонкими сухими губами, бранить, скользя осуждающим взглядом по мне.

Похоже, дорогой читатель, ты думаешь, что моя семья состояла только из подобных деду темных людей. Не мог сказать, что это не так, однако до какого-то момента я всегда находил оправдание несправедливостям, злым гримасам, их холодному отношению. Я привык уважать старших и не смог осуждать их за выбранный ими жизненный путь, однако никогда не стремился равняться на слабохарактерную мать, которая бросалась в слезы практически по любому поводу, на холодного отца, который перестал считать меня своим сыном со временем и чаще называл ?выродком?. Я никогда не старался узнать, проникнуть в эти таинства, не хотел стать ближе к разгадке их поведения и отношения ко мне, но годы шли, мои суждения обо всем изменялись и я неизбежно приходил к каким-то выводам и делал определенные решения.

Через год после смерти деда я полностью закрыл себя от общения с отцом. Конечно, порой мне не хватало близкого человека, я завидовал своим сверстникам, но никогда не страдал по поводу отсутствия отца, как такового. Как-то, завидев меня, он бросил небрежную фразу о том, что я больше похож на зверя, чем на человека, он сказал, что во мне есть что-то ?собачье?. Тогда я сильно обиделся, а поразмыслив об этом, бросился в слезы, присущие всем детям. Никому кроме меня в семье не говорили подобное. Однако это снова заставляло меня приходить к выводам, что я не нужен своей семье, что мне придется жить без них.

За весь год я ни разу больше не спускался в тот подвал. Я видел, как туда иногда проходит мама, но после этого она надевала черную вуаль на лицо и отказывалась от всякого общения. Отец никогда не приближался к двери, ведущей в подвал, а я все чаще стал обращаться к тем пережиткам, к тем воспоминаниям, которые больше не наводили на меня трепетный ужас. Мне самому казалось, что мой разум растет, что я начинаю понимать, взвешивать и любопытство мое, в один день, снова привело меня к той злополучной двери.

На лестнице за руку меня поймала мама, и снова заплакав, стала тянуть вверх. Я сопротивлялся, однако ее слезы и мольбы неволей подкупили, я сдался, виновато опустив голову. Меньше всего мне хотелось, чтобы она плакала из-за меня, только мама все время причитала: ?ты не виноват, Хайне, ты не виноват!?, с одной стороны она была права, а с другой это все равно не избавляло меня от чувства вины.

- Зачем ты туда пошел, а? – Утирая слезы, спрашивала мама, приседая ко мне. Она гладила меня своей тонкой рукой по лицу и волосам, смотрела с такой нежностью и заботой, что, кажется, она находила мою внешность самой нормальной.

- Дедушка водил меня когда-то. Там кто-то живет?

Чем старше я становился, тем труднее мне было игнорировать тот факт, что я живу здесь, а человек столь похожий на меня, живет там, в месте, где нет ни солнечного света, нисвежего воздуха и общества других людей. Лишь сырые камни, редкие визиты людей и полный мрак.

На миг глаза матери застыли. К слову сказать, мои глаза совсем не были похожими на ее. Мои глаза были более вытянуты, миндалевидны, глаза же матери мне снова и снова напоминали глаза Эш, которая жила в подвале и все ее черты – небольшой носик, припухлые губы, овальное личико.

- Это неважно, ты никогда не должен спускаться вниз, понял? – Она волновалась так, что дрожал уже не только ее голос, но и рука, бережно приглаживающая мои белые волосы.

Мама была взволнована так, что я и сам начинал волноваться, она заряжала меня своей нервозностью, даже зелень ее глаз заметно потускнела. Едва она хотела мне что-то сказать, как нашу компанию нарушил громкий топот. Этот топот принадлежал моему отцу, никому другому он просто не мог принадлежать. Я помню до сих пор каждый стук его дорогой подошвы, у него была собственная мелодия шагов, которую я с детства узнавал издалека. Я так же помнил и легкий быстрый щелк маминых каблуков.

Он недолго наблюдал за нами, а после мама поднялась с колен, на которых сидела передо мной и, оторвав свою уже не дрожащую руку от моей головы, чуть склонила взгляд вниз, словно извинялась перед отцом за что-то.

Мой отец – Геерт Питер Зибельман был высоким молодым мужчиной, очень похожим на деда. У него тоже были выразительные и строгие густые черные брови, густая шевелюра на голове, квадратный массивный череп и выступающий подбородок, лоб широкий с надбровными выступами. Не смотря на мое кривое и совсем не красочное его описание, отец был довольно привлекательным мужчиной. Он стал обладателем тонких губ, правильного носа и голубых небольших глаз. Все это придавало его облику строгую неприступную красоту. Эти глаза, как мне казалось, не были созданы для выражения теплых и искренних чувств, в них всегда блистал холод, который столь им шел. Его губы никогда не кривились в добродушной улыбке, это всегда была усмешка, отец умел талантливо с каким-то особым вкусом высокомерно поднимать подбородок, выражая свое недовольство. Ему не нужно было слов, чтобы кого-то оскорбить или унизить, выразить свое недовольство. Да, его облик отталкивал, но эта стать почему-то притягивала меня.

Но я никогда не хотел стать им. Я не любил своего отца. Я восхищался его обликом, но презирал его характер и манеры, жизнь, которую он вел.

- Хайне. – Он обратился ко мне, посмотрев на меня. Но мне не хотелось отвечать ему взглядом, не хотелось смотреть в глаза полные осуждения. – Чего ты забыл в этом месте?

Я проклинал себя за то, что нарвался на порицания и осуждение. Меньше всего я хотел подобных контактов с ним. Каждый такой раз наносил мне непоправимый вред, я вспоминаю это без боли, но тогда я не мог выносить это с легкостью.

- Отвечай. – Он ни на тон не повышал своего голоса, однако мне все равно было страшно, этот тембр давил на меня, загонял в угол, отвечать совершенно не хотелось.

- Дед показал мне. Там живет человек. Я видел, как туда ходит мама и слуги. И я видел…- Перестаньте! – Мама снова заплакала, прервал мой неуверенный ответ.

Я смотрел в пол перед ногами и был просто счастлив, насколько можно быть счастливым в такие моменты, что отец не просит меня поднять глаза.

- Я запрещаю тебе приближаться к этой двери. Если я увижу, что ты снова оказался здесь или, того хуже, до меня дойдут сведения о том, что ты заходил в это место, я выгоню тебя из дома и лишу всякого наследства.

- Геерт! – Тихо прошептала мама, прикладывая свою руку к губам, словно была потрясена, однако шокироваться было не чему, ведь я всегда слышал подобное, ничего отец мне нового не сказал.- Это подобие человеческого дитя не может быть моим сыном. Он уродлив.

- Она тоже уродлива? – Я прошептал это против своей воли.

В тот момент во мне заговорила обида, которую я никогда прежде не ощущал. Может быть, все это сказывается мое стремительное моральное взросление, может быть, я просто устал от постоянных унижений, но я просто тихо спросил это, не ожидая, что мне ответят. Но отец, к большому несчастью, все услышал.

- Что? – Его голос чуть понизился, я слышал в нем нечто устрашающее.

- Эш тоже уродлива?