ФЕВРАЛЬ (1/1)
Безмолвный крик внутри. В журнале одна картинка: подвешенная за ноги индианка. Перед ней двое мужчин в костюмах мясников; один разрубает женщину мачете. Эти люди вышли из одного чрева с той, которую они убили. Кто сделал этих преступников преступниками?***ВОСПОМИНАНИЕ.Последняя военная зима. В бакалейной лавке маленькой деревни мать хочет купить для своих детей маргарин, хлеб и варенье. Торговец пожимает плечами. “Всё, что осталось теперь идёт на фронт”. Женщина возмущается: “Мне плевать на фронт, мои дети хотят есть”. Торговец позже ответил русскому офицеру, который его допрашивал, почему он донёс на ту женщину и отправил её на виселицу: “Она мешала нашей окончательной победе”.***Картинка из газеты не оставляет меня.Сон: моя дочь, подвешенная за ноги, кричит…Знакомый Тимма - слесарь. Он рассказывает о наряде на выходные; из-за прошлых отключений электричества, правительство призвало работать в субботу, чтобы годовой план не был “в опасности”.Молодой человек мечтает:- “Это была сила, у нас была прекрасная тёплая лавка. Запасные части были, хорошие обеды…”- “И что вы делали?” спрашиваю я.Смеясь, отвечает: “Ну ясно, чинили собственные машины”. И тут Тимм засмеялся так громко, что мне стало больно.Тимм с нечёсаными волосами. Несколько прядей отрезаны. Он так пришёл из мастерской.- “Не хочешь остричь их все?”- “Нет, я поспорил”.- “О чём?”- “Я не могу сказать; я дал слово”.- “Надолго поспорил?”- “До тех пор, пока я не уйду в армию”.Позже: “Может, меня заберут в мае?” Позже: “Они заставляют меня волноваться, потому что я не подписывался на три года”.Позже: “Скажи, зачем мне служить, если сейчас одним нажатием кнопки можно уничтожить Землю?”***ВОСПОМИНАНИЕ.Последние дни войны. Убегая из окружения у королевского замка, я устремляюсь на запад, где меньше войск Вермахта. На улице советские танки обстреливают нас. С каждой гранатой двое, трое убегающих взлетают, мёртвые, в воздух. Теперь двое мужчин взлетели прямо за мной. Пронзительный резкий крик. Меня охватывает страх и разочарованная ярость. Я бегу и проклинаю: ну, моя очередь! Наконец овраг. Тишина. Здесь нас больше не видно. Я перевожу дух, поворачиваюсь и грожу кулаком: “Погодите, как вы побежите, когда мы объединимся с американцами!”***Как всегда, когда голова занята тяжёлыми мыслями, я бегаю под “моим” Макленбургским небом, говорю сам с собой или думаю о сыне. Ищу аргументы, которые могли бы возвысить его в моих глазах. И постоянно я прихожу к мысли: его потребности не имеют ничего общего с моими.Почти на том же самом месте, как и перед рождеством, моя машина начинает скользить, вращается и мягко приземляется в кювет. В результате - жуткий страх и лёгкий ушиб руки.Чуть больше скорости, и я бы врезался в дуб. Смерть постоянно ходит рядом с нами. Я чувствую её, как сестру, которая шатается себе где-нибудь по миру и появится в один прекрасный день, чтобы унести меня, неотложно, неизбежно. Я не перехитрю её, также как и не попрошу об отсрочке. Она просто появится и похлопает меня по плечу. Она не испугает меня и не предупредит, когда и где предстанет передо мной в следующий раз. Моральный облик смерти принадлежит к моральному облику жизни человека и общества. Наше общество, по-моему, делает мало, чтобы культивировать облик смерти. Древние египтяне, если на празднике начиналось распутство, вносили туда скелет. Как напоминание. Для меня это повышение самоуважения, поразмышлять о смерти. Конечно, я надеюсь ещё минимум сорок лет прожить.- “Размышлял ли ты уже о смерти?”- “Да”.- “Почему?”- “Когда я спрашивал себя, зачем я вообще живу. Пахать – спать – пахать – спать, а что ещё? Работаю только на еду и на несколько тряпок - что ещё случается?”По телевизору документальный фильм о Сибири; люди суетятся над ремонтом линии электропередачи. Термометр показывает минус 20°. Лица показывают, какая жестокая эта работа, и одновременно отражают картину хорошего рабочего: уверенного, умного. Герои?А если эти двое убийц на фотографии тоже в глазах некоторых людей герои? Неустрашимые. Хладнокровные.Еду в Берлин поездом. Улицы слишком гладкие. Я хочу посмотреть в издательстве иллюстрации для моей истории о лягушке. Ехать так приятно, не надо самому управлять. Я читаю газету, некоторые моменты из Ясуши Инои – поэтическая проза - усыпляют меня вместе со стуком колёс.Стрелка. Я скольжу из угла в угол. Я не могу больше думать, я жду следующую. Кто ставил их где?Рисунки к моей истории - да! Иллюстратор нашёл замысел картины к ней. Набросок цветной радости. Изобилие нарисованных деталей прогонят фантазию через прозу… На обратный проезд плацкарты распроданы. Я останавливаюсь перед купе, где сидят трое молодых мужчин, строители, как я могу понять из беседы. Они заняли ещё три места; один из парней указывает мне на плацкартный вагон. Поезд трогается. Места всё ещё пусты. Мальчик говорит мне улыбаясь: “Здесь никого не будет” Он приглашает меня к месту, суёт в руку бутылку пива и объясняет, что он покупает каждую неделю всё купе; он знает кассиршу.- “Мы хотим пить наше пиво спокойно, пока едем домой”- “А если люди стоят?”- “Кто нам нравится как ты, может остаться”.Потом я должен рассказывать, как я бросил пить. При этом мужчины продолжают пить. Потом они спят, как дети.И тогда я думаю: в голове у моего сына нет столько дерзости…В сарае кооператива погружают свиней; крики, визги, удары.- “Почему вы сдираете шкуру с животных?”- “Их всё равно везут на бойню”Снова картинка из журнала. Должно ли человечество кричать от ужаса, когда видит такое?Как эти убийцы могут жить? Любят ли они? Спят с женщинами?***ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОДНОЙ ИСТОРИИ.Офицер SS подарил своему сыну на рождество мелкокалиберную винтовку. Вечером мальчик пришёл из песочницы (его стрелковое место) и, излучая радость, начал хвастаться:- “Я убил кошку четырьмя выстрелами”.- “Четыре выстрела?” критикует отец. “Завтра ты принесёшь ещё одну кошку, и я покажу тебе, как убить одним выстрелом”.***Моя совесть терзается вопросом: почему каждый из нас должен мириться с этими обстоятельствами? Те двое убийц и пришли на землю убийцами? Дорога человека к человечности сопровождается чудовищной жестокостью, которую ничем нельзя оправдать, однако при оценке и осуждении все причины должны приниматься во внимание.Как это, собственно, позволено нашей моралью, в которой мы живём рядом с оружием массового уничтожения, без того, чтобы хоть раз в двадцать четыре часа выйти на улицу громко выразить наш протест и настойчиво постучать в окна тех, кто думает, что усиление власти позволит нам выиграть войну? Многим из нас безразлично: “Уже ничего не случится… не надо всё время думать о катастрофе человечества… там наверху всё отрегулируют… оставьте меня в покое, я уже больше не могу слышать это…”На гнилой иве хилый побег бузины. Один из наступающих осенних штормов опрокинет дерево вместе с этим побегом. Ведь деревья не могут выбирать, где им расти.Солнце выманило меня из дома на прогулку. Теперь я стою, как слепой, над блестящим снегом. Ледяной ветер стягивает мою кожу. Я дрожу от холода. Пара ворон пролетает мимо меня.Передо мной, вдоль извилистой дороги, увлечённые воробьи шумно, бесцельно суетятся. Как толпа босых мальчиков. Один из которых я.В книге стихотворений остаток пожелтевшего письма. Стихи матери:Фиалки проснулисьПосле длинной, зимней ночи.Почки берёз набухают.Соловьи поют.Теперь я…Здесь оторвано; другая половина письма исчезла.Радость весне, построенная в размере ямб с уверенным чувством ритма, наивно, в несколько строк. Это я порвал письмо на закладки? Тогда я только улыбнулся маминым рифмам. Тогда. И фотография: мать в окружении толпы детей: внук, девочка и мальчик из деревни. Взгляды маленьких людей направлены на рот женщины, которая сидит как курица между её цыплятами. Мама рассказывает сказку? Или историю, как она ребёнком работала на ткацком производстве, как ей постоянно что-то обещали за усердную работу, как она однажды не получив недельную зарплату уснула за станком. Она рассказывает что-нибудь.Даже когда мать ничего не рассказывала, вокруг неё всегда были дети. Она носила, пожалуй - как говорит старая китайская пословица - зелёную ветвь в сердце, на которую маленькие птицы охотно садились.Я сижу у письменного стола; исправляю стихотворения из новой коллекции. Многие из них имеют уже четвёртую, пятую формулировку. Для меня стихотворения редко получаются завершёнными. Переработка продолжается дольше, чем предполагалось.И сразу у Тимма в комнате включается проигрыватель. Сейчас у меня нет никакого желания это слушать. Музыка такая громкая, что я не могу больше связать мысли. Я поднимаюсь и спрашиваю: “Ты дашь мне хоть раз спокойно поработать?” У Тимма счастливый блеск в глазах. “Садись - ты должен послушать новую пластинку Scorpions”.Поездка в Шверин. Мы хотим погулять и поесть в отеле. Улица замёрзла. В кусте на проезжей части фазан; он бьёт беспомощно крыльями. Я медленно качусь к краю, чтобы остановится. Трабант опережает меня. Водитель, на ходу открывает дверь, хватает с цирковой сноровкой сбитую птицу. На лице мужчины улыбка победителя. Причиной могла, пожалуй, послужить моя идиотская физиономия. Тимм: “К чёрту фазана! – поедим в отеле”.Перед железнодорожным переездом вытянутый поворот.- “Здесь я всегда думаю о тебе”.- “Почему?”- “Уже давно, когда мы с тобой ехали по этой дороге, я должен был что-то тебе рассказывать, петь. Я пел песню о королевских детях. После последней строфы ты молчал довольно долго, а потом спросил печально: “Глубоко королевский сын утонул?””.На детской площадке. Пар изо рта, качающиеся помпоны вязаных шапок на голове, снежные осколки на штанинах – они непрерывно веселятся на катке.Карнавал. Даже мой сын готовится к глупым поступкам; он обшивает длинные кальсоны матерчатой тканью. Потом он чинит старую куртку.- “В кого ты переоденешься?”- “Ещё не знаю; во всяком случае буду не как все”.Wehe – нанесённая гора снега. Wehe - полное боли сокращение матки. Мне дует! Мне больно, когда ты мне что-то делаешь! С этими словами у иностранцев будут трудности. (* Wehe переводится как снежный занос или схватки (боль), глаголы соответственно)В моей печи свистит ветер. Я выключаю радио.Иногда я спрашиваю себя, как я, будучи солдатом на фронте в последнюю военную зиму под свободным небом, согревавшийся только военной шинелью и иногда тёплым супом, лежа на замёрзшей земле, всегда в ожидании нападения противника, перенёс те дни и ночи. Страх делает невозможное возможным. И вши кусались внизу живота. И жажда была непереносимой. И маленький саксонский лейтенант лаял команды. И английские бомбардировщики делали дыры в снегу. И страх восемнадцатилетнего настолько господствовал в течение первых дней в переднем крае оборонительных сооружений, что он складывал руки во время обстрела. И на сложенные руки капали слёзы.***ВОСПОМИНАНИЕ.Февраль сорок пятого. У наших батарей противотуманные фары поставлены на краю немецкой деревни, укрепления установлены по ту сторону Рейна. В утреннем сумраке фельдфебель в нашем обеспечении, мужчина с лицом свиньи и толстым пузом. Знаки его власти и чести: между второй и третьей пуговицей шинели держится записная книжка с вложенным карандашом. Внушающий страх, старшина роты хлопает меня по плечу. “Через десять минут ты у меня в бункере!”Точно в это время я стою в убежище. Со мной вечно бледный, худой как щепка ефрейтор Нордалм и непоколебимый, коренастый Бахулке. Фельдфебель приказывает привести свиней и куриц из противоположной горящей деревни. “Завтра герр Лойтнант празднует день рождения”. Мы сцепляем двух лошадей в лёгкую упряжку. Мы едем до расстрелянной несколько дней назад усадьбы. Я гоню лошадей галопом по дороге. Быстро мы приближаемся к перекрёстку. Он под обстрелом. Снежный покров разорван. На земле глубокие воронки. Перед ней я подгоняю лошадей кнутом и пригибаюсь. В то же самое мгновение здесь рвутся первые гранаты. Наконец, деревня. Она лежит под толстым облаком дыма. Я сдерживаю испуганных животных, загоняю их в тень под стеной амбара. Бахулке медленно поднимается. Безмолвно он указывает на Нордалма и шепчет: “Он умер сразу. Мама! Он только раз крикнул: мама!” Мы находим крохотную дыру в его стальном шлеме чуть повыше виска. К полудню снова в нашей позиции я сообщаю: “Приказ выполнен! Две свиньи! Три курицы! Нордалм погиб”.***ВОСПОМИНАНИЕ.На два дня позже. Та же позиция. Сожжённая деревня захвачена американцами. В сумерках старая женщина проскальзывает на нашу батарею. Как тень она крадётся босыми ногами по снегу. Седые волосы растрепались. Кромка её чёрного платья порвана. Чуть согнувшись, вытянув руки вверх, она кричит безумно, шатаясь между нашими орудиями. В ужасе мы пристально смотрим за неё. Один солдат шепчет: “Надо пристрелить старуху?” Рядом отвечают: “Спятил? – ты нас выдашь”.***Индийская женщина. Я вижу её передо мной: гладкое, овальное лицо, тёмные, блестящие глаза, по загорелым плечам и груди рассыпаются волосы. Я слышу, как она поёт старую песню о любви её предков.Когда тот солдат перезаряжал винтовку, а женщина уже лежала, мы не набили ему морду за это, нас даже завело столь жестокое действие. Услышали - забыли. До сегодняшнего дня, снова и снова мучительное самообвинение: как ты мог принять этот ужас?В стене дома после праздника пробился крохотный побег бузины. Кто кого задавит? Камень росток? Или росток камень?Старый китаец Лу Дшжу-Июен писал: “Если человек привязывается сердцем к внешним вещам, так он принуждает себя стать обезьяной, у которой нет дерева”.Мой сын, кажется, ремонтирует телевизор.Удовольствие приготовления пищи - удовольствие от еды. Кто-то сказал мне однажды: тот, кто может есть без удовольствия, тот некультурный человек. Приготовлены: густой суп из капусты со свиной грудинкой, рёбрышком, картофелем, зеленью, солью, перцем, тмином, мускатом, майораном, лавровым листом, ямайским перцем, луком.Тринадцатое февраля. Газетная картинка: разбомбленный Дрезден. Как можно не сомневаться в разуме человечества, когда слышишь опять такие предложения: “Угроза ещё никогда не была такой большой, как теперь”. “До тех пор пока ядерное оружие существует, возможность ядерной войны и вместе с тем глобальной катастрофы также существует”. “Сегодня никто из нас не может гарантировать будущего, кроме сумасшедших”.Вечером по телевизору снова картина про разрушенную метрополию Эльбы. Тимм:- “Безумие! - и это за три месяца до конца войны”.- “И там было ещё много тех, кто верил в окончательную победу немцев”.- “Ты?”- “Я тоже”.- “Со мной бы такого никогда не было”.- “Да?”- “Ну, я бы не участвовал в этой фигне”.- “Что бы ты делал?”.- “Эмигрировал бы. Многие ведь уехали”.Уехать. Простейший путь. Куда? Мой жизненный опыт - только двадцать километров. Мой сын уже в двенадцать был в Москве, в четырнадцать во Флоренции. Почему уезжают? Я не сомневался в том, что фюрер был всемогущ. Если бы я знал дорогу, я бы бежал пешком в Берлин, чтобы увидеть его. Чтобы кожа была крепкой, я умывался холодной водой. Чтобы быть крепким как сталь, я должен был молчать часами, когда во время игры меня ловили и привязывали к дереву. Чтобы быть быстрым как борзая, я разучивал движения до тех пор, пока не начинало колоть в боку.Похвала моего руководителя “Jungenfolk” стоила для меня больше, чем все оценки моего преподавателя Шмидта.В питомнике лай топоров, стон пил. Столетние буки валятся на лесную землю. Мне кажется, что я слышу как кричат эти лиственные великаны со стволами размером с ногу слона. “Экспортная древесина”, говорит лесничий.Место, где буки были свалены, выглядит как после артиллерийского обстрела. Тяжёлые машины тащат стволы к месту погрузки, кроны к дороге. Там ждут мужчины с пилами, которые подготавливают дрова. “Так, быстрее”, говорит лесничий; “если мы разрезаем кроны на месте, дрова быстрей попадают к дороге. Кто должен это делать?”Измученная, оборванная молодая древесина; растущие буки, берёзы, клёны – будущее насаждение. “Мы должны выполнять план”, говорит лесничий. “Лесоразведение - это другая вещь”.Не должно ли все быть равномерно? Должно ли экономическое давление стоять перед экологическим? Лесоразведение стало дороже? Нет.Я тащу корзину с дровами в дом. Тимм видит меня, спешит мне навстречу, принимает у меня груз.- “Почему ты не позовёшь? Это тяжело; можно упасть”.- “Но я не падаю”.- “В твоём возрасте быстро сляжешь”.Пурга. Тополь воет. Тяжёлые снежинки разлетаются. Я сижу с Тиммом у печи, мы пьём чай.“Всё же чай - несмотря на то, что над ним подтрунивают те, кто не находит никакого приятного вкуса в природе или потеряли его из-за вина, и остаются равнодушны к этим отборным листочкам – чай на все времена останется любимым напитком рассудительных…” Так Томас Кинци пишет в “Радости зимы”. К чаю есть булочка. Для моего сына я, как в прежние времена перед уходом в спальню, оставляю тарелку: несколько кусочков шоколада, дольки апельсина.Лишённое листьев дерево показывает, сколько оно стоит. Даже визг пилы не поднимет их обоих с кровати; Тимм и M. спят всю субботу. “Вы оба могли бы хоть раз помочь мне готовить”. M. зевает. Тимм: “Ты мог бы попросить хоть раз”.Гребни борозд зимней пашни лежат, как рождественская коврижка, которую пекарь легко посыпал сахаром.В низине ворон. Оперение поблёскивает как тёмно-синий шёлк на февральском солнце. Птица вытягивает шею и шагает. В лесопитомнике второй ворон. Он несёт мёртвую мышь в когтях. Вращаясь, он опускается перед попутчиком. Он кладет добычу, они рвут и поглощают её.Я приближаюсь к едоку. Добытчик корма вертится в воздухе, кормившийся убегает от меня, таща своё сломанное крыло. Теперь я размышляю над словом плохая мать (*плохая мать – Rabenmutter - мать ворона).Пушистая белизна облаков на раннем небе. Чёрная птица под дымом из моей печной трубы.У живой изгороди страшная мёртвая косуля. Обе передние ноги изранены. Дань долгой зиме; которая растаяла снег днём и заморозила ночью, снег стал жёстким. Околевшая косуля - ужасная картина неестественной смерти.Почтальонша принесла газету. Я сажусь в кресло, читаю. В кухне варятся бобы. Газета пишет о воздушных манёврах с бомбами, слишком тяжело. Я чую запах гари; он идёт из кухни.