Глава 17. Последняя ночь (Ньюир). (1/1)

…После приюта Ньюир всегда засыпал, оставляя на ночь свет.Он не любил темноту, она его пугала. Все его детство прошло в страхе темноты, несущей боль; темнота хранила в себе столько горьких воспоминаний, что при каждом удобном случае он пытался защититься, огородиться от нее любым источником света, иначе она пыталась поделиться с ним новым липким кошмаром.Но сейчас у него не было времени на страх: его мозг усиленно работал в поисках единственного правильного, беспроигрышного варианта решения. Он мучительно, судорожно пытался найти способ вернуть Вина…Мысли путались, беспорядочно возникая, выстраивая логические цепочки, которые он не успевал осознавать и анализировать в приступе подступающей к горлу паники. Мозг плавал в бесконечном потоке сознания, слепыми руками собирая ошметки, обрывки, осколки, куски воспоминаний и ассоциаций, в безнадежных попытках сшить, сложить, состыковать, склеить все эти куски в цельную картину……Он уже понял, что, истязая его, Вин испытал сильнейший оргазм.Но также он вдруг с облегчением осознал, что собственное украденное у насильника удовольствие ускользнуло от внимания увлеченного процессом Вина. Он четко помнил происходящее, животным инстинктом долгое время живущего в страхе существа подсознательно подмечая новые детали, запоминая их для того, чтобы больше не попадаться в подобные ловушки. Жизнь учила его методом проб и ошибок. Дать понять, что получил удовольствие от наказания, нельзя было ни в коем случае. Это вызверит Его: наказание не может быть в удовольствие.Все указывало и на то, что Вин не осознавал, насколько сильное наслаждение получил он сам. Жажда мести вкупе с алкоголем притупили его чувства, когда он проснулся и протрезвел. Он не понимал, что делает. Он никогда не признается себе, что проявил слабость, поддавшись сиюминутному порыву. Как сделать так, чтобы он захотел его сам, с полным осознанием и принятием своего желания?***…Ньюир никогда раньше не терял сознания от боли; боль стала его спутницей, но приучение к ней происходило постепенно, по мере взросления и роста опыта его мучителей; и, когда он стал совершеннолетним, его тело и душа достаточно окрепли, чтобы научиться пользоваться этой болью в собственных целях.Используя боль, можно было прикинуться более страдающим и выиграть поблажку; усиливая внешние проявления страдания, реагируя на них излишне эмоционально, можно было попытаться вызвать у мучителя брезгливое сострадание, отбив желания продолжить издевательства… Он своими действиями учился вызывать у мучителей чувство безоговорочного превосходства?— это умение лишь ненамного облегчало его жизнь, но это было его, личное, выпестованное, выстраданное им умение.Со временем он научился на какие-то мгновения словно бы отключаться от боли, и эти внезапные дары судьбы немного притупили его ужас перед неизведанным, которое стало теперь гораздо понятнее, а понятное уже не так пугало, как пугала полная неизвестность.Он учился терпеть боль… Избитое тело на какое-то время оставляли в покое, как утратившее товарный вид, и он мог, наконец, отдохнуть от мелькания лиц, ног, вечной смены обстановки и неизменного перегара; вырваться, хотя бы на короткое время, из-под гнета равнодушной, но властной опеки уже было огромной удачей… Эти счастливые дни неизбежно связались в его душе с болью, срослись с ней. Избиение невольно дарило глоток столь желанной свободы…***…Порка, такая жестокая и болезненная, окончилась блаженным успокоением для его уставшего истерзанного тела… Он не винил Его в этих страданиях: то было Его законное право. Вин неверно его понял и наказал по собственному усмотрению, ведь времени на объяснения им так и не представилось. Если подумать, у него на все были веские причины, и Ньюир понимал и оправдывал Его: Вин чувствовал себя преданным, его страдания причиняли ему огромную боль, во стократ превышающую его собственную… Физическую боль можно перетерпеть, но душевные муки выматывают, выпивая все силы, отбирая желание жить……Боль, которую так боялся Ньюир, отступала в присутствии этого человека… То, что именно этот человек как раз и причинял столь сильную боль, значения уже не имело: он мог приносить страдания, но и облегчать их?— тоже… И почему-то для этого Ему ничего не нужно было делать специально: Ньюиру достаточно было одного Его прикосновения, присутствия, ощущения, что Он где-то здесь, рядом……Боль никогда раньше не приносила ему наслаждения, не была ему приятна?— он боялся ее до онемения, до потери дыхания. Никогда мучители не дарили ему облегчения после причиненных страданий, никто и никогда не считал его достойным доброго слова, нежности или ласки?— это для него равнялось сказочным понятиям. Прочитал, кивнул и забыл. Не было смысла мечтать или надеяться. Будущее его было предопределено, и представлялось ему исключительно в мрачных красках, без просветов.…Пока этот человек не вынес его на волне непрекращающейся тягучей боли, подняв и низвергнув с нее в мучительное наслаждение охватывающего с головы до ног экстаза.Он заново вспоминал эти редкие мгновения, пробовал снова пережить их хотя бы частично, в памяти… Он с тоской осознавал, что уже привязался к своему мучителю, так по-хозяйски овладевшим его телом и случайно забравшим и душу… И он со всей безнадегой, которая пропитала его жизнь, лихорадочно пытался нащупать ответ на один, ставший единственно важным вопрос: как привязать к себе своего Любимого, как стать для него нужным, полезным, необходимым.Остальное уже утратило всякий смысл.Он читал этого человека, как книгу, но большинство страниц оставались так и не разрезанными, и он пока не представлял, как пробраться в эти потаенные места, ревниво охраняемые их хозяином. В них был сокрыт ответ, но этот ответ был ему не доступен.***…Вин абсолютно не помнил того, как легко развязался его язык под влиянием хорошей порции алкоголя, выбалтывая то сокровенное, что так тщательно скрывалось им от чужих ушей и глаз… Мягкая сердцевина его души и жесткая корка, напоминавшая больше кору или скорлупу, спрятавшую нежную мякоть от чужого внимания, поразили Ньюира. Достать до этой мякоти можно было, только разбив, сломав, повредив эту защиту, но ни сил, ни желания поступать так у Ньюира не было.Это было… Это было чудовищно.Его зарождающаяся любовь была на такое не способна.…Детские воспоминания Вина, невольно оброненные под действием выпитого и, в итоге, утерянные, а затем бережно подобранные его случайным собеседником, Ньюир перебирал, как леденцы, катая на языке, вспоминая снова и снова.Ему хотелось вернуться к этому удаленному из памяти Вина разговору, но всем своим искалеченным сердцем он понимал, как это опасно. Демонстрировать краденные воспоминания было нельзя: это перечеркнуло бы любые попытки навести мосты к его жестокому сердцу, спугнуть возможность зарождения доверительных отношений.…Жестокость этого человека явилась для него неожиданным, шокирующим открытием. То, что Вин в первом порыве бешенства невольно приоткрыл Ньюиру свою суть… Ни в коем случае нельзя было дать понять, что он узнал его детский секрет.Он очень хотел расспросить Его о приюте, узнать, что стало с его младшим братом, почему тот назвал его девчонкой… Но не мог открыть факта своего знания. Он должен сделать так, чтобы Вин сам завел этот разговор, чтобы он сам поделился с ним сокровенным. Осталось понять, как этого добиться…Вин был жесток. Жестокость стала его второй натурой: Он требовал беспрекословного подчинения. Он, по-хозяйски властной рукой, добивался от других полного признания своей абсолютной, безраздельной власти. Искренность была для него признаком слабости.Дать понять, что ты видел Его слабым… Нет: нельзя давать понять сильному, что видел его слабость, иначе он озвереет, посчитав, что утрачивает свою власть… Он упивался этой властью. Он хотел, чтобы ему служили, как служит четвероногий питомец…Питомец?..Питомец принимает Хозяина таким, какой он есть… Питомца можно безнаказанно обижать; питомца можно не кормить; питомца можно держать взаперти; питомец не должен кусаться, но ему позволено лизнуть хозяйскую руку… Питомца можно погладить, даря ласку, а можно пнуть, причинив боль… Питомца можно искупать, а можно и притопить, наказывая… С питомцем можно поиграть, пока хочется, и бросить игры, когда тебе надоест?— питомец обязан сидеть и ждать, когда Хозяин соизволит позвать его. Питомцу позволительно лишь скулить и запрещено лаять, у него нет права повышать голос на Хозяина. Питомец примет от Хозяина все, ибо в нем он видит Бога. Питомец никогда не предаст, не продаст, не нагадит в душу; питомец любит своего хозяина безответно, безоговорочно, с полной самоотдачей. Это?— единственное его право. Только это право Хозяин дает ему, не требуя чего-либо взамен……У него не было права на эту любовь. Хозяин не признавал в нем питомца. Он убирал руку от шершавого языка, брезгливо отводя взгляд от просящих ласки глаз. Хозяину этот ласкучий питомец был не нужен. Он уже цапнул однажды его руку, пусть и невольно. Хозяин больше ему не верил.…Безродная дворняга молча тосковала у порога столь желанного, но недоступного ему уютного теплого дома… В своем мире дворняга не видела способов завоевания человеческого сердца, ибо в ее мире раньше не было людей. Этот человек был первым, и дворняга металась в поисках любви, но не имела возможности доказать человеку свою нужность…***…Он прятал свою первую любовь, лелеял ее бережно, скрывая от пристального, пытливого взгляда. Его душа разрывалась от безумной, сковывавшей душу тоски, и эта боль была мучительнее, чем боль израненного тела. Эти страдания не были видны глазу…Он был готов отдать этому человеку все, что у него есть: свою душу, свое сердце, свое тело… Но сомнительные прелести мужского тела мало интересовало этого властного неприступного одиночку. Впрочем… То, как брезгливо он отверг еще в первую встречу эти его робкие попытки предложить свои интимные услуги… И то, как потом, не взирая на сопротивление, он взял себе это тело без спроса и сам, взял неоднократно, с огромным наслаждением… Где-то здесь, совсем рядом, затаился ответ, который пока не был очевиден Ньюиру……Привязать к себе такого человека примитивным сексом невозможно: он легко скинет с себя наброшенные неопытными руками сети, словно крупный зверь, запутавшийся в заячьих силках. Охотник должен был найти что-нибудь более действенное, чтобы поймать крупного, уверенного в своей силе хищника. Но охотнику не хватало опыта. Охотник был слаб. Охотник метался и сомневался, у него не было уверенности в благополучном исходе охоты, и у него могла оказаться лишь одна попытка, иначе зверь разорвет его. Эта неуверенность могла его убить.Неизвестно, сколько ему отведено времени. Зверь был рядом. Зверь бродил в темноте, зверь нюхал воздух, зверь метил территорию, зверь обнажал клыки и рычал, держа мелкую живность на расстоянии… У зверя не было человеческих эмоций, зверь не мог испытывать жалость или сочувствие. Зверь охотился: нападал, играл с добычей, а потом или съедал ее, или оставлял, чтобы еще раз насытиться ее метаниями и криками. Запах крови от израненной плоти придавал ему сил, а плоть насыщала брюхо.У зверя не было соперников, но не было и соратников… Он был одинок. Он привык полагаться только на свои силы. Он не верил никому, ибо не умел доверять: доверие пахло кровью. Он не позволял соперникам зайти на его территорию или приблизиться к себе, он давил любые попытки заявить свои права на то, что принадлежало только ему.Но зверь в период гона искал самку… Самку своей породы…И зверя можно было попробовать приручить, если, не подавляя его волю, попробовать действовать лаской. Приручение чревато шрамами от острых зубов или более серьезными травмами, но это может дать необходимый результат, если не обращать внимание на боль.…Но как подобраться к постоянно ожидающему нападения зверю, чтобы приласкать его? Чтобы он не разорвал тебя сразу, не дав ни единого шанса на то, чтобы попытаться даже подойти на расстоянии видимости, не говоря уже о протянутой к морде руке.Он не видел Зверя. Он не мог его идентифицировать, чтобы узнать, к какому виду, подвиду он принадлежит, какой он породы, а без этого попытаться понять его повадки было бессмысленно.Зверь постоянно был начеку, ожидая удара в спину. Но должен был быть способ, который позволит ему открыться… Он никому не верит, он стал крайне подозрителен, он видел тень охотника во всех, давя в зародыше любые попытки подчинить себя чужой воле, убивая желание протягивать к нему руки, ибо хорошо знал, на что эти руки способны.Осталось только, как в притче, поймать тигра, чтобы накормить его отравой, которую, он, естественно, не захочет есть…***У него было много женщин. Женщин разных возрастов, роста, веса, положения. Их лиц он не запоминал. Но одна общая черта у них все же была: они хотели от него безусловного подчинения. Кому-то для удовольствия хватало мягкой податливости и потакания милым приторно-сладковатым капризам, а кто-то хотел подчинения с едким, острым привкусом горечи; кто-то хотел внимания и тепла?— а кого-то сводили с ума страх, боль, крики.У него был опыт жесткого секса: пару раз его даже сильно отхлестали, впрочем, шрамов не осталось. Наручники, веревка?— за отдельную плату он предоставлял свое тело и для этого. От полученных унижений плоть восставала помимо его воли, что возбуждало клиенток. Сильной боли они причинить не могли?— или ему просто повезло…Как повезло всего лишь раз: тогда, когда этот человек властно ворвался в его жизнь…Он готов был отдать Ему все, но не понимал, чего от него хотели. Чего именно ожидал Вин? Что было ему необходимо настолько, что Он зашел так далеко? Всему должна была быть веская причина. Но, как ни ломал он голову, причина не находилась. Объяснений была масса, но Ньюир не мог нащупать того единственного, правильного, ответа, который отзовется в его сердце уверенностью. Собственное бессилие угнетало его, причиняя дополнительные мучения…Он должен был безошибочно нащупать то, чего от него ожидает Вин; понять, в какую игру его втягивали, чему конкретно он должен был подыграть. Какой вид удовольствия Вин получает от чужих страданий?***…Эта Книга сейчас была ему недоступна. Он пытался угадать ее содержание, разглядывая обложку, исследуя корешок с золотым тиснением, мысленно взвешивая ее на руках… То, что ему удалось прочесть по далеко не счастливой случайности, было понятно, но абсолютно не увязывалось в стройную логичную концепцию, которая, по идее, должна была достаточно четко изобразить личность Вина. Детали ускользали от понимания. Пониманию не хватало слишком многого для этого. А книга больше не давала себя читать.…Вдруг он снова вспомнил, как доверительно делился с ним с ним пьяный Вин… Как блестели Его глаза, как менялось Его лицо, как руки говорили больше, чем язык тела… Читать Его в те моменты было настолько просто, что он поразился этому.И жестоко обманулся.Намного легче считывать Его было при тесном телесном контакте. О, язык возбужденного, прижатого к нему тела был намного понятнее, чем хорошо зашифрованный язык души! Но он боялся снова ошибиться в причине Его поступков: с одной стороны, тот жаждал сексуального удовольствия, с другой?— не менее страстно желал доминировать, наказывая и подчиняя себе. Он любил причинять боль, но что Он на самом деле получал от этого?.. То, что было так явно, могло означать что угодно…Ньюир больше не верил собственным выводам и заключениям: он провалился в тяжелый сон обессиленным, потерявшим надежду, но его подсознание продолжало работать, не останавливаясь ни на минуту…***…Необходимость заохотить добычу, поймать и приручить Зверя отступала на второй план. Загнанное измученное существо рождалось сейчас заново; в безмолвном крике оно, зачатое в смеси боли и неимоверных страданий, корчилось на холодном голом полу; опьяненное запахом собственной рвущейся плоти, оно выбиралось наружу, на свет, который причинял боль его слепым глазам; оно не умело плакать: оно оглашало окрестности громогласным рокочущим ревом.Это существо ползало во тьме, познавая мир, ощупывало его; оно пока не могло ходить, но его конечности уже наращивали первые мускулы.Этот малыш пока не мог ни видеть, ни слышать; он даже не умел думать.И не мог осознать свое новое Я.