Глава 12. Кошмар наяву (Ньюир). (1/1)

…Сквозь густую пелену мучительной боли большая, сильная, теплая ладонь протянулась к нему, прижала к себе… Погладила по голове… Рука обнимала, спускаясь к спине, она гладила и гладила…Голоса он не слышал, но тишина и не смогла обмануть его:—?Брат… —?Ньюир всхлипнул в радости Узнавания и прижался к такому до щемящего чувства тоски родному, близкому, единственному……С каждым движением родных, таких добрых, рук жгучая, тянущая, сверлящая боль отступала, уменьшаясь, и, наконец, схлынула совсем, уступив место приятному чувству легкости и покоя……Пробуждение было не таким радужным, как сон. Остатки пережитого ужаса еще не выпускали его душу из рук.Сначала его напугала темнота; затем всплеск паники вспышкой резкой боли ударил в плечи: руки, скрепленные наручниками за спиной, затекли, а он невольной судорогой растревожил их, оцарапав запястья.Новая волна паники не дала шевельнуть ногами: они были связаны; не туго, но освободиться сам он не смог.Липкий ужас окатил его уже с головы до ног: нагота ниже пояса ощущалась очень четко, кожа ягодиц была натянута, и на их поверхности ощущалась пленка чего-то засохшего, похожего на…—?Нееет!..Бессилие запоздалого отчаяния окончательно растоптало и без того униженное, втоптанное в грязь, беспомощное существо, о которого снова мимоходом вытерли ноги. Он не успел удивиться отсутствию боли из-за нового надругательства над его уже беспомощным, потерявшим сознание телом?— он вообще утратил способность удивляться.Он не знал, где находится сам; не видел света, не ощущал размеров своей клетки. Он лежал у стены, на полу, на куче какого-то тряпья; связанный и одинокий, постыдно оголенный, брошенный любимым… Как использованный презерватив.Он не знал, где и чем занят сейчас Вин. Он вообще ничего не знал и не ощущал, кроме иррационального, нарастающего чувства ужаса, справиться с которым уже не мог.Он лежал в этом черном кошмаре и тихо скулил, сдерживая дрожащим подбородком пытающийся вырваться наружу крик……Потом его снова начало клонить в сон, и он, как и в приюте, боялся случайно заснуть, не зная, когда, как и откуда снова придет боль. Ожидание этой новой неведомой боли было стократ страшнее, чем сама боль…Его рубило, корежило; он нырял, выныривал и снова проваливался в беспамятство, откуда из омута воспаленной памяти к нему все ближе и ближе подступали, окружая, беря в кольцо, полные щемящей тоски и горя давным-давно забытые детские страхи. Эти страшные картины мелькали перед ним как черно-серый калейдоскоп, в мире больше не осталось ярких красок… Все поглотила тьма.Он уже не понимал, где находится…***…Вот так же он лежал в общей душевой, на мокром, в потеках мыльной пены полу, где старшие ребята, вдоволь его попинавшие и поколотившие скрученным в обрывок ветоши куском почти нового мыла (грех же было упустить такой шанс, да?), бросили его в темноте, дабы он ?осознал свои ошибки и хорошо подумал над своим плохим поведением?, что в переводе означало просто-напросто, что от него просто хотели беспрекословного подчинения, безропотного согласия на любые унижения, слез, ползания на коленях… И всего того, что может так приятно разнообразить скудный на развлечения мирок озлобленных на весь мир детей, запертых внутри огромной, но наполненной рутиной тоскливого однообразия клетки. А дети так падки как на шалости, которые часто похожи на подлинную жестокость…Оставалось только радоваться, что дети не могли его изнасиловать. Но это была горькая, отравленная радость……Он стал бояться заходить даже в туалет, потому что там его могли подстеречь и продолжить издевательства. Он лихорадочно искал на приютской территории укромные уголки, чтобы сходить хотя бы по малой нужде, чтобы вновь не оказаться застигнутым врасплох со спущенными штанами, без возможности сбежать.…Он стал панически бояться замкнутых пространств, ибо любое из них в мгновение ока могло обернуться ловушкой. Его не раз подстерегали и запирали. Когда он стал их избегать, его начали туда затаскивать, пиная и выкручивая руки. Его скулеж и тихий безмолвный плач (реветь вслух не разрешалось, взрослые могли услышать, и попало бы уже старшим) только подливал масла в огонь их веселья.…Сколько раз его били и кто, он уже не помнил и не считал: все сливалось в одно сплошное страдание, которое хотелось поскорее пережить и забыть.…Сколько раз его хлопали по щекам, с улыбкой фальшивого участия интересуясь, как он себя чувствует, не болеет ли, хорошо ли кушает?— а он должен был униженно отвечать, благодарить за трогательную заботу о младшем товарище; сколько раз его пинали походя, просто здороваясь; сколько щипков, тычков, подзатыльников он получал, пока взрослые не видят……Взрослые давно махнули на него рукой; с брезгливой гримасой на недовольных лицах они провожали эту тоненькую фигурку раздраженными взглядами: ?Нюни распустил, а еще мальчик!?… Они не хотели признавать своей вины в том, что этот ребенок остался один, без опоры и заботы. В смысле один?!.. Народу вокруг полно! Он сыт, одет, обут; ходит на уроки. Чего еще надо?На бумаге все выглядело красиво, четко и стройно. Во всем был порядок.Учителя тоже были стаей, и у этой стаи был свой вожак, который требовал, чтобы с виду все блестело, сверкало и вызывало чувство лубочного умиления маленькими сиротками, которое так любил выражать попечительский совет, выделяя деньги на их содержание.Это забитое существо выпадало из общей картины: смазливенькая физиономия уже не вызывала у них умиления?— он не приносил пользы стае; более того, от него пахло неприятностями. Стая перестала опекать слабого детеныша, направив силы на обеспечение выживания тем, кому суждено выжить: у кого было больше сил, чьи клыки острее, а ноги крепче.…Напряжение из-за непрерывного стресса отнимало у него и без того скудные силы. На обеспечение того, чтобы заботиться о крепости и наращивании мускулов, у тщедушного тела сил не оставалось?— их с трудом хватало на поддержание здоровья…В итоге он рос худеньким, даже тощим. И только его красота продолжала накапливаться и расти, словно бы издеваясь над ним, потому что для остальных это был всего лишь еще один повод унизить и без того забитое существо. И это можно было проделывать бесконечно……У него постоянно отбирали еду: пока взрослые отворачивались, наглые руки выхватывали лучшие куски из-под его носа… Он мог, получив от старших еду, с показной заботой выданную ему лично,?— причем от него властно требовали доказательства его ?глубочайшей благодарности??— вдруг обнаружить на дне миски сваленные в кучку чужие объедки. Он не смел и пикнуть: стукачей карали жестоко.Бессилие и бесправие изголодавшейся по любви души уже почти выдавило из нее такие понятия, как забота, ласка, любовь…Отныне им не было места в его мире.…Учеба не особо ладилась. Он ощущал на себе цепкие, следящие за малейшими его передвижениями взгляды. Это давление не прекращалось. Изгой был всеобщим посмешищем, и даже младшим не возбранялось опробовать на нем свои растущие силы.Он чувствовал эти взгляды, даже когда оставался один.…Но он был почти счастлив, когда однажды остался по-настоящему один. Его попросту потеряли. О нем нечаянно забыли в переполохе общего выезда на природу. Он, наконец, получил возможность просто полежать в траве и попробовать помечтать… Но для него это оказалось отнюдь не просто… У забитого, робкого ребенка это получалось плохо, но зато он мог тихо поплакать без страха быть пойманным на такой унизительной слабости.…Сначала он сидел, прижавшись к стволу дерева, заросшего кустарником, и прятался. Но его никто не искал. Он сидел глубоко в ветвях, вдыхая Свободу… Восторг наполнял его до краев… Он тянул руки к солнцу, трогал листочки, нюхал их… Он лизал эти листочки, как пробуют подобные вещи на вкус милые, только начинающие жить пухленькие, умильные карапузы, хватая все подряд без разбора и без понятия…Потом он вылез на траву и долго ползал по ней, ощупывая зеленый влажный ковер руками, как будто впервые увидел траву, цветы, деревья?— все то, что для других всегда было лишь бессмысленными, ничего не значащими предметами: он нюхал яркие цветы и жевал красивые, такие вкусные, нежно-сладкие лепестки; он высасывал из них нектар, как пчелка; он лихорадочно и жадно тянул ошалевшие от безнаказанности ручонки к любым проявлением Жизни, не приносящим новых страданий……Лежа в траве, раскинув руки, он смотрел на облака, ощущая ладонями прохладу этой, такой приятной, такой мягкой, такой влажной… такой влажной……Влажной?!.. Что это?!..Только сейчас подсознание смогло достучаться до него: ладони скованных за спиной рук ощупывали припухшие следы от ремня, но той боли, которая, по идее, должна была бы от них исходить, не было. Более того: прохлада исходила именно от этих следов. И иной причины, кроме как…—?Так он что… Меня не тронул?!.. —?Мысль была настолько шокирующей, что он внезапно начал успокаиваться.…Но пока еще боялся поверить в Чудо.Он медленно и осторожно переместил ладони к центру, дотянулся пальцами до стыка ягодиц, начал ощупывать внутреннюю поверхность… Приятный холодок какого-то масляного… лекарства? —?оставил жирные следы на пальцах. В анусе нестерпимо зудело, но этот зуд был даже приятен… Боли не было. Совсем.—?Он что, меня лечил?.. Сам?!.. —?Неожиданное осознание этой трогательной заботы подкосило его: в висках застучало, сердце лихорадочно забилось, дыхание перекрыло… Он судорожно, захлебываясь этим новым, пьянящим чувством, пытался вдохнуть…И заплакал…Слезы вымывали из него весь ужас прошедшего дня, всю боль, оставляя в памяти только счастливые, полные наслаждения ощущения, которые говорили ему о том, что среди всей равнодушной людской массы у него появился Тот Единственный Человек, который захотел облегчить его страдания. Незримо присутствующая рядом мрачная властная тень Неизвестности больше не страшила его.Вместе со слезами облегчения наконец пришел и приносящий тихий покой сон: он ласковой, теплой рукой отправил его тело в полет…Туда, где кончается боль.