27. Homesick (1/1)

Что бы ты ни делал, чего бы ни планировал, все вечно идет не так. Иногда?— по пизде, иногда?— лучше не придумаешь. Но никогда ни страхи, ни ожидания не оправдываются. И люди не оправдывают ничего и никогда?— это надо знать в первую очередь.Бакуго уже тысячу раз говорил себе: нехуй думать! Думают только задроты. Просто действуй, и все. Просто крутись. И все равно даже так проскальзывала какая-то мысль, вырывалась из плена подсознания, и вот уже смутная тревога разворачивается в какой-то план, в какое-то предугадывание.Так Бакуго думал, что пухлощекой идиотке из той старой, брошенной жизни?— пиздец, и когда ее изнасилуют или убьют?— лишь вопрос времени. Но все обернулось вообще не так, и вот он стоит и смотрит, как эта долбанутая (вроде бы надзиратель по должности) рубится в картишки с Тойомицу и его парнями, щебечет с ними о чем-то и даже берет банки с пивом, которое ей услужливо протягивает то один, то другой. Дошло до того, что кто-то из бригады достал бумажник и стал объяснять Очако, что у него за семья; рассказывать, как зовут детишек, когда виделся с ними в последний раз. Вслед за ним полез и другой, и вот уже в руках Очако пачка фоток, которые она аккуратно тасовала, то и дело спрашивая, чья, как зовут жену, где отдыхали, как называется гора и все такое.За парочку вечеров почти все рассказали Очако про свою жизнь. Даже, поди, бригадный, хотя никто за шесть лет так и не выяснил, откуда он, кого оставил и как думает возвращаться к цивильной жизни.Что Очако вписалась, Бакуго заметил слишком поздно. Он бы даже сказал: на секунду отвернулся, и тут?— херак! Но все было не совсем так: просто первые недели службы Очако он следил только за тем, чтобы ее никто не потащил в кусты, чтобы она ходила целая и довольная, а с кем она трещит и про что?— ему не было интересно.Порой она пыталась подойти и к нему, но обычно он всегда куда-то заруливал или уходил работать, умело избегая встречи. Однако в одну пятницу Бакуго так упахался, что не сразу заметил, как чья-то тень скрыла предзакатное солнце, а потом кто-то тихо сел с ним на гладкий ствол, с которого уже филигранно убрали торчащие сучки.—?Здесь так красиво! Настоящий рай! —?тихо сказала Очако, и у нее получилось вполне искренне. Нет, так искренне, что Бакуго не нашел слов, чтобы съязвить в ответ. Вместо этого он неопределенно пожал плечами.—?Зачем ты соврал им, что мы незнакомы? —?вдруг спросила она главное.—?А нахуя ты вообще треплешься? Нахуя лезешь к людям, которых потом надо ебнуть через браслет? Или спустить собак, если свалят в горы?—?Я не буду применять браслет! И не хочу никого мучить! Вам и так тут несладко. Все очень скучают по родным…—?А очкарик знает? Ну… твой напарник?—?Иида? Да, знает.Бакуго так удивился, что забыл, что не собирается на идиотку смотреть: он обернулся к ней, стараясь угадать, что за выражение у нее на пухлой роже.—?Мне с ним повезло, да, мы отлично ладим. Ему тоже не нравится мучить людей. Он просто… исполнительный. И очень честный,?— Очако ласково, почти мечтательно, улыбнулась, и Бакуго сразу захотелось того очкарика придушить. —?Таким честным людям обычно живется очень плохо. Ты вот тоже очень честный… и поэтому ты здесь.Она говорила серьезно, она, блять, верила в это, и Бакуго некоторое время оторопело переваривал мысль, что он, оказывается, в ее глазах не какой-то очередной ублюдок, попутавший берега, напрягший общественность, а…—?Знаешь, что я заметила?—?Ну?—?Что наказывают не тех, кто виноват, а наказывают слишком честных. Если бы ты на допросах заныл, как Монома, что ты очень пострадал, что у тебя сотрясение, что ты на аффекте дергал ту ручку, а потом от испуга дрался с толпой… тебе бы не пришили убийство пятерых. Мономе вот ничего не пришили.Бакуго глухо выругался:—?Сука! —?и раздраженно провел ладонью по лицу, сильно сминая кожу.—?А помнишь сестру Тодороки?—?Чего? Кого? Того Двумордого? Нихуя не помню.—?Правда? Но ты же ее отбил! Ну хорошо. Так вот, она очень пострадала, потому что не смогла отыграть жертву. Потому что ее отец запретил оправдываться и требовать возмездие. Он считает, что все заслуженно, что она одевается не так, раз ее… изнасиловали.Бакуго честно попытался вспомнить, про кого говорит Очако, но в голове был разве что двумордый хрен, а его сестру он вообще не помнил.—?И откуда тебе знать? И нахуя вообще знать?—?Ну ты даешь! Мне же это сам Тодороки рассказал! Пока вез к твоим родителям. Еще сказал, что теперь он и его брат ненавидят отца, съехали все трое, но следить, чтобы с сестрой ничего не случилось, они не успевают. И они хотят уважать ее личное пространство, дать шанс наладить рейтинг. Но она честная, прямо как ты, и ничего не получается. И поэтому ее всякие маргиналы считают либо своей, либо жертвой. Считают, что могут к ней подойти и такое…—?Все, блять, заткнись, мне вообще похуй!Очако послушно замолчала. Обиделась она или нет, он так и не понял. Пришлось даже снова повернуться к ней и смотреть в рожу, чтобы получить ответ прежде слов: нет, она не злилась. И не обиделась. Она решила, что будет говорить с ним через не могу.—?Почему ты не забираешь распечатки писем? Твоя мама много пишет тебе. И она тебя очень любит.Бакуго открыл было рот, чтобы как-нибудь выругаться, заставить Очако заткнуться, но… не получалось. Когда ему говорили другие надзиратели, что опять пришло письмо, они просто исполняли регламент, а когда говорила Очако… Она прикасалась как будто к сердцу. И от этого было хуевее обычного: он стал вспоминать свою старую жизнь, где у него была семья, работа и две девки в квартире. И где он за что-то боролся и чего-то еще хотел.—?Ты, наверное, не знаешь, почему здесь не дают писать родственникам?Бакуго раздраженно дернул плечом.—?Никто не знает, почему не дают, а все просто… Вы плохо влияете на средние цифры рейтинга. Вы влияете на всеобщее притворство. Одно дело, если жена, например, Раппы будет говорить, что ее мужа нет и никогда не было, и у нее будут стабильные четыре единицы, и совсем другое, если она получит хотя бы письмо и некоторое время будет ходить печальной или вообще будет плакать и молчать в соцсетях. Если ее заметят грустной, зафиксируют выброс кортизола, начнут спрашивать, а она расскажет или просто промолчит… Ее рейтинг снизится. Или совсем упадет. А это как снежный ком. Ее не пустят в любимый супермаркет, будут хуже обслуживать, будут чаще ставить единицы и тройки, потому что сама заслужила, почему не врет… А если рейтинг упадет ниже нормы, ее обязательно выселят из любимого района, из любимого гнезда… Поэтому вам не дают писать: вы вредите тем, кто на свободе.Слушая ее, он с каждым словом напрягался все больше. Почти с самого детства нутро подсказывало ему, что вокруг царит какой-то фееричный наеб, и вот он наконец-то услышал, что прав. Общество стоит на гнилых принципах, в обществе практикуют скрытый прессинг, и его, Бакуго, пытаются продавить всего лишь потому, что он не врет.—?Все вокруг хотят только удобства. Наш рейтинг?— это рейтинг комфорта и удобства для окружающих. Можно ли иметь с нами дело? Можно ли жить? Комфортно ли обслуживать? Все вокруг должны быть как старые, но не заношенные кроссовки: знакомый вид, приятно сидят на ноге, нигде ничего не жмет. А раз так удобно, не хочется расставаться, правда? На этом ?не хочется расставаться? и держится общество. Когда я это поняла, мне стало очень просто. И я обманула систему.Очако легко поднялась с бревна и потянулась, скрестив руки над головой. Разглядывая ее маленькую, но крепкую спину, смешные завитки волос, которые заворачивались вовнутрь, и поэтому всегда получалось каре, Бакуго с удивлением понял: она нихуя не слабая. А в чем-то сильнее его. По крайней мере, ей хватило мозгов раскусить общество. К тому же она добавила:—?Знаю, ты мне не рад… но я действительно очень старалась. Если ты не умеешь врать, то умею врать я. Если ты не умеешь быть удобным, то умею быть я. Мне казалось, что я смогу сгладить любую ситуацию. Ты так удивился… А я сделала всего ничего. Была волонтером пяти организаций, прошла все курсы, жизнерадостно улыбалась и регулярно постила фотки в соцсетях. Особенно хорошо помогали фотки из приюта для собак: все любят щенков! И никто не удивился, когда я сказала, что хочу быть пограничником или охранником, там ведь можно возиться с собаками сколько хочешь! Я стала постить фотки в форме, показывать тренировки, щенков, тренировки и щенков… Я изучила на курсах, какие посты делают людей популярными, какие надо ставить хештеги, как писать тексты. Я многое изучила, хотя времени не было. И вот меня вроде как любят… но знаешь, что?Очако резко повернулась к нему, сложила руки за спиной и наклонилась так, чтобы их лица были примерно на одном уровне. Даже на расстоянии в пять шагов она стояла пугающе близко.—?У меня бы ни за что не получилось, если бы не беззвездочные! У вас не показывают новости, и ты точно не слышал… Так вот, террористы взорвали пять дата-центров, и несколько дней у тридцати процентов населения не работал ?глаз?. Потом выяснили, что некоторые данные пропали безвозвратно! Знаешь, как я удивилась, когда поняла, что у меня с тобой?— ни одного видео! Никаких записей! И с Кьёкой?— тоже. Проклинала себя как могла за то, что даже не пыталась фотать, распечатывать. Повезло, что твоя мама постоянно печатает фотки с тобой. И она поделилась со мной, представляешь? Ну вот, так и знай: кто-то стер тебя отовсюду. И у всех рейтинги сразу улучшились, потому что ты пропал из уравнения как ?негативный коэффициент?. У всех рейтинги считаются по очень сложной формуле, а негативный коэффициент?— это все те, кто в контактах и у кого мало звезд… А знаешь, как еще считается?Она трепалась и трепалась, выворачивала наружу ту подноготную, о которой мечтали крутые блоггеры, а потом честно сказала, что для этого секрета ей пришлось согласиться на какого-то невзрачного технаря из семейного центра, которого этот же семейный центр ей и назначил. Они провстречались недолго, и Очако пришлось с ним даже переспать, но так она узнала секрет, хакнула алгоритм и победила систему. Уже через полгода ей позволили проходить краткий курс бойца и ходить на подготовку охраны.—?Представляешь, как они удивились, когда я кинула через спину инструктора! Женщин-охранников?— очень мало, а моего роста?— вообще никого. Я поставила рекорд, знаешь ли!Бакуго слушал вполуха. Что-то разъедало его изнутри. Что-то долбило прямо в мозг. Дальше признаний Очако о том, что ей пришлось спать с технарем семейного центра, он тупо не пошел, не слышал. Он застрял на этой ебаной дичи! Он застрял вообще на мысли о том, какая же Очако изворотливая сука! И ради чего она пустила себя по хуям? Ради чего? Ради кого так рвала жопу?Но никакого заключения не было. Просто вот тебе логические посылки, вот вся ебаная раскладка, но никакого вывода не будет. Все выводы сдохли под бетонной плитой разочарования: Очако?— такая же расчетливая сука! Все женщины одинаковы! Дай только, блять, цель, и они применят все, от мозгов до жопы, лишь бы получить свое.Раздавленный этой мыслью, он просто встал и, пошатываясь, побрел куда-то. И никакого окрика он уже не слышал. То, что с сукой-Очако станется, его больше не ебало в принципе.***Видеть ее было мукой. Все равно что ходить с гвоздем в ботинке. С самым мелким камешком, от которого пальцы в кровь. Но и это был не предел: как только сука-Очако появилась в его реальности, ему стали сниться сны. Как будто дернули рубильник и сказали: страдай. Как будто ему окситоцина подсыпали в еду или вкололи дозу гормонов, чтобы его шатало как сопливого пацана, и это бесило Бакуго больше всего. Он почти обрел свободу, но вот явилась эта дрянь, и все полетело к хуям. Вся его механическая инстинктивная жизнь, твердое намерение отпахать все пять лет и съебаться на край страны, чтобы подальше от системы, рейтингов, от людей вообще… Он действительно думал, что когда выйдет из резервации, обязательно устроится на такую же лесопилку… или в какой-нибудь заповедник… или еще хуй знает куда, чтобы ни интернета, ни ?глаза?, ни контроля, ни дурацких махинаций. Чтобы ради него и с его помощью никто никуда не мог пристроить жопу, чтобы все вокруг прекратили смотреться такими ебаными отбросами без принципов, без мозгов, без души.Какой-то частью себя он подозревал, что его ведет в сторону максимализма, что признак зрелости это, вообще-то компромиссы, но ни одного ебаного компромисса Бакуго себе позволить не мог. От любого шага в сторону его тошнило, как тошнило от идиотки-Очако, которой нигде не жало, если надо побыть лицемеркой и кого-то наебнуть. Да его, Бакуго, всего бы вывернуло, если бы сказали подставить жопу или засунуть в кого-то хер, чтобы добиться каких-то бонусов от этой ебаной жизни. Да кем вообще надо быть, чтобы так легко и просто продать свою шкуру? Кем надо быть, чтобы так легко продать себя? Особенно в обществе, где нет голода, нет такой бедности, где не надо выдирать кусок из чужого горла, не надо раздвигать ноги, чтобы получить горсть крупы. И крупа, и хлеб, и даже кусок мяса гарантированы на любом уровне, с любым рейтингом. Ты будешь есть, спать, где-то работать, просто все это?— не шикарно, а так, хуевенько.Но хуевенько жить?— не приговор, а для Бакуго вообще давно стало нормой, и поэтому его так трясло от того, что сделала с собой Очако. И от того, как она собой гордится.Гордиться собой, потому что удачно сломался, прогнулся? Ну нихуя себе!И все равно он чувствовал себя… одураченным. Как будто он сам себя наебнул, сам себя отправил в ад. И вдвойне чувствовал так потому, что стали прилетать сны-флэшбеки, где Кьёка что-то бренчала на подоконнике больше не его квартиры; где они с Очако резали сыр и овощи; где они с матерью бегали трусцой в пригороде, и она хлестала его полотенцем по заднице, высмеивая манеру поднимать ноги…?Бегаешь… как грабитель! Как будто несешься кого-то убить! Тебя там полиция не останавливает? Хуже только ходишь. Куда деваться! Задница назад, грудак вперед, а штаны всегда спущены! Позорище!?Сны о матери приносили боль, и мучительно хотелось забрать всю пачку писем, которые наверняка скопились у надзирателей за год. Хотя даже читать не надо, уже понятно: там будут смачные ругательства и заявления в духе ?и не приходи домой, уебок!?. Вот только Бакуго знал: если прочесть хоть одно, сразу станет больнее. Это как бесконечная жажда, это как прыгнуть в пропасть без дна: потом ничто не остановит, ничто не забьет тоску по дому. По той жизни, которой у него больше нет и не будет. И от этой тоски однажды станет так невыносимо, что хоть на стену лезь, хоть прыгай в речку и молись, чтобы не разбился о камни. Что хоть перебей всю охрану, стащи что угодно, но беги.Целый год матери, Кьёки и суки-Очако просто не существовало в его мозгах, но вот он увидел одну из них, и все завертелось. И стало трудно спать, стало невыносимо жить.Сны о Кьёке снова поднимали какие-то бредовые вопросы… точнее, всего один невнятный в своей бредовости вопрос: а что тут, блять, настоящее? Есть тут хоть кто-нибудь настоящий, а не ебануться какие подробные модели? Не слепки от людей? А вот этот лес, работа, вот эта вся система?— настоящее, что ли? Или это затяжная галлюцинация, которой можно жить всю жизнь, не сомневаясь даже, что ее надо оборвать? А если все это оборвать, свернуть себе голову… что будет? Перезагрузка уровня? Новая волна врагов? Или смерть?— это всего лишь смерть? Будет ли после смерти ничего? И разве ничего?— хуевое решение? Может, это ?ничего? и есть единственное настоящее, что у Бакуго когда-либо было и будет?И только сны об Очако были тревожнее, противоречивее всего. Иногда ему снилось, как он, нагнув ее у ближайшего барака, без жалости трахает, вбивая в нее хоть какие-то ебаные принципы; иногда снилось, как он тупо ее душит, ломает тоненькую шею, и она, свесив голову, бледная и безжизненная, наконец-то ничем не может ему навредить… иногда снилось, будто они вместе бесконечно куда-то идут по лесу, и толстые хвойные лапы хлопают их по плечам, гладят по бокам, и всюду один только лес, впереди?— башня. Иногда снилось, как они лежат в обнимку и судорожно дышат в такт, но позади и впереди?— пропасть. Только ощущение того, что они дышат вместе, кажется каким-то стоящим, каким-то настоящим, и ничто больше?— не реально. Ничто больше никогда не имело значения.Просыпаясь от таких снов, Бакуго чувствовал себя загнанным, чувствовал, что опять несся куда-то в пустоте и тишине, и выхода впереди не было. Что опять надо это все прогнать, вытащить из опухшей головы, что надо опять поверить в себя, свои мышцы, в ток крови в ушах, а все остальное?— забыть.Тогда он, если еще было рано, если еще все спали, быстро одевался и выходил на пробежку. Браслет заставлял его ненормально припадать на стопу, мешал свободно двигать лодыжкой, и так наверняка можно заработать проблемы с суставом, но тогда Бакуго было похуй. Надо было просто бежать. Надо было окунуться в туман и в лес, надо было сбросить остатки любого сна из той жуткой вереницы, как будто созданной, чтобы свести его с ума.Но всегда, когда бы его ни тянуло в лес и на пробежку, он обязательно видел вдалеке мелкий силуэт, видел знакомую униформу среди деревьев. Да, камуфляж не давал найти глазами сразу, но шорох листьев, хруст веток задавал направление, и уже потом Бакуго замечал на другой тропе Очако.Она тоже видела его (да и хуй тут не увидишь, оранжевая форма бросалась в глаза сразу!), но делала вид, что нет. С тех пор, как они хуево поговорили у того бревна, она усекла, что лучше не лезть, и поэтому больше не приставала. Зато затрахала его во снах: в прямом и переносном смысле.Иногда, наблюдая за ее спиной вдалеке, Бакуго со злостью размышлял, трахается ли она с очкариком, чтобы тот закрывал глаза на ее пробежки, на ее хуевенькую исполнительность как надзирателя, а потом неизменно решал: да похуй!Иногда он прикидывал, что будет, если сбежит. Кто за ним пойдет: очкарик или Очако? А потом прикидывал, убьет ли он Очако? Вырубит? Даст ли ей по мозгам? Сломает ли руку? И что ему мешает вообще ей что-то сломать? Ну и плевать, что она жалела его, обнимала… да не похуй ли?А иногда он представлял, что было бы, если бы он не полез спасать Кьёку. Где бы он был? Что бы делал? Что было бы вообще, если бы он в ту первую встречу не послал Очако на хуй и дал к себе прикоснуться? Были бы они хотя бы друзьями? Или они тупо разные, из охуеть каких разных миров? Он?— из царства несгибаемых уебанов, а она?— из вечно гнущихся потреблядей. Какого хуя ему вообще что-то от нее надо? Какого хуя она что-то хочет вытрясти из него?Даже бег, даже дыхание на пределе, когда на языке чувствуется привкус крови, не давали ему забвения. Ничто в принципе не давало ему забвения. Все просто шло по кругу.Хуевый сон. Хуевая пробежка с маячащей впереди Очако. Потом много работы, чтобы не хотелось даже жрать, даже думать. Чтобы не хотелось ничего, кроме как спать. И там снова сон, пробежка, работа. Иногда дежурства, иногда какие-то никчемные разговоры. Иногда какие-то дебильные случаи, как было с одним придурком, у которого сорвалась пила и раскроила ногу.И все, и все было в кромешной тьме бессмысленности.Его ди-джей хрипел, срывал горло, но выблевывал скопившуюся и все равно невыразимую, невнятную, неизбывную боль.ALL THE EVERYTHING YOU WINTURNS TO NOTHING TODAYБакуго еще никогда так не выжимало от какой-то хуйни, похожей и на сладкое сожаление, и на колючую ненависть к себе, и на глухую ярость животного, которое уже все, захлестали.И он бы однажды сломался, но все опять же случилось иначе.Раньше пожара в его душе случился другой пожар?— загорелся кедровый лес.Хватило всего лишь молнии, всего лишь мощной грозы.И хватило всего лишь спички, всего лишь сигнала об опасности, чтобы вся бригада скинула цивильный облик и обнажила клыки.