22. Smokers outside the hospital doors (1/1)

Он постоянно был в отключке и даже имя не мог вспомнить, даже глаза продрать. Свинцовые веки надежно защищали от света, но и от внешнего мира тоже. Пространство вокруг считалось чистой пустотой, но она почему-то вращалась по часовой стрелке. А стоило спросить себя почему и завращать против, и она не сопротивлялась, а меняла направление.И когда пустоты стало очень много, пришли слуховые галлюцинации и даже целые видимые образы. Они мирно перетекали в сны, а сны мирно перетекали в галлюцинации. Но в том и другом состоянии было кое-что общее: тело совершенно не двигалось.?Каков идиот… ну и куда тебя понесло???— вдруг спросила как будто бы мать, и он живо представил, как ее перекосило от горя и злости. Она соплей по нему лить не будет, и не треснула только потому, что какой-то мужик сказал ей:?Боюсь, у него сильное сотрясение. Мы зафиксировали кровоизлияние в мозг, но наши технологии и методики стабилизировали состояние… Вы можете взять снимки, я подробно объясню в кабинете…?Голоса умолкли, стало звеняще тихо, и только потом он как будто вынырнул из пустоты, где не было звуков, и уловил рыдающий голос идиотки-Очако. Она судорожно всхлипывала и причитала:?Кацуки, что мне делать?.. что мне делать, Кацуки? Что? Что? Что? Они меня не слушают, они не слушают меня! Ты же не бросишь Кьёку? Ее похоронят уже завтра! Пожалуйста, Кацуки, сделай что-нибудь! Они же не слушают! Они так богаты! Почему они так? Почему? Они же родители? Почему они не дают?! В последний же раз! Почему нельзя хоть раз! Даже где могила?— не скажут! Они что, не люди?..?Она причитала и причитала, несла одну и ту же чушь, и он не понимал половины слов. А потом его выбросило в длинный сон-галлюцинацию. Как будто толкнуло в грудь, и вот он уже сидит на диване, прижавшись коленом к колену Кьёки. Она повернула к нему вполне живое чистое лицо, посмотрела ясными веселыми глазами и, кивнув на экран телека перед ними, вдруг ехидно заметила:—?Ну что, вот ты и проебался? Гейм овер!Он покачал головой: нет, херню несешь.—?Мы тут заперты. Это же чертова рекурсия! Он упрямо покачал головой. Спорить с ней, вмешаться сейчас?— потерять даже память, которая вдруг ворвалась и вот так же вдруг развеется.—?Чтобы играл в игру, пока ты играешь в игру. Играй в игру в игре. Черт! Такой отстой! —?пожаловалась Кьёка и, размахнувшись, лениво кинула джойстик в экран телевизора?— тот мигнул и пропал, как плохо собранная голограмма. А следом за телеком мигнул и диван. И коленка Кьёки.И он запаниковал. Он попытался заорать куда-то внутрь своей головы, чтобы выплеснуть ярость и бессилие, но голос не шел. Здесь он был пустым местом.Когда его втолкнули в другой сон, он тоже не понял?— это случилось как по щелчку. Как будто веки дрогнули, и вот он уже стоит в собственной квартире и глядит на Кьёку, которая в одной растянутой майке?— почему-то с тем самым светящимся черепом?— сидит на подоконнике, вытянув не слишком-то длинные тощие ноги. Она подняла голову и криво улыбнулась ему:—?Ты чего? Зачем торчишь? Ты же хотел вырваться? Ну давай. Валяй. Пробуй. Нечего на меня глазеть. Твой окситоцин будет в норме. Подкатишь к ней. Начнешь новую жизнь. Мы ведь сработались, да? Ну и все. Наебали центр. Мы смогли, Кацуки.Он презрительно фыркнул, и сон растворился даже от такой херни. Просто дрогнул и испарился, как утренний смог к обеду.Мы смогли, Кацуки.Мы смогли, Кацуки.Мы смогли…—?Мы ни хуя не смогли,?— отчетливо произнес он. Если не вслух, про себя?— точно.***Трудно было стоять.Больно было думать.Тяжело существовать.Он ходил как пьяный.Но чаще его возили на каталке и специальных носилках.Возили проверять голову.Ему снимали бинты, наматывали бинты.Проверяли швы, потом снимали швы.Ему обрили затылок, ему восстановили расслоившуюся роговицу.С костями и разорванными мышцами была отдельная песня, и он мрачно простонал ее десять дней, не помня ни посетителей, ни врачей, ни того, что с ним делали.Думать было больно не фигурально?— мысли бились изнутри об глазницы. Малейшее напряжение?— и накатывали такие головокружение и тошнота, что проще лечь и сдохнуть. И он часто лежал на животе, лицом в подушку. Но подыхать?— упрямо не подыхал.Иногда у него поднималась температура. Раньше она стояла высокой всегда. Тогда-то и приходила идиотка-Очако, а потом, когда стало лучше,?— бросила приходить.Он про нее не спрашивал и в пустоте мыслей не помнил. Думать о ней было больно.Думать о гипсе на правой и левой?— тоже. На одной?— переломаны пальцы, на другой?— не только пальцы.Больно было вспоминать, приходила ли мать вчера. А может, позавчера? Когда она была?Его что в первый, что во второй раз накачали обезболивающими, так что он ничего не соображал, а вырубало его быстро. Мать тихо сидела рядом, глядела на него внимательно и ни слова поперек. Ни утешений там, ни причитаний. Как-то она просто взяла его за кисть и держала, ухватившись всеми пальцами, где не было гипса.Хер пойми почему, но тогда он вдруг почувствовал себя сыном, а не как всегда?— кем-то лишним и сторонним. Все-таки он?— ее ребенок, и тут хоть что с этим сделай. Мать еще потерпит его долбоебизм.Она не жалела и не упрекала. Она просто была. То же самое и отец. Но отец приходил реже?— не выносил глядеть на него, перемотанного и слабого. Отец, не стыдясь никого, тихо лил слезы.Сам он едва ли глядел на родителей и больше спал. Ни о чем не жалел. Ни о чем не вспоминал. Просто был. И просто выздоравливал.В первую ночь, как его привезли в реанимацию с расколотой головой, он целых шесть часов боролся за жизнь.***—?Мы заедем за тобой завтра. Даже не думай удрать, ясно? Поймаю?— ноги оторву,?— ласковым голосом пообещала мать, когда Бакуго Кацуки снова стал Бакуго Кацуки и получил свое барахло из ячейки хранения. Вещи привезли родаки, когда стало ясно, что скоро ему выписываться. Голова еще кружилась, от попытки думать подташнивало, но лечение уже помогло: те горсти таблеток, капельницы и операции поставили его на ноги. Гипс тоже сняли и уже помогли немного разработать руки. Новые технологии быстро чинили кости, поэтому мышцы не успели ослабнуть.—?Слышал? Чтоб на жопе сидел, мы сами приедем! До связи,?— первой отключила коммуникатор мать, не давая и шанса ей возразить. А Кацуки лишь хмыкнул и стал собирать сумку. Он решил, что по-любому свалит сегодня. Сейчас. Ведь всю основную хуйню он кое-как пережил.Кучу швов, сборку костей, цистерны капельниц и бесконечные МРТ. Гематому в мозгу ему рассосали, а новые технологии помогали так штопать череп и восстановить кору, что можно было и зомби спасти.Ебаное государство все оплатило. Политиканы взяли на себя все расходы после того инцидента с беззвездочными. Трупы, классовая вражда, волна погромов?— все это тщательно скрывали и на каналы не пускали. Никто не знал правды. И никто не знал, почему их отцы и мужья, их дяди и даже деды, отправились на тот свет, а их тела приехали сразу в морг в мешках.Кацуки про трупы и про приговор сказали позже. Но в те пустые дни, когда он только встал на ноги,?— ничего и ни о ком не знал.***С того дня в его мозгах что-то сломалось. Он бы сказал, что доигрался до какой-нибудь шизофрении, потому что постоянно, куда бы ни пошел, о чем бы вдруг мимоходом ни подумал, он видел и видел Кьёку. Она преследовала его как злой призрак, не способный обрести покой и отстать уже от живых. Она приставала как жуткий фантом, которому надо свести с ума и вдруг исчезнуть.Само сравнение с призраком должно было дать подсказку, но Бакуго в упор ее не понимал: приставучая Кьёка просто была, просто не отлипала от него и бесконечно подъебывала в тему и без темы. Никаких различий между матерью и Кьёкой Бакуго не видел?— они были одинаково материальны и теперь занимали всю его жизнь.Единственное, что с Кьёкой было пугающе иначе, так это страшный массив воспоминаний, каких и быть не могло. Бакуго серьезно так прихуел, когда ему ни с того ни с сего приснилось бесконечное золотое поле с высокими, по грудь, колосьями, и Кьёка в каких-то длинных шмотках. Как будто на Хэллоуин вырядилась. И волосы у нее были пугающе длинными, заплетенными в косу. Но глаза?— все те же. Знакомо равнодушные. Пустые. С затаенной искрой бунта.А потом ему снилось, как они кувыркались в какой-то траве… в каком-то… сене?В другой раз?— обжимались в трюме какого-то корабля.В третий?— чуть ли не в капсуле, где едва ли уместится один человек. Но тощая Кьёка растеклась на нем тонким слоем, куда-то дела руки и ноги, и они не только потрахались, но и потом как-то вылезли.Было среди этой мешанины и знакомое.Вот она сидит на софе и, выставив голое тощее плечо с острой костью, что-то бренчит на гитаре, напевая под нос очередной мотивчик, от которого потом будут дуреть мужики в баре.А вот она энергично скачет у него на бедрах, а сама?— в каком-то трансе. Как будто в религиозном экстазе, если бы Кьёка хоть во что-нибудь верила, а не была прожженным циником, способным любого положить с двух слов. Ну или хотя бы с фразы. Вот его, Бакуго, она как-то положила метким:?Кроме хера у тебя ничего и нет?,?— и ему было так от этого больно, что хотелось стену кулаком проломить. Он стиснул зубы, чтобы не заорать ей в ответ: ?А у тебя вообще ни хуя, НИ ХУЯ НЕТ!?, но боль никуда не ушла.Боль вернулась к нему, как и образ окосевшей от спиртного Кьёки, которая и ужалила его метким словом. Веки у нее тяжело падали, а вот тело было чертовски легким. Бакуго так и не понял тогда, весила она хоть что-нибудь, когда он тащил ее, прижав к боку, до своей квартиры. В другой раз он тащил ее, чтобы закинуть на крышу.?На крышу… крышу…??— порой сквозь ровное ничего и мешанину реальных и как будто выдуманных воспоминаний прорывалась какая-то важная мысль, какое-то важное знание, которое Бакуго все упускал. И чем упорнее пытался за мысль ухватиться, тем успешнее она выскальзывала из хватки разума.?Блять!..??— мысленно в бессилии рычал он, и почти сразу, как напрягался, терял все, что приходило ему в голову. Поэтому скоро выучился просто видеть, а не думать. Просто вспоминать, а не анализировать. Любая критическая мысль просто уничтожала Кьёку.***Он взял такси с автоуправлением, чтобы без особого напряга добраться до своей квартирки, и стоило только сесть в типовой салон и набрать пункт назначения, как в салоне оказалась еще и Кьёка. Она сидела перед ним, забравшись с ногами, выставив колени щитом, вот только не в приступе испуга, а просто выставив. Она любила так сесть боком, прижаться спиной и затылком к дверце и, отвернувшись, тихо что-то насвистывать или изучать ногти с облезшим лаком. Она вообще редко смотрела ему в лицо.?Ну вот, моя остановочка…??— ехидно заметила она, как только такси встало у дома Бакуго. Всю дорогу он всматривался в застывший образ Кьёки, припоминая, после какого концерта видел ее… в этих черных рваных джинсах, конкретно в этой изорванной фиолетовой футболке, с почти что черным лаком на коротких ногтях.?Эй, куда ты, блять!??— попытался то ли подумать, то ли выдохнуть он, но Кьёка уже пропала, и Бакуго почувствовал себя не просто обманутым?— ущемленным. Ожесточенное отчаяние сжало ему грудь, но то, что это отчаяние?— он не понимал.Что-то тревожило. Что-то тревожило и было слишком близко.А он, как дурак, просто вытащил сумку шмоток из багажника и тяжело двинулся к себе в квартиру. Там гнездилась его беда.***Он смело повернул ключ и просто скинул сумку у порога. Перешагнул через чьи-то мелкие кеды и вдруг догадался, что все это время был не один. Что жил не один. Что забыл, как одному жить.На хлопок двери вышла она, и Бакуго застыл на месте, с трудом понимая, почему она еще здесь. Как она не ушла? Он же отправил ее… к родителям?Очако встретила его какой-то натянутой улыбкой, в которой была такая ласковая грусть, что мигом топит сердце. И оно впервые за эти дни как будто запустилось?— Бакуго услышал его стук и задохнулся от непонятной фантомной боли.Очако медленно двинулась к нему и, дрожа губами, роняя с ресниц крупные одиночные слезы, с трудом выдала:—?Ее… уже похоронили. Две недели назад. Прости, я не знаю, где… И прости, что не ушла… некуда было, а теперь… теперь могу съехать.Бакуго вздрогнул. Громко вздохнул. И почувствовал, что губы сами ширятся в дикой ухмылке. Наверняка злобной, ожесточенной, потому что, поглядев ему в лицо, Очако в ужасе отшатнулась. Слезы у нее побежали чаще, но она вдруг осмелела, посуровела, скорчила какую-то ужасно серьезную рожу и решительно двинулась к нему. И прежде, чем он сообразил, чуть ли не запрыгнула на шею, обхватила руками и заставила к себе наклониться. Обняла его крепко и с силой прижала его щеку к своему плечу.Что-то внутри нее дрожало. Бакуго чувствовал каждый вздох в этом маленьком нелепом теле, и все-таки он вдруг оказался абсолютно беспомощен перед той силой, что несли эти объятия.Силой правды. Безмолвного утешения.И все кусочки пазла, которые подкидывала ему жизнь эти последние недели, собрались в ужасающую картину.Кьёка стояла на крыше машины, прямо над толпами, с отчаянием и от всей души пела. Она пела до тех пор, пока невидимая волна не толкнула ее в грудь. Тогда же толкнуло и в грудь Бакуго: он рухнул и затрясся, а потом отключился. Просто хлынула чернота, просто отказало тело, и последнее, что он видел: Кьёка стоит на крыше и болезненно широко открывает рот.?Вот придурок, ты доигрался!??— сказала бы она?Это уже против властей, твоему рейтингу?— крышка!?Она стояла бы здесь и ехидно глядела ему в лицо, как стояла и глядела многие месяцы. Она пробыла здесь целых восемь месяцев, но не оставила ни одной шмотки, ни одного внятного воспоминания?— только колючее недовольство собой и всем миром. И раз не стоит перед ним, ее больше… нет.?Больше нет?,?— вспыхнуло в мозгу Бакуго, когда он уткнулся щекой и лицом в маленькое плечо Очако. Когда ощутил, как она вся дрожит, пока всхлипывает. Когда услышал ее тусклый надрывный плач.Его и самого обожгло. Оболочка глаз мигом распухла, а в горле встал ком. Перед глазами, даже под сомкнутыми веками, маячило лицо Кьёки, которая ехидно, но с жалостью улыбалась ему. Примерно так же она глядела, когда видела, как он мучается, не умея ни подойти, ни сказать что-нибудь Очако.А теперь этот взгляд Кьёки?— из-за самой Кьёки. Она впервые жалела его за себя.?Ну уж прости… Но я все равно бы сдохла. Так что… какая разница???—?сказала бы она, если бы могла сказать.?Как будто бы это что-то изменит. Мы бы и так разошлись. Так что спокойно. Ты же большой мальчик. Ты же не будешь по мне рыдать??Бакуго заскрипел зубами, когда почувствовал, как ужасающая удушливая волна горя поднимается в нем. Его так затрясло, что он едва ли не рухнул коленями на пол и, чувствуя и беспомощность, и жуткое отчаяние, чисто инстинктивно вцепился в талию, в плечо Очако. Наверное, больно, потому что она глухо застонала, но не отпустила его, а только крепче сжала.И все равно удержать его тяжелое тело не могла.Бакуго рухнул на колени и потащил ее за собой?— Очако послушно опустилась, обхватила его голову двумя руками и прижала к своей груди, всего оплетая, как будто бы защищая своим маленьким пухлым телом. Она накрыла его собой, не давая ни поднять головы, ни посмотреть, что вокруг.Он не рыдал, а как будто кашлял. Что-то жгло щеки, веки вообще не разлипались, и дышать было так жарко и трудно, что он старался не дышать. А когда все-таки дышал, позорный сиплый хрип выходил из глотки, из легких. Бакуго машинально потерся щекой о грудь Очако, лишь бы стереть кислоту горючих слез, как-то очухаться, встать, но не смог. Его всего скрутило от дикой и необъяснимой боли. Все, что он не слышал, не замечал в себе, сомкнулось на горле удавкой, стиснуло легкие и жгло, и жгло голову.—?Прости-прости, но к тебе не пускали… я не могла же сказать! Я же не могла сказать, вдруг ты тоже умрешь? Тебе было так плохо, ты совсем не мог встать, я подумала… что потом… Прости, я такая жестокая, я такая глупая! Прости-прости, я не хотела, я пыталась! Я пыталась! Но тебя так тошнило! Тебя так всегда тошнило, ты вообще не слушал… А потом… а потом я не смогла… Понимаешь? Я просто ужасная трусиха. Эгоистка. Прости меня! Я не смогла.Очако все твердила и твердила ему, что не смогла, что не получилось, что ей жаль, жаль, что она ненавидит себя за беспомощность. Она причитала и плакала. Она сходила на сип и на влажные всхлипы. Она отчаянно и крепко обнимала его, как будто боялась выпустить.Бакуго, не слыша ее, не помня себя, как-то поднялся и потащил ее за собой. Она просто осталась висеть на нем, а он двинулся куда-то дальше?— не важно, куда, лишь бы лечь. От слез он ничего не видел, от жара ничего не соображал, и все хотел просто лечь. Просто лечь и забыться.На кровати они оказались вместе, комком, и даже тогда Очако не выпустила его, а, стиснув голову, стиснув плечо, крепко обнимала и жала к себе. Он жутко скрипел зубами, хрустел челюстью, пытался удержать дикий рев, что рвался из него, но на выходе рев оказался тихим бессильным сипом. Связки не давали никакого звука. Громче него, искренней него, плакала Очако.Сколько они так жали из себя боль?— они не знали. Они просто держали друг друга, чтобы хоть как-то не умереть.***Уже поздно вечером, не размыкая объятий, они бессильно переговаривались друг с другом. Точнее, говорила только Очако, а Бакуго лишь тихо и судорожно вздыхал, как будто отвечая ей.—?Понимаешь… у нее родители… у них свой лейбл. Они очень известные… и она… она просто ушла от них. Они ждали, когда вернется… у них рок-лейбл,?— бессвязно и очень тихо рассказывала Очако, то и дело теряя голос. —?Они сказали, что это мы ее… мы ее… довели. Что мы виноваты… что тебя… что под суд. Я пыталась поговорить… я очень пыталась, но мне… предписание. Знаешь! Наш Smart-eye даже сломанный ловит… предупреждения. Вот… предупредили.Бакуго горячо и тихо вздохнул, но рыдать у него уже больше не было сил. Душа болела, а слез, каких-то реакций?— не осталось. Тело выдавило из себя все.Очако обняла его и провела рукой по волосам, словно успокаивая:—?Они должны были… пустить хоть на церемонию, знаешь? Но они… закрыли. Вынесли предупреждения. Я пыталась пробраться… хотела… хотела увидеть хоть раз! Я ее… я ее уже не помню! У меня даже фото не осталось, у меня же сломан…Бакуго судорожно вздохнул. В его памяти, куда не смогли влезть чистильщики системы, Кьёка была как живая. И он не знал, что хуже: помнить или не помнить ее.Тонкие длинные пальцы. Холодную сухую кожу. Ее диагноз и ее насмешки.Теперь все это стало сухим ворохом опавших листьев. Жизнь Кьёки сгорела.И ди-джей внутри Бакуго, напившись, равнодушно-ехидно пел: ?Someone turn me around… Can I start this again??