VIII (1/1)
I feel like I’m stoned,I wanna be alone, just for a while, unknown.Weeks on the road a long way from home,Just shut off the phone…
Весь следующий день пролетел для Канды в мгновение ока: сразу же после прибытия в небольшую пригородную деревеньку, не успев даже сойти с повозки, вместе со вверенным ему искателем они наткнулись на впечатляющее сборище акума. А вернее сказать – акума первыми наткнулись на них, особенно учитывая, какой шквал отравленных проклятой кровью пуль обрушился прямо на их головы.Мечник справился с низшими, а потому менее подвижными и сообразительными акума за минимальное количество отведенного ему времени, получив при этом всего лишь пару несерьезных ссадин – а вот со вторыми уровнями, озлобленными, прибавившими самоуверенности после частичного разрушения деревни, ему пришлось возиться остаток вечера и большую часть ночи.Отчего-то истратив свои силы не в пример быстрее, чем обычно, Канда, ведомый вперед одним лишь боевым духом, снова и снова нападал на потерявших бдительность чудовищ Графа, делая неожиданные выпады и не решаясь использовать даже два иллюзорных лезвия. Только тогда, когда последний, самый живучий и порядком поднадоевший Юу акума был повержен, экзорцист нашел время отбросить изодранный плащ и ощупать себя на предмет травм – внешних и, если не особо свезло, внутренних.Правая рука, которой он дрался, крепко сжимая Муген в потерявших чувствительность пальцах, болела, но несерьезно – его ускоренная регенерация могла убрать усталость из мышц, полностью обновив их, за какой-нибудь час. А вот бок ныл ощутимо, и, хотя ребра, как японец посчитал, не были сломаны, а только сильно ушиблены, потрясающий синяк на следующее утро и бессонную ночь он себе уже обеспечил.Немедленно докладывать Комуи о завершении миссии Канда не стал: все равно ближайший исправный телефон находился на станции, до которой нужно было ехать в трясущейся повозке около сорока минут. Его голем отчего-то испускал одни лишь помехи; но даже если бы он работал без перебоев, мечник все равно повременил бы с отчетным звонком. Ему как никогда раньше нужно было побыть одному.Уолкер все еще нервировал японца: своим отказом отвечать и слишком уязвимым, непривычным видом, сам не осознав того поначалу, он все же показал, что осторожные догадки Канды могут оказаться верными. И чем меньше последний старался думать об этом, тем сильнее нарастало его беспокойство, подкрепленное долей недоверия. Минувшим утром он отбрасывал мысли о странном разговоре прочь, отвлекая себя бесцельным разглядыванием проплывающих за окнами поезда равнин, молочно-белых от затянувшей их туманной дымки. Затем – вполне успешно – пытался сосредоточиться на вверенной ему папке и понять мотивы Графа, отчего-то решившего послать акума в это безынтересное место.
Вспоминать о седом мальчишке, об его реакции и последовавшем отказе от объяснений Канда тогда не желал – он прекрасно осознавал, что в данный момент неуравновешен и не может остаться один на один со вновь возникшими вопросами.
Весь оставшийся день по известным причинам у него попросту не было времени на размышления, на полный уход в себя, необходимый для того, чтобы обдумать выясненное от самого первого слова юноши, от каждой его непривычной интонации до последнего восклицания. Сейчас же, умерив свой пыл битвой, ослабнув и физически, и морально – на недолгое время, но все же, мечник был вынужден признать, что отмахиваться от тревожащих его мыслей он дальше не может… да и не должен.Уже глубокой ночью, с горем пополам устроившись на ночлег в более чем скромном доме одной из уцелевших после нападения семей, Юу наконец сумел остаться наедине с самим собой. Он успокоился достаточно; чересчур яркие, досадные впечатления от беседы двухдневной давности, давившей на его уши неловкой тишиной, успели ослабнуть, и теперь не было так сложно возвращаться к ней мысленно. Когда ослабло разочарование, а вместе с ним – и объяснимый гнев на Уолкера, оказалось намного проще сосредоточиться на вызывающей сомнения ситуации, которая все еще поджидала его в Черном Ордене.
Ни разу еще Канда не позволял ставить себя в настолько бессмысленное положение, сбивать с толку фразами и неслучайными прикосновениями. Седовласый, упрямо шагая напролом и не обращая внимания на сопротивление, умудрялся ворошить его эмоции. Он рушил стену отчужденности, давно выстроенную японцем между ним самим и окружающими, не желая говорить, зачем ему вдруг это стало так нужно. Почему ему – Аллену Уолкеру – так внезапно захотелось быть рядом с мечником, если еще три месяца назад то, что происходило между ними, можно было назвать лишь буйным перемирием.В конечном итоге, невольно вызвав в памяти их запомнившиеся стычки, он не стал отрицать очевидное: каким бы стойким не было его стремление отгородиться от других, ученик Кросса всегда находил способы расшевелить его. Он словно хотел знать, какие чувства владеют Кандой, в чем он может проявить свою обычную нетерпимость или презрение, как отреагирует на его, Аллена, вольность, если они останутся наедине.
Собственные рассуждения, путанные от усталости, но все же несомненно верные, и понимание собственного бессилия – все это чертовски быстро приводило мечника в смятение и действовало ему на нервы. Он совершенно не представлял, как сможет выбраться из этой круговерти без вреда для себя, относительно невредимым, ни в чем не виновным и никому не обязанным.* * *Комната, которую освободили для «их спасителя» хозяева дома, была небольшой и скудно обставленной. Грубая деревянная кровать с тонким матрасом Канду не прельстила, и, как бы не уговаривали его уже немолодой мужчина с дочерью, спать он на ней отказался: разницы между спальным мешком и этим подобием постели не наблюдалось никакой, но первый он выбрал скорее по привычке, а отоспаться можно было и по прибытии в Подразделение.Пол был жестким и чуть прохладным. Ушибленные ребра до сих пор неприятно саднили, и он лег на спину, не желая лишний раз дотрагиваться до них; правая рука восстановилась почти до конца. Машинально растирая предплечье, японец равнодушно смотрел в потолок и думал о благодарности, которую жители деревни успели обрушить на него. Их назойливое внимание, единодушное решение всей избавленной толпой сказать «спасибо» неприятно досаждало ему – ведь он никогда не просил признательности. Не выбирал свой путь, не задавался вопросом, спасать человека или нет, а просто бросался в бой не раздумывая, не теряя лишних секунд, и учился считать свои раны только после того, как последний враг будет уничтожен.
Особенно выводило из терпения заискивание особ женского пола, и в частности – услужливость девушки, отец которой приютил его под своей крышей. Лави ее робкий интерес тронул бы до глубины души, ведь она была вполне в его вкусе: тонкая как тростинка и невысокая, со светлой косой, обернутой вокруг головы. Канду же, наоборот, невероятно отталкивали ее неловкость, тихий, почти неслышный голос и желание непременно угодить, которого он не мог понять.
Принимая из ее рук теплое одеяло, он едва сдерживал свое неудовольствие, чувствуя потребность во что бы то ни стало сохранить легенду об усталом, но обходительном страннике. Приходилось быть деланно-учтивым и умиротворенным, кратко отвечать на редкие вопросы, не снимая при этом маску вежливого безразличия. Мечника буквально дергало от мысли, что она хотя бы на миг решит, будто юноша может проникнуться к ней благосклонностью, и потому, не отвергая открыто, он оставался молчаливым и равнодушным.Девичьи застенчивость и изящество нисколько не завлекали его; женщины казались ему излишне беззащитными, изнеженными. У Канды совершенно не возникало желания оберегать их, слабых духом, как говорили остальные – а извечная хрупкость настораживала его, необъяснимо отпугивала, порождала боязнь навредить.
Пожалуй, он не находил привлекательной ни одну из когда-либо встречавшихся ему девушек, за исключением Линали, которую считал названой сестрой. Она воплощала его понимание стойкости, даже несмотря на то, что всегда обладала выдержкой меньшей, чем у него. Но и она не могла владеть тем, чем всю свою жизнь прельщался японец. Ее сила не поражала воображение своей мощью, не была способна развеять, раздавить зло так, чтобы от него в конечном счете не осталось и тусклой пыли. Движениям недоставало твердости, принимаемым решениям – доли необдуманности и разгоняющего кровь по венам авантюризма, а фигура ее казалась слишком крутобедрой по сравнению с худощавыми юношескими чертами, которые иной раз могли пленять… затаенной силой.Когда Канда, до самой последней грани истощенный боем, а затем и долгим бодрствованием, в конце концов провалился в неглубокий беспокойный сон, продлившийся всего пару часов, впервые за долгое время его сновидение не обернулось обычным кошмаром.Ему снились незнакомая городская площадь, залитая неестественным светом закатного солнца, мостовая, дышащая жаром, и монотонно гудящая толпа вокруг. Все было как будто мертвым, ненастоящим, нарисованным выдохшимися масляными красками на старом, истрепавшемся от времени холсте.Юноша, которого он никак не мог узнать, крепко сжимал его руку; среди торопящихся неизвестно куда горожан, среди этой бессмысленно движущейся людской массы они единственные оставались неподвижными, никуда не спешащими. Повернув голову, Канда взглянул на молодого человека, удерживающего его рядом с собой, чтобы не потерять в бурном потоке, и едва не отшатнулся: лицо у того оказалось жутким, постоянно меняющимся. Ни одно выражение, ни одна эмоция не задерживалась на нем более секунды, светлые улыбки сменялись печалью, печаль – недовольством, хмурились брови, звучал отдаленный, раздробленный на сотни осколков смех, хотя уголки губ были опущены вниз. Гримасу злобы быстро вытесняло сожаление, затем – надежда, а после – отчаяние, отчего-то до боли знакомое мечнику. И так – целую вечность по кругу, продлившуюся для Канды одно только предрассветное утро, пока его, застывшего, не разбудил резкий вскрик птицы за окном.И даже если японец сумел догадаться, что тем юношей с переменчивым лицом был Аллен Уолкер, он предпочел забыть о воспоминании, хранившем неожиданно живое тепло ладони, баюкавшей его собственную.* * *В мирные недели Орден особенно напоминал Аллену пчелиный улей: подразделение, казалось, жило своей, ни кого не касающейся и отличной от других жизнью. По коридорам, оставляя за собой шлейфы из выроненных бумаг, носились научники, у которых всегда находилось время на архиважные дела, известные им одним. Экзорцисты проводили свободные часы в тренировочных залах, допоздна засиживались в библиотеке, или просто прогуливались по жилым этажам стайками, нигде не задерживаясь. В дни покоя, свободные от войны, существование Ордена становилось на удивление бессмысленным и скучным, обременяющим.Когда Линали, заботливо снабжавшая научный отдел горячим вечерним чаем, мимоходом обмолвилась о том, что Канда вернулся с задания, ученик Кросса едва заставил себя остаться на месте, хотя отзвук имени мечника, рванувший струну где-то глубоко в его душе, призывал к чему угодно, но только не к поднадоевшей сортировке отчетов по удавшимся операциям.
Он собрал заново подшитые донесения в стопку, для надежности обвязал ее бечевой и, пообещав Джонни, что отнесет всю законченную работу в архив на следующий день, покинул ученых деланно ровным шагом, одергивая темно-синюю безрукавку на ходу. Ему хотелось как можно скорее уйти из душного помещения, где он из доброты душевной провел треть дня, играя в благодушие, листая старые, но порой в чем-то интересные документы, улыбаясь тем, кому улыбаться не хотел, потому что настроение было не самым располагающим.За эти два дня Канда уже должен был успокоиться до конца – или хотя бы немного поостыть – для очередного вторжения седовласого в свою жизнь. После произошедшего Аллен не надеялся на то, что мечник продолжит терпеть его рядом с собой, но ему жизненно необходимо было найти японца, чтобы объяснить ему – не все, но по крайней мере то, о чем он уже готов рассказать вслух, не опасаясь, что крупицы понимания, накопленные с таким трудом, мелким песком выскользнут из его уставших ладоней. Их ведь и так почти не осталось…Дойдя до комнаты Канды, Аллен замер в неуверенности, не зная, как поступить дальше. Дверь в эту спальню никогда не запиралась – ведь ни один человек и так не осмеливался врываться к самураю без малейшего стука. Тревожить его уединение было себе дороже, особенно во время вечерних медитаций или сразу же после того, как он возвратился из миссии, и юноша помнил это как никто другой. Ему хотелось войти – он нуждался в этом. Нуждался в мечнике сейчас, в любом его слове, едком или рассерженно-усталом, в любом слове, в котором не будет ранящей разочарованности.Тяжелая дверь не была закрыта; из-под нее виднелась тонкая полоска приглушенного света ночника, растворяющегося в кофейной полутьме. Из комнаты не доносилось никаких звуков, и это было необычно – Канда всегда ложился спать намного позднее, заблаговременно гася любую, даже самую неяркую лампу. Сон приходил к нему только в абсолютной, не рассеиваемой ничем темноте.
Выдержав неизвестность чуть больше минуты, Аллен затаил дыхание и осторожно, боясь выдать себя скрипом или шорохом, заглянул в спальню. И в следующий за этим момент он уже забыл самого себя: уже не заботясь о том, что свистящий выдох через зубы прозвучал в этой тишине недопустимо громко, он шагнул внутрь.Канда действительно спал. Он лежал на спине, слегка раскинув руки в стороны, и вся его поза – от полусогнутых коленей до нахмуренных даже во сне бровей – была пропитана усталостью. Но, несмотря на это, он все-таки казался непривычно расслабленным, знакомым и в то же время кем-то новым, словно был другим человеком, по ошибке родившимся похожим. Небрежно сброшенный плащ лежал на краю кровати, грозя спутать хозяину ноги, и седовласый, неслышно подойдя чуть ближе, подхватил его и повесил на спинку.
Темный ореол рассыпавшихся по подушке волос мечника привлек внимание Аллена. Плетеный шнур, которым Канда обычно связывал их в хвост, ослаб – теперь чернильные пряди в полном беспорядке лежали на его плечах, невольно притягивая к себе взгляд дымчатых глаз. Слегка отблескивающие в мягком свете ночника, даже сейчас вовсе не спутанные, гладкие на ощупь и тяжелые – он помнил каждое свое к ним касание, умышленное или бездумное. Он так хотел чувствовать эту гладкость всей кожей, безуспешно смиряя в себе желание сократить дистанцию и зарыться в них лицом…Не осознавая до конца, что именно делает, юноша подошел ближе и протянул к лицу Канды руку, потянулся кончиками пальцев – и едва ли не всей душой. Замер в паре дюймов, ощущая, как расходится по предплечью к ладони дрожь, как сердце, похоже, разучившееся биться нормально, начинает гулко сходить с ума. Кровь запульсировала в висках волнением, когда Аллен, уже неспособный отстраниться, дотронулся до лба мечника, отводя прядь, упавшую тому на глаза.
Канда не просыпался – и седовласый, стоя рядом, мог без труда различить тень от его ресниц. Он помнил, что японец всегда спит очень чутко, отзываясь на самый тихий шорох, и понимал, что может разбудить его в любой момент, но и это уже не заботило его так, как прежде. Опустившись рядом на краешек постели, так осторожно, насколько это возможно, Уолкер вновь прикоснулся к спящему – на этот раз уже к виску, на котором и в полутьме заметил поджившую ссадину, следом невесомо прошелся по острой линии скулы. Это было слишком для него: слишком трепетно и смело, и мечник все еще спал, хотя уже давно должен был ощутить чужое присутствие. То настороженное доверие, что так боялся потерять ученик Кросса, он уже упустил, а значит, мог позволить себе минутное безумие – чтобы позже объяснить его отчаянием.Призрачная вседозволенность на грани не пьянила, но приводила в оцепенение. Юноша, понимая, что уже ничего не исправить, не разрешил себе остановиться, хоть и увидел, что сон Канды перестал быть таким глубоким. Стараясь не думать о том, что в его распоряжении, возможно, осталась пара секунд, Аллен склонился над самураем.- Как же я хочу тебя коснуться... - вырвалось у него едва слышно, надрывно. Голос подводил его, но почему-то седовласый думал, что он должен сказать хотя бы это, точно извиняясь за еще не содеянное. Почувствовав, что дыхание мечника вдруг незаметно участилось, Уолкер торопливо приблизился к его лицу и поцеловал его дважды: в щеку и – совсем легко, нежно – в уголок сжатого рта.Он так долго желал этого, что не сумел бы прекратить целовать и осязать, даже приказав самому себе – если бы совершенно точно не знал, что тот, кого он целует, проснулся мгновение назад. Проснулся – и, тотчас узнав человека, бесцеремонно вторгшегося в его личное пространство, напрягся, вскинулся…Только затем, чтобы с силой оттолкнуть Аллена от себя.