VI (1/1)

The dance of flames and shadows in the streetMake poetry nobody's ever heard.The weight of loneliness stands on your feet,The cage already there around the bird.

За стенами Черного Ордена едва теплился рассвет. По полутемной маленькой комнате, сильно выстудив воздух, свободно гулял сквозняк, пробравшийся через беспечно распахнутую створку окна.

Аллен лежал на своей кровати, уставившись в потолок невидящими глазами. Уже светало, но с вечера он не проспал и получаса: его оглушала, душила абсолютная тишина, наполнявшая его собственную спальню. Голова болела от пустоты, гулко ударявшей изнутри по барабанным перепонкам; к этой одинокой боли юноша уже успел привыкнуть за многие ночи, которые проводил точно так же, не смыкая век.

Неясные тени, отбрасываемые ветвями высоких деревьев, воздушной занавесью, колышущейся от ветра, и бог знает, чем еще, метались по стенам цвета быстро светлеющего июньского неба. Забывшись, Аллен не видел, не замечал ничего, ни причудливого переплетения, в другое время непременно бы захватившего его дух и внимание, ни холода, ни даже того, что все окружающие предметы казались ему слишком нечеткими и расплывчатыми в предутреннем сумраке.Необъяснимо пусто было и на душе. Сожаления о произошедшем исчезли не так давно – часа три или четыре назад, но привычная мучительная вина отчего-то не явилась свидетельницей его слабости. У Аллена, за день совершенно вымотанного ожиданием, больше не хватало сил на уничижение и бесполезные, неспособные повернуть время вспять упреки самому себе. Он не мог забрать назад слова, которым позволил сорваться с языка бездумно, опрометчиво – интонации выдали его с головой, невольно раскрыли намного больше, чем можно было допустить. Каждое действие, каждое прикосновение, как бы седовласый не стремился скрыть подтекст, всегда несло в себе долю его истинных эмоций.

И теперь Канда знал о них тоже. Он не был глупцом и умел видеть людскую суть под многочисленными слоями будничной мишуры и лживых, отвлекающих слов. В случае же с Алленом все причуды вроде расчесывания, неловкие попытки сближения изначально были настолько очевидны, что надеяться на неведение мечника юноша больше не мог. Сколько бы он не надевал все эти безразличные маски, сколько бы времени не сносил все оскорбления и насмешки молча, его самообладание начинало трещать по швам, стоило только японцу появиться неподалеку.Преступить черту оказалось до смешного просто, и Аллен корил себя за то, что подставился под удар сам. Протянуть руки, шепнуть обычную фразу так, что она прозвучала сплошной двусмысленностью – совсем нетрудно сделать все это, когда разум уже заволокло дымкой растущего против воли возбуждения. Канда, спокойный, но хмурый, находящийся так близко, был непомерно большим искушением. Он не возражал против осторожных касаний Уолкера вначале, или, возможно, лишь вынуждал себя не обращать на них внимания. Невыносимо сильно хотелось показать ему, напряженному, что он может перестать изображать из себя ледяную статую при Аллене, хотя бы ненадолго.Юноше хотелось создать между ними иллюзию доверия. Иногда – он продолжал надеяться, закрыв глаза на свою ошибку – даже самые обманчивые иллюзии имели свойство оказываться реальностью.Из-за неосторожности все его старания пошли прахом. Осознание этого камнем давило Уолкеру на грудную клетку, мешая ему дышать размеренно. Вечером он тонул в волнении, едва не сорвался в последний миг: тесная близость и дурманящий аромат собственного шампуня заставили его позабыть, как легко нарушить то хрупкое равновесие, возникающее между ними с Кандой исключительно наедине и во время редкого молчания.

Только в укрытии своей спальни ученик Кросса мог расслабиться по-настоящему. Он не боялся показаться неестественным самому себе, незачем было сохранять уже поднадоевший образ невозмутимого, жизнерадостного, уверенного в завтрашнем дне Аллена Уолкера. В приливе отчаяния юноша методично сбивал костяшки о стену, пытался занять себя чем-нибудь, медитировал – а точнее, бесцельно просиживал целые часы, уставившись перед собой. Досада заставляла возвращаться к нежеланным воспоминаниям снова, изводя; раздумья о том, что делать дальше, гнали сон прочь. И в итоге, когда отвлечься все же не удавалось, как и многие разы до этого, Аллен сворачивался клубком на кровати и подтягивал колени к подбородку, давая волю своей затяжной меланхолии.Глаза болели, словно в них насыпали мелкого песка. По комнате неприятно тянуло холодом, но вставать, чтобы закрыть распахнувшееся настежь окно, юноша не стал. Он лишь повернулся на бок и зарылся лицом в подушку, чуть передергивая плечами. Ему не было невыносимо больно, а только слегка муторно, но все равно он не знал, чем объяснить свое состояние: горло почему-то перехватывало, сдавливало слезами, несуществующими, но от этого не менее горькими.* * *За завтраком Уолкер так и не появился. Канда не стал гадать, что к чему – понять, что именно заставило мелкого смешаться и не прийти, было не очень-то и сложно. Если в прошлый раз тот каким-то непостижимым образом сумел пересилить себя и на свой страх и риск явиться к мечнику опять, то сейчас он не решался показаться последнему на глаза хотя бы мельком.Проведя половину ночи в бесполезных попытках убедить себя, что торопливо покинувший его мальчишка не имел в виду ничего предосудительного, когда предложил сделать ему массаж, японец заработал себе очередную головную боль. Он уже не знал, что и думать. Ради разгадки поведения этого белобрысого засранца он был готов сносить многое – благо, позволяла железная выдержка, но с каждым днем события становились все более насыщенными. В этот раз тот дотронулся до него свободно и безбоязненно, как будто в мгновение ока забыл, что Канда не терпит таких вольностей по отношению к себе. Об этом даже не стоило упоминать – любое, пускай даже дружеское прикосновение оставалось строгим табу для всех окружающих, за исключением, быть может, одного Лави, который упорно не желал принимать такие запреты всерьез и получал за свою наглость чаще других.С седовласым же все было иначе. Он никогда не позволял себе переходить границы их напряженного общения, и если и выводил мечника из себя, то только своим дерзким языком. Играть на чужих чувствах мальчишка умел виртуозно, но намеренно давить на болезненную точку он не стал бы – чересчур слился со светлым образом обходительного джентльмена, да и по себе помнил, каково бывает, когда самый малый контакт с кожей пробирает до зубовного скрежета.Канда думал, что удивить его уже не способно ничто, однако он заблуждался - в который раз. Мелкий едва ли понимал тогда, что творит, и, очнувшись, он явил мечнику невиданное доселе зрелище: растерянного, взъерошенного и почти испуганного своими действиями Аллена Уолкера. И в тот момент, увидев перед собой его глаза, шальные, с расширившимися зрачками, и его лицо, искаженное виной за содеянное, оказалось до странного просто отбросить все сомнения и понять, что же на самом деле послужило причиной всех этих сомнительных просьб, уступок и добровольных встреч.Японцу жизненно необходимо было сосредоточиться на чем-то определенном, чтобы отвлечь себя от всех этих мыслей. В своей спальне он, разумеется, сделать этого не сумел, но и побег с рукописью в малолюдную библиотеку не сильно помог. Уединиться в Ордене было чертовски сложно, особенно если ты вдруг возжелал этого всем сердцем. Шушукались за отдельным столом научники, скрывающиеся от Комуи; пару раз забегал Лави и громогласно вопрошал, нравится ли Канде его перевод, или он предпочел бы этой работе несомненную точность японского кандзи. Вокруг – слишком докучливо, чтобы поверить в простое совпадение – крутилась Линали, которой во что бы то ни стало заблагорассудилось узнать, где пропадает Аллен и почему его нет рядом.У мечника в очередной раз зарождалось стойкое ощущение, что окружающие его люди знают что-то, о чем он не имеет ни малейшего понятия. Именно теперь, когда он решил в кои-то веки посидеть в тишине с книгой в руках, все вокруг как-то сразу всколыхнулось и стало напоминать ему об Уолкере. Строчки терялись, взгляд неизменно уходил в сторону, натыкаясь то на полки, около которых мальчишка вечно торчал, забредая сюда, то на облюбованное им кресло в самом углу читального зала.

Подавляя неуместное желание рассмеяться вслух, чтобы не распугать собравшихся в библиотеке людей, Канда все же перестал уводить свои размышления от беспокоящего его седовласого юноши. Если его догадки были верны – а никаких других вариантов больше не оставалось, – Уолкер действовал ему на нервы столько времени не из-за минутной прихоти, призванной унизить или разозлить больше прежнего. Им двигало нечто большее, и только сейчас становилось понятно, что все его нелепые задумки на самом деле не несли в себе никакого недоброго, жестокого умысла. Они были призваны только… сблизить их, вот и все – и это предположение было точным настолько же, насколько и шокирующим.Чтобы убедиться в своей правоте, японцу нужно было всего лишь поговорить со Шпенделем с глазу на глаз, когда тот вновь осмелится прийти к нему – но делать этого, заводить всяческие беседы ради выяснения истины не хотелось совершенно.

Канда был уверен, что не хочет знать о чувствах Уолкера, если таковые есть, и даже если они напрямую затрагивают его самого. В недосказанности жить всегда проще; годы вынужденных недомолвок, из раза в раз подталкивающих их к очередным стычкам с яростным предъявлением обвинений друг другу, никак не развеивали этого предубеждения. Искренность всегда оказывалась для них губительной.Мечник с самого начала оставался честным с собой: он не знал, как ему следует поступить, если вдруг подозрения – самые смелые его подозрения – окажутся верными. Седовласый ни за что не отнекивался и не уходил от прямого вопроса, если тот был задан без колебаний, прямо ему в лоб, но спросить его так просто, без всяких задних мыслей Канда попросту не мог, хоть и нуждался в ответах.Со знанием этим делать было решительно нечего. Оно не могло принести ему ничего, кроме проблем – уверенность в этом крепчала все больше, пока он взвешивал все «за» и «против». А лишние, отнимающие свободное время проблемы Юу, как и любой другой экзорцист, не особо любил. Да и кто поспорит с таким принципом?Он не стремился выслушивать чужие откровения и позже неизменно ощущать себя как повинным в случившемся, так и обязанным в чем-то другому человеку. Правда, нежеланная и потому тревожащая, в итоге лишала всякой свободы, сковывала в решениях – и неважно, была ли она предвиденной или нет. Канда всегда считал, что проще отказаться от заведомо лишних, еще не высказанных слов, сделав вид, что никогда их не знал.

«Вот же гений малолетний, - напряженно отчитывал Мояши про себя мечник, совершенно не замечая, как сильно хмурится и морщит брови, - поставил перед собой цель и решил добиться ее любым способом – так, что ли?»Ему не оставалось ничего, кроме как перебирать в памяти все их разборки, начиная с давнего знакомства, нелепые и неловкие эпизоды, все случайно – случайно ли? – запомненные фразы, чаще всего предельно вежливые и учтивые, не по годам серьезные, или же задорные и поддразнивающие. Шквалом накатывали воспоминания о тренировках: зачастую они бились друг против друга до изнеможения, а после, усталые, расходились по своим комнатам вместе. Терялись силы на споры и даже на привычные колкости, и шли они в абсолютном молчании.В такие минуты между ними царило редкое согласие. Мальчишка был таким, какой он и есть, не извечно-смешливым, а изможденным, изрядно помятым, бурчащим и… естественным.Улыбки Аллена Уолкера – совершенная коллекция, насчитывающая десятки и сотни полутонов. Успокаивающие, смешливо-раздражающие, сдержанные усмешки, натянутые в мгновения страха или печали, неизменные, но до безумия двуличные. Мало кому седовласый показывал себя настоящего даже мельком, был честен и того реже. Похоже, в своем вечном недоверии он заигрался, перестав открываться близким людям, ждущим от него досаждающей беспечности; притворство без причины ни капли его не смущало, оно приросло к нему, стало вторым лицом.Нечто определенное не давало Канде покоя вот уже долгое время.Уголки губ Уолкера почти всегда были приподняты. Как и прежде, он тепло улыбался Линали, ухмылялся за ужином на пару с Лави, хлопал сияющего Джонни по плечу, выражая свое расположение. Он целовал руку Миранды и отпускал дежурные комплименты стряпне Джерри, а при встрече с Комуи слегка склонял голову в знак почтения, выглядя при этом предельно доброжелательно.И при этом из его взгляда и не думала исчезать какая-то серость, едва различимое безразличие, которое могло бы напоминать тоску, но не было ею.Это равнодушие вполне могло бы быть тоской – но оно испарялось, стоило Аллену всего-навсего встретиться глазами с Юу.Он расслаблялся рядом с японцем моментально, возможно, даже не осознавая этого, и словно отпускал внутренние путы, которыми связал сам себя. Его лицо тотчас светлело, серый взгляд менялся и оживал, а Канда замечал перемену изредка, лишь тогда, когда находился очень близко к Уолкеру. В последние дни он перестал искать это выражение, поскольку видел его постоянно, но не представлял и не мог объяснить, что же оно может означать.А мальчишка улыбался ему, ему одному – по-особенному, вовсе не так, как улыбался другим. Он дарил свою мягкую улыбку просто так, не ожидая ничего взамен, и глаза его искрились теплом, которого мечник не заслуживал.Пожалуй, эмоции седовласого по отношению к Юу и были искренними. Позволяя себе свободно вторгаться с чужую жизнь, Уолкер то действовал решительно, то тушевался и становился растерянным, нехотя выдавая свои сомнения – и странность этого поведения прояснилась для Канды только сейчас.Ощущая, как в груди нарастает нечто сходное сожалению, острое, нежеланное и давящее своей тяжестью, экзорцист поднялся со скамьи и направился к выходу из библиотеки. Кропотливо переведенную Лави рукопись он оставил на столе, позабыв об ее существовании.Японец не знал, что будет делать, когда встретится с учеником Кросса в очередной раз. Он не планировал никаких разговоров или выяснений отношений, не желая впутывать себя в изрядно потрепавшую нервы ситуацию еще больше. И неважно, что он все еще нуждался в отповеди Уолкера – после своеобразного «прозрения» игра превратилась из странной в крайне опасную.Судьба, разумеется, по обыкновению своему распорядилась иначе.И Канда, всем сердцем стремившийся к тишине своей спальни, ухитрился наткнуться на того, кого не ожидал увидеть, по крайней мере, до середины следующего дня.Аллен Уолкер стоял у двери в его комнату, рассеянно уставившись в противоположную стену. Услышав гулкие шаги, он тут же вскинулся и посмотрел на подошедшего к нему мечника – пристально, выжидающе, но отчасти уязвимо, будто не смирился еще с неизбежной расправой.

Одет он был непривычно, в какие-то растянутые штаны и безразмерную серую толстовку с капюшоном и, кажется, немного мерз. Светлые ресницы казались подернутыми инеем, и сам седовласый, без предупреждения представший самим собой, беззащитным и ежащимся от прохлады, вызывал двойственные чувства.Канда ошибся. Неведение было злом не в пример большим, чем знание. И очевидная слабость бледного юноши, вглядывающегося в него с ожесточенным вниманием, не оставляла его воле ни малейшего шанса. Отчего-то японец решил, что если вопрос все-таки будет задан, очередной барьер между ними падет, и неважно, прозвучит ли ответ.И он уступил, в кои-то веки сделав то, что подсказывал ему не разум.

- Шпендель.- Да? – Уолкер сделал вид или не заметил, что его опять назвали не по имени. Он только оттолкнулся от стены и шагнул вперед, к мечнику, подняв руки, чтобы поправить сбившийся набок капюшон – изображая деланное спокойствие…- Ты не объяснишь мне, зачем тебе все это нужно?Потерянный, сверкнувший болью взгляд пепельных глаз стал Канде и ответом, и наказанием.