12 (1/2)

Шизуо не любил не расставленных точек над i. Поэтому в тот день, когда Орихара покинул стены психиатрической клиники, он, нервничая и теряясь, как школьник, завёл разговор, который при должном богатстве воображения можно было бы счесть разговором об отношениях. Хотя напоминало это скорее угрозу, нежели классическое признание. В тени высокого забора, отделяющего больничный парк от полуденной городской суеты, притянув Орихару к себе за грудки одной рукой, а другой комкая в кармане полупустую пачку сигарет, он глухо произнёс:– Значит так… – в тёмно-карих глазах напротив отразилась неподдельная заинтересованность, и Шизуо продолжил с напором, стараясь выдать неловкость за грубоватую прямолинейность: – Слушай меня внимательно, блоха. То, что я сейчас скажу, ты услышишь только один раз. Забудь, что было. Не заставляй меня думать, что я зря столько времени на тебя угрохал, мотаясь через полгорода в эту треклятую богадельню каждый приёмный день. Я не позволю тебе вернуться к прежним твоим выкрутасам. Только попробуй что-нибудь опять выкинуть – и пожалеешь, что оклемался. Запомни это.Изая, усмехнувшись в ответ, но без привычного ехидства, с пуленепробиваемым спокойствием высвободился из хватки. Кивнул, невербально констатируя, что принял информацию к сведению. И, спрятав руки в карманы, неторопливо зашагал вслед за Хейваджимой в сторону автобусной остановки.Часть пути они проехали вместе, на соседних креслах, не найдя ни единого повода переброситься хотя бы парой фраз. После их пути разошлись: Шизуо спустился в метро, на прощание одарив своего экс-соперника странным взглядом, какой Изая никогда прежде не ловил на себе. Наверное, так Шизуо мог бы смотреть на кого-то близкого, на Тома, Шинру или Селти, к примеру.

В размышлениях о нетипичном поведении Хейваджимы и собственной реакции на это поведение, Изая безотчётно забрёл в парк по пути, где и просидел несколько часов кряду. Мимо него текла обычная для выходного дня городская жизнь, парк звенел детскими голосами, даже несмотря на жару, и птичьими трелями, солнце палило вовсю, лишь изредка прячась за невесомыми облаками, и в густых зелёных кронах шумел июльский ветер, напоенный ароматом городских цветов… Только ничего из этого он не видел и не слышал, окутанный мороком призрачных монохромных видений, плавно сменяющих друг друга перед его внутренним взором. Он словно заснул с открытыми глазами; ресницы трепетали, моргая реже обычного, а расширенные зрачки, прикованные к одной точке в пространстве, казались только имитацией живого человеческого взгляда, пустыми стекляшками, как у фарфоровых коллекционных кукол. Должно быть, со стороны он производил жутковатое впечатление. Потому как случайные посетители парка, непроизвольно ускоряя шаг, обходили десятой дорогой скамью, на которой пластмассовым манекеном застыл без движения молодой человек, даже в такое пекло облачённый во всё чёрное. Он словно пребывал на крохотном тенистом островке посреди беспокойного океана жизни.Изая отмер, только когда вокруг начали сгущаться дышащие жаром летние сумерки. И только тогда осознал, что просидел на нагретой солнечными лучами скамейке бог весть сколько времени, даже не сменив позу. Все мышцы затекли, вдоль спины, под влажным кашемиром джемпера, неторопливо ползли прохладные капельки пота, во рту и в горле пересохло от жажды, а крепчающий, но по-прежнему не приносящий прохлады ветер трепал волосы. По щекам медленно, холодя на ветру горячую кожу, ползли влажные капли: покрасневшие, воспалённые глаза давно слезились от яркого солнечного света. Он ощутил всё это внезапно, словно вынырнув на поверхность реального мира из беспредельных глубин пустоты. Будто забыл на время, как это – быть живым. И вдруг снова вспомнил: о том, что можно двигаться, говорить, есть, пить, смотреть вокруг. И о том, что нужно совершать определённый набор действий для достижения цели. Но беда в том, что отныне у него не было цели…Несколько дней Шизуо пребывал в неведении относительно того, что происходило с Орихарой. Тот на связь не выходил, а Хейваджима запрещал себе делать первый, а точнее, уже второй шаг. Он и так прошёл изматывающий путь от ненависти до сострадания и прощения. И сейчас собственная гордость, натянув узду потуже, не позволяла ни преодолеть расстояние до офиса Орихары, ни даже сделать телефонный звонок. Ежечасно он принимался вертеть в руках телефон и даже пролистывал список контактов до нужного номера. Продиктованного ему Шинрой и сохранённого, в отличие от всех прочих, не под именем, а безликим набором цифр. Но раз за разом проигрывал в борьбе с самолюбием.Настойчивый звонок в дверь без четверти четыре утра – вовсе не то, что способно привести в доброе расположение духа в выходной. И Шизуо не был исключением. Под заливистые трели звонка он с трудом придал своему телу вертикальное положение. Кое-как впихнул себя в спортивные брюки и без малейшего энтузиазма дотащил до прихожей. Полусонный мозг был не в состоянии сгенерировать хоть сколько-нибудь приличествующее случаю ругательство, за исключением вялого ?Кого ещё черти принесли в такую рань?..?. Шизуо открыл... и остолбенел. Сон вместе с неторопливо зарождающимся гневом с него слетели мгновенно.Орихара хоть и лыбился во все сияющие безукоризненной белизной тридцать два зуба, выглядел паршиво. Как человек, не спавший несколько суток. Или измотанный какой-то неразрешимой проблемой. Впрочем, так оно и было.– По чашке утреннего кофе, а, Шизу-чан? – растекаясь в улыбке на зависть всем чеширским котам, вместо приветствия поинтересовался Изая. – Я вот тут захватил с собой баночку приличного вeнecyэльcкого мapaкaйбo. Уверен, у тебя на кухне водится только какая-нибудь сублимированная дрянь…Хейваджима, однако, и в улыбке этой, и в источающей гротескную бодрость фразе усмотрел только чудовищную усталость и страх. Хотя и то, и другое было тщательно прикрыто насквозь фальшивой беспечностью вперемешку с легендарной орихаровской наглостью. Да что там: даже пятилетнего ребёнкане провела бы эта улыбка, отнюдь не гармонирующая ни с тёмными кругами под глазами, ни с опухшими веками, ни с белками, пронизанными красной капиллярной сеточкой. Да и мертвенно бледная кожа, как никогда контрастирующая с чернотой давно не стриженных волос, жизнерадостности образу не прибавляла… Шизуо подавил облегчённый выдох. И, пробормотав себе под нос что-то неразборчивое, кажется, насчёт охуевших насекомых, что лезут во все щели спозаранку, убрал свой неповоротливый от недосыпа организм из дверного проёма и поплёлся на кухню. Ни секунды не сомневаясь, что Изая последует за ним, не дожидаясь особого приглашения. Что он и сделал, прикрыв за собой дверь и скинув обувь на коврике с излучающей ауру ?гостеприимства? надписью, неровно выведенной, словно кровью, багровым по чёрному фону: ?Run Away?.

...Не прошло и часа, а Изая, как был в джинсах и джемпере, спал в позе эмбриона на разложенном диване в гостиной. Проигнорировав тот факт, что занимает хозяйскую постель, так как другого спального места в крохотной квартирке попросту не было. Шизуо отлучился в ванную – привести себя в порядок с утра, – а когда вернулся, обнаружил, что его беззастенчивый посетитель уже облюбовал единственную имеющуюся в доме подушку и теперь сжимает её в крепких объятиях. Чашка с недопитым кофе стояла на прикроватной тумбочке. Чёрная куртка бесформенной тряпкой валялась на полу возле дивана.Хейваджима, недовольно нахмурившись, скрестил руки на груди и недобро свёл брови над переносицей.– Эй! Что ещё за фокусы, блоха?

Но к фокусам патологически крепкий сон Орихары не имел ни малейшего отношения. Шизуо потрепал наглеца, занявшего его постель, за плечо. Никакой реакции: тот спал, как убитый. Только крепче стиснул подушку, невольно демонстрируя Шизуо исхудавшие за время пребывания в клинике запястья... Навевающие теперь неуместные мысли о беззащитности и уязвимости.

Вздохнув, Шизуо выкурил пару сигарет у окна, открытого в предрассветный сумрак, разбавленный бледно-розовой акварелью у кромки неба...и, перешагнув через тихо посапывающего парня в своей постели, устроился у стены и завернулся в одеяло. Некоторое время он сверлил черноволосый затылок хмурым взглядом исподлобья, а после и сам не заметил, как тоже провалился в сон...

Орихара ушёл от него только после полудня, не прощаясь.

А спустя несколько дней, вновь без предупреждения, заявился под вечер с небольшой дорожной сумкой через плечо. Ни слова не говоря и ни на секунду не стирая с лица фирменной орихаровской лыбы, прошествовал через тесную прихожую и гостиную – а по совместительству ещё и спальню – к стенному шкафу. Распахнулего и принялся без тени смущения распаковывать и преспокойно раскладывать по полкам немногочисленные вещи, нимало не стесняясь попутно сдвигать в сторонку хозяйские пожитки. А после безапелляционно потребовал себе ключ, заявив, что намерен периодически ночевать здесь.Первые месяцы можно было бы назвать трудными, но для обоих они стали скорее чем-то из ряда вон: новым опытом, новыми впечатлениями.

Изая долго ещё пребывал в каком-то пограничном состоянии, словно между небом и землёй, порой на какое-то время полностью выпадая из реальности. В любое время дня, чем бы ни был занят, он мог внезапно замереть в неподвижности, уставившись невидящим взглядом в пространство, и только губы приоткрывались в беззвучном шёпоте. Спустя пару-тройку минут он так же внезапно возвращался в сознание, не помня ничего, что происходило с ним в эти мгновения.И не было ничего удивительного в том, что отныне он воспринимал действительность совершенно иначе, как будто заново открывая для себя простые истины жизни, упоённо, алчно, стараясь не упустить ни одной мелочи.Он с трудом выносил тишину, поэтому в доме поначалу едва ли не сутки напролёт грохотала музыка, от классики до рока. Шизуо не убавлял громкость, только смотрел иногда исподлобья, и тогда Изая заявлял с какой-то не поддающейся трактовке улыбкой на губах, что музыка убивает тишину. Почему его выбор падал то на один жанр, то на другой, он не мог объяснить: всё, чего он жаждал – это насытить своё сознание до предела впечатлениями, дабы максимально снизить риск снова погрузиться в сумеречное состояние.

Ещё он полюбил слушать дождь: устроившись с ногами на подоконнике настежь распахнутого окна и завернувшись в куртку или плед, ловить в подставленную ладонь холодные прозрачные капли, полной грудью вдыхая воздух, напоенный озоновой свежестью и прохладой. К дождю у него и вовсе появилось какое-то особо трепетное отношение: он говорил, что это – слёзы неба, а только живое небо умеет плакать…Он обожал солнце, хотя прежде предпочитал пасмурную погоду. По утрам часто просыпался в несусветную рань лишь для того, чтобы, поднявшись на крышу, встретить восход. И заяснял моргающему спросонья Хейваджиме про то, чтосолнце – улыбка неба. Живого неба, которое ежечасно меняет свой цвет…И Шизуо, прекрасно понимавшему, через что Изая добровольно обрёк себя пройти, ни разу не закралась в голову мысль унизить его насмешкой или снисхождением. И хотя дико было слышать от прежнего законченного циника нечто подобное, он, конечно же, не воспринимал эти слова как бред или псевдоромантическую чушь.

Прежде Шизуо и представить себе не мог, что между ними всё может быть так, а если бы нашёлся кто-нибудь, настолько отчаянный, чтобы посметь хотя бы намекнуть Хейваджиме на возможность подобных взаимоотношений с Орихарой Изаей, несчастный поплатился бы за свою неосторожность если не жизнью, то уж здоровьем – непременно.И тем не менее… они практически жили вместе: это получилось само собой и даже не обсуждалось. Несмотря на вызывающее поведение Орихары, Шизуо не посмел его выставить, уже зная, что, покинув стены лечебницы, Изая не мог оставаться ни в одной из своих просторных холодныхквартир, впрочем, как и в любом другом месте, наедине с собой – одиночество стало для него невыносимым, хуже любой пытки. На ночь глядя Орихара неизменно заявлялся к Шизуо, чтобы уйти утром.Кроме того, на решение, принятое Шизуо однажды, в тот самый день, когда он во второй раз вошёл в палату психиатрической клиники, ничто не могло повлиять. Хейваджима всегда считал, что если уж он впустил кого-то в свою душу, то после не имеет ни малейшего права отказаться от этого человека, что бы там ни было. Для него абсолютно обесценилось мнение окружающих, которое он и раньше-то игнорировал с завидным постоянством; да и смельчаков, рискнувших сказать что-либо в глаза Грозе Икебукуро по вполне понятным причинам не находилось. Шизуо же точно знал, что уже не отвернётся, не предаст и не оставит. Он принял решение и обязан так поступать.*Навязчивые мысли о том, что в такого рода отношениях есть что-то явно противоестественное и нелогичное, он старательно душил на корню – чтобы не мешали жить.

...После того, как Шизуо вышел из больницы, он стал замечать, что приступы неконтролируемого бешенства случались с ним всё реже, и не шли ни в какое сравнение с прежними. Для себя он вскоре сделал вывод, что так сказываются последствия комы, хотя и не понимал, в чём взаимосвязь. Но трудно было предположить другую причину.И только недавно он решился всё же оставить коллекторское агентство и вновь попробовать себя в роли бармена. Каска, узнав об этом, даже прислал ободряющее смс.В первую ночь в чужой квартире Изая засиделся допоздна – сперва перед ноутбуком, увлечённо пролистывая новостные ленты, а после перебрался на подоконник с кружкой зелёного чая и, прислонившись лбом к стеклу, надолго погрузился в созерцательные размышления. Шизуо не стал его трогать и молча устроился на диване в начале второго ночи.

Утром, к своему удивлению, он обнаружил Изаю там же – на подоконнике. Изменилась только поза и содержимое кружки, теперь источающее насыщенный кофейный аромат.– Как-то странно пахнет этот кофе… – рассеянно пробормотал Шизуо.– Oкcaка. Лёгкая горчинка, привкус ванили и орехов, – не замедлил сообщить Орихара, оборачиваясь. – Попробуй. У тебя холодильник забит какой-то несъедобной приторно сладкой гадостью. Пришлось смотаться до ближайшего круглосуточного магазина. Ну и за кофе.– Ты что, вообще не ложился?