7 (1/1)

Я нажал на кнопку дверного звонка Алёниной квартиры и отошёл чуть назад, чтобы меня не шибануло дверью. Спустя несколько мгновений она отворилась, и взору моему предстала высокая и казавшаяся совсем молодой Наталья Юрьевна, мама Алёны. Это была женщина лет сорока трёх, с вытянутым, скуластым лицом, крупными, глубоко посаженными глазами голубого цвета, мелким, вздёрнутым носом и тонкими коралловыми губами; её русые мелированные волосы были собраны в высокий пучок, а мелкие пряди, выбивавшиеся из общей конструкции, были убраны назад жёлтым ободком; одетая в рубашку и юбку, она заставляла думать о себе, как о только вернувшейся с работы, но закатанные по локоть рукава и полотенце на плече говорили о том, что она дома давно и уже готовит. Да и запах жареных котлет оповещал об этом с самой первой секунды, что я появился в подъезде. Пахло ими невыносимо вкусно, да настолько, что даже мой полный еды желудок заурчал.?— Дима? —?как-то удивлённо произнесла она, тупо глядя на меня. Я неудовлетворённо покосился в ответ. —?А ты зачем тут??— За Алёной пришёл, мы же в ДК на выступление идём, она Вам не говорила? —?прищурился я, а в голове взорвалась тысяча и одна мысль. Неужто правда Вадима ждали??— Говорила, но… —?голос задребезжал полной неуверенностью в точности произносимого. Но? Договорить ей не удалось: в коридоре показалась верещащая Алёна. Она быстро накинула своё пальто, протиснулась меж матерью и стеной, а затем оказалась на лестничной клетке. Румяная Наталья Юрьевна выгнула одну бровь в искреннем замешательстве. Я же глядел на неё непозволительно долго, но появившаяся подле Алёна одёрнула меня за рукав, словно упрекая: ?Смотри на меня, идиот, я тут и жду!?. Я кое-как оторвал свой взгляд от той гаммы эмоций, что испытывала её мать, а после всё же посмотрел на Алёну. На ней была всё та же школьная форма: синий строгий пиджак, белая, отглаженная блуза, юбка-карандаш и тёплые сапоги по колено. Как-то нехотя и со странной улыбкой Алёна потянулась к моему лицу и поцеловала меня в щёку. Мне показалось даже, что это было сделано для галочки или для сглаживания неприятного казуса, который произошёл совсем недавно. Поцелуй был кротким и холодным, отдававшим полной безразличностью.?— Гм,?— вырвалось у неё; я сфокусировался наконец на её лице и перестал вперять в лестницу. —?Идём? Ты извини за маму, я ей не говорила, что мы с тобой идём, забыла как-то… Про Вадима говорила, а про меня показания поменять забыла. Бывает.?— Идём,?— улыбнулся я, играя дурачка, и подал ей руку; она обречённо, но изображая весёлую мину, просунула свою руку под мою, и мы стали спускаться. Мне даже интересно стало теперь, сколько будет ломаться передо мной эта трагикомедия и кто из нас троих сорвётся первее: я, Вадим или Алёна. Хотелось, конечно, чтобы она сама мне обо всём рассказала?— на том и дело с концом. Я же не изверг, в конце концов, всё понимаю. А от её попытки усесться на два стула что Вадиму хуёво, что мне. А ей так вообще тошно и отвратительно. Наверное, муки душевные терзают, как грязную и гадкую. Сама же себе могилу роет, принципиальная Алёна. Только в чём здесь принципиальность? В любви на всю жизнь? Ну, прошла любовь, завяли помидоры, чего теперь убиваться? Всё равно от её героизма на таком фоне ничего и не останется. Всё сгниёт, только правда наружу полезет. Всё гнойниками покроется, а что уж начнётся, когда они вскроются… Когда мы вышли из подъезда, будто бы незаметно для меня, Алёна оглянулась по сторонам. Я сделал вид, что и вправду ничего не заметил и продолжил движение, а она подняла на меня свои глаза, словно проверяя, удалось ей не обратить на себя моё внимание или всё же нет. И когда увидела, что на лице моём не дрогнул ни мускул, определённо успокоилась. Слишком явной тенью это пробежало по её нарумяненному лицу; она не умела врать, но тут пока держится на плаву. Я тоже всматривался в кусты и помойки. Где-то тут должен был ошиваться Муха, который в случае чего оповещает теперь меня о всех местах, где замечал Вадима. Он ещё и своих знакомых подключил, так что дело моё приняло статус общественного. Так было даже лучше: больше информации, больше вероятности правдивости. И теперь каждый раз, что Вадим замечался у дома Алёны, она у кафе или вовсе они вдвоём, мне докладывалось об этом незамедлительно: на телефон отправлялась смс с адресом и какой-либо ерундой, и обязательной припиской ?НД?, что означало ?Наше дело?. Всё это было выработано для того, чтобы в экстренных случаях ни Вадим, ни Алёна не узнали о том, что за ними ведётся слежка. С виду это обычные сообщения, к примеру: ?Принеси мне мой учебник по алгебре, на n-ную улицу, а то я у тебя забыл. Спасибо. НД?. Если вдруг подозрения вызовет эта странная приписка ?НД?, её договорились трактовать как ?Не забуду, должен?, а уж долги можно выдумать любые. Чувствовал я себя главарём какой-то мафии, у которого свои люди везде. Отчасти оно так и было, но те, кто мне помогал, часто тусовались на улице без дела, вот и получилось так, что мы им дело нашли. В обмен на это они получали от меня по двадцать рублей в день. Сумма мелкая, но для них?— высшая благодать. Я не знал, правильно ли так следить, но мне жуть как хотелось правды, и, как я уже говорил, лучше бы, если бы от самой Алёны. Но коли она молчит, как воды в рот набрав, я сам всё выясню. Шла Алёна всю дорогу молча. Постоянно ёрзала от непонятного неудобства, оглядывалась?— видимо, боялась, что Вадим покажется. Иначе я её поведения совсем не понимал. И оттого во мне ещё сильнее укрепилась мысль, что между ними правда что-то есть. Я даже гордился своей идеей следить за ними, но совсем не был рад самому факту, что мне приходится проверять на верность собственную девушку. Отчасти?— признаться честно?— мне было уже плевать, со мной она или нет, мне просто хотелось чёртовой справедливости. Чтобы ежели уж решила со мной порвать и убежать к другому, так хоть сказала об этом мне в лицо, а не бегала к Вадиму за моей спиной. И идея наша,?— возвращаясь опять к ней,?— была тем самым инструментом, коим я хотел добиться справедливости. Как-то много её во мне за последнее время: сначала Аркадий, а теперь и Алёна. Превращаюсь в совсем другого человека, а скоро завернусь в кокон и стану блядской бабочкой. Когда мы наконец пришли в ДК, беспокойству Алёны не было видно границ. Она с такой жадностью вглядывалась в людей последний раз месяцев шесть назад, когда кто-то испортил прощальный плакат для одиннадцатиклассников на выпускной. Всё бегала глазами по лицам, чуть ли не готова была разворачивать стоящих к ней под углом, под которым лица было не увидеть. И панику, отпечатавшуюся на лице её собственном, было трудно не заметить. Я же продолжал играть слепца, не замечавшего ровно ничего, находящегося дальше собственного носа. Медленно подвёл Алёну к гардеробу, чтобы сдать верхнюю одежду, а она всё бегала глазами по разноцветным макушкам. Я стал стаскивать с неё пальто, и она тут же оживилась; испугалась, видимо, ибо так подскочила, что чуть не врезала мне по подбородку головой. Обернулась и с натянутой улыбкой приняла ухаживание, хотя и было видно, что ей некомфортно. Буду честным, я и сам боялся увидеть тут Вадима. Если бы он вдруг выплыл из толпы, я бы не по-детски охуел и просто не знал, что и сказать. С одной стороны, это было даже хорошо: мои догадки абсолютно верны, а с другой?— ну не на людях же отношения выяснять. И всё же ждал я каких-то контактов меж Алёной и Вадимом для полной уверенности. Я мог бы бросить её прямо сейчас, но хочу найти этому причину. Я слишком привязался к Алёне, чтобы просто так вырвать из собственной жизни. Во мне ещё теплятся чувства к ней, и лишь присутствие Вадима в её жизни окончательно погасит костерок, превратив влюблённость в дружбу. Не думаю, правда, что я смогу с ней дружить: Вадим жуткий собственник, да и ко мне у него отношение, мягко говоря, предвзятое, а оттого недружелюбное. Он, ставлю все свои кровные, запретит ей общаться со мной за пределами школы. А вот что сделает она?— вопрос другой, но с его стороны это по-свински. Я понимаю, что она будет в то время моей бывшей, но отбивать её я не стану. Пока мы шли к залу, испуг и опасение играли на лице Алёны самыми яркими красками. Я продолжал держать её руку, за то время ставшую просто ледяной от волнения, слегка сжимал и поглаживал. Так распереживалась, бедная, я даже себя извергом чувствую. И действительно: мне можно было упрекнуть себя в излишней жестокости; будь я милосерднее?— сразу бы сказал, что, мол, подозреваю, но нет, я предпочёл идти другим путём. И считал его единственным верным. Если Алёна не нашла в себе силы поговорить, то и я не буду. Когда-нибудь ей надоест вся эта байда или совесть совсем замучает, но я дождусь этого момента, если сам не сорвусь. Я просто хочу, чтобы она нашла правильным мне всё рассказать. Иначе гадко как-то, подло; особенно для той, кто в других случаях язык за зубами не держит: ?Королёв, ты как вырядился?! Раиса Сергеевна знает ведь, что мы пара, ты меня перед ней подставляешь! Скройся с глаз и её, и моих!?. Сегодня в ДК было больше взрослых, чем детей, и на то было оправдание: конференция. Сегодня был слёт учителей из всех школ области, в нашей был показательный день открытых дверей, а я впервые пришёл в форме. Да чего там я?— Муха поменял свой универсальный спортивный костюм на классический; даже укладку сделал и туфли батины надел, со свадьбы. Быть честным, нам всем просто пообещали закрыть глаза на прогулы и даже подтянуть дававшиеся плохо предметы, если о нас составят хорошее мнение. Все учителя были будто сделаны под копирку один с другого: все слегка горбатые, но нос задиравшие в самые небеса; глаза спрятаны за линзы очков, а в руках?— толстые папки. Если бы не знал, что они настоящие учителя и на самом деле все разные люди, подумал бы, что идёт кастинг на такую роль, вот они и вырядились. Алёна периодически здоровалась с мимо проходящими, и тревожный блеск в глазах заставлял всех хмуриться.?— А вот наша лучшая президент школьного совета! Алёна Панфилова, просто солнце! Вы её уже видели в школе,?— Ольга Валентиновна, директриса школы, тучная и кудрявая женщина, подошла с двумя высокими и тощими коллегами. —?Алёночка, ты нездорова? —?обеспокоенно спросила она и тут же поглядела на гостей, будто бы дожидаясь одобрения. Я покашлял и прижал Алёну к себе. —?Алёночка у нас всегда много работает, на износ практически… Очень любит свою школу! Очень много для неё сделала. Пока Алёна была вынуждена общаться с приставшими к ней взрослыми, я почувствовал, как меня дёргают за кофту. Повернул голову и увидел позади себя Аркадия в трико и колете, он смущённо увёл взгляд в пол и дёрнул ещё раз, потянув на себя. Я понял, что он хочет поговорить вдали от шума, а потому наклонился к Алёниному уху.?— Скоро вернусь,?— улыбнулся я, в то время как она вновь вздрогнула; я оставил поцелуй на её макушке и расцепил руки. Полностью повернувшись лицом к Аркадию, я увидел, как на его, бледном и истощённом, расцвела неподдельная радость. Мы завернули за угол, в коридор, где не толпилось так много людей.?— Я в Вас не сомневался! —?залепетал Аркадий. —?Не сомневался, право, не сомневался!?— Да чего ты как попугай… Не мог же я пропустить,?— и тут мне стало неловко от того, что я по большей части шёл сюда назло планам Алёны встретиться с Вадимом. Но видеть Аркадия был несказанно доволен. От него на душе становилось много спокойнее, нежели там, в атмосфере, пропитанной нервной паникой Алёны.?— Да-да, извините… —?вдруг осёкся Аркадий и увёл взгляд. —?Спасибо, что не пропустили. Мне приятно видеть Вас подле, не знаю, с чем то связано, но Вы делаете моё бренное существование много краше! Я прямо заулыбался, но вид Аркадия вселял в меня странную тревогу. И тон его… Надрывный, но пытающийся казаться жизнерадостным. И цвет лица желтушный, болезный, глаза помутневшие…?— Ты в порядке вообще? —?выронил я будто невзначай, хотя меня и вправду волновало его состояние.?— Вы про мандраж перед выступлением??— Типа того,?— парировал. —?Я когда волнуюсь, знаешь, блюю обычно, ха-ха… А ты как стресс переносишь? И тут лицо Аркадия стало совсем бескровным. Он нервно сглотнул и затеребил ещё сильнее висевшую на тонких нитках стекляшку, игравшую роль драгоценного камня. Лоб покрылся испариной, глаза, уставленные в пол, забегали туда-сюда, и спустя пару мгновений раздался треск, следом за ним?— звон. Аркадий оторвал наконец эту стекляшку и поднял на меня ошалелый, пустой взгляд загнанного в угол. И тут я понял, что задел ещё саднящую рану. Потянулся было к нему, чтобы схватить за плечи и извиниться, но он резко присел вниз, отчего я чуть не впечатался в стену лицом. Аркадий вынырнул из-под меня и ланью рванул в противоположную залу сторону. Я мысленно врезал себе. Идиот, Господи, какой же я идиот… И подумалось, что было бы правильно побежать за ним, чтобы успокоить, но мне казалось, что я только дров наломаю больше, чем помогу. Я ударил в стену и шумно выдохнул. Такой робкий, такой хрупкий… Его надо защитить. И в первую очередь, судя по всему, от меня. Постояв на месте ещё с минуту, я счёл должным вернуться к Алёне. И тут произошло то, чего я ожидал, но не в данный момент: подле Алёны вился Вадим. Ладони превратились в кулаки в то же мгновение, желваки на лице заходили. Явился, значит, ну что же, значит опасения мои верны, но виду подавать не стоит. Я выдохнул, приводя себя в порядок после вскипевшей злобы, и зашагал, словно ни в чём не бывало, к воркующим голубкам. Подойдя к Алёне, обнял её, и она подскочила, испугавшись. Точно не ждала. Вадим отшатнулся на полметра назад и поправил ворот рубашки. По лицу его было видно: ему есть, что сказать мне. И скорее всего это о том, что Алёна наконец предпочла мне его. Но Вадим не спешил раскрывать свой болтливый хлебальник, и в этом, ясное дело, была заслуга Алёны: попросила самостоятельно со мной порвать.?— Здравствуй, Вадим, какими судьбами на балете? —?учтиво начал я и демонстративно прижал Алёну ближе. Злобу на его лице трудно было не различить.?— Да вот, тётя достала билет, сказала, мне должно понравиться. А ты тут чего забыл, пень гаражный??— Заметь, мой дорогой, что я тебя не оскорблял, а ты ко мне так грубо… —?театрально обидеться было моим любимым приёмом в общении с этим идиотом. —?Ну да ладно. А может, я балет люблю.?— Или девок, что тут танцуют,?— пренебрежительно выплюнул Вадим, поправляя густо намазанные гелем каштановые волосы.?— Еблет прикрой,?— я понизил голос. Алёна пихнула меня локтем в живот. —?У меня девушка есть вообще-то, забыл??— А кто тебя знает? Ты никогда ни единой юбки не пропускал вместе со своей мухой на привязи.?— Ты можешь оскорблять меня, сволочь, но Муху не трожь! —?злоба забурлила мгновенно.?— Угомонитесь оба! —?наконец вклинилась Алёна. Лицо её быстро побагровело. —?Вадим, давай потом поговорим, ладно? Тебя Раиса Сергеевна наверняка потеряла,?— Вадим презрительно фыркнул в мою сторону (если бы мог, вообще бы плюнул на пол, а лучше мне в лицо) и удалился к толпе учителей. —?Кто тебя выдернул так внезапно? —?с наигранным интересом выпалила Алёна, будто показывая, что она всё ещё со мной.?— Да так… Помнишь я говорил про парня, который мне ещё конфеты подарил? —?Алёна нахмурилась, после чего неуверенно кивнула. —?Так вот, он же. Аркадий. Тут играет, но фамилии не знаю.?— А… Гурьев, что ли? Высокий такой, тощий, вечно зелёный…?— А ты его откуда знаешь? —?поинтересовался я, округлив глаза.?— Он года два назад у нас активничал в совете. У него такой почерк?— Боже мой, мы все в экстазе бились. Ровный, если надо?— с завитушками, словно с трафарета… Плакаты нам делал, грамоты подписывал. Очень способный и покладистый, дело своё любил и на помощь всегда приходил. Только у него со здоровьем какие-то проблемы… Нервы часто шалят, а сам понимаешь, каково это?— в совете работать,?— если честно, не понимаю,?— и однажды они не выдержали. Не помню точно, что случилось, но он просто в обморок упал и после того в больнице месяц провалялся. Говорят, истощение организма было сильное, ну, типа, не только моральное, но и физическое. Ел мало, всё такое… Забыла, как называется, булимия или анорексия… Но что-то из той оперы. А после больницы он так в совет на полную ставку и не вернулся, но с плакатами до сих пор помогает. Я слушал это, а сердце обливалось кровью всё сильнее с каждым словом. В него вонзались раскалённые иглы, его рвало в клочья и сшивало заново. Это было нестерпимо, и я чуял, как трясутся мои внутренности. То есть, он булимией (или анорексией) страдает уже не первый год… Мне даже слов не подобрать, чтобы описать степень того пиздеца, что пронёсся в моей голове и что существует в жизни Аркадия как минимум три года. А что, если больше? Что, если вообще половину жизни? И я, получается, когда про стресс спросил, я… Реально на больное надавил? Причём еще и солью посыпал? Ну и сволочь же я… (от себя стало тут же противно до дрожи). Алёна посмотрела на меня снизу вверх, задрав голову, а я смотрел в расплывшуюся пятном толпу, просто понимая, что сделал Аркадию нестерпимо больно по неосторожности, нетактичности и глупости. Оттого он и рванул так прочь. Мудозвон. Я такой мудозвон. Надо было догнать и извиниться. Даже если бы он не захотел меня слушать.*** Со дня выступления прошло ещё несколько. И с того дня я чувствовал себя главной сволочью мира, а масла в огонь моего самобичевания за туполобость подливал ещё и тот факт, что Аркадий в школе не появлялся. Каждый день я стоял у кабинетов, в которых у его класса должен был быть урок (о его классе я узнал от Алёны). Но его было не видно. И за это я готов был врезать себе ещё больше. Довёл парнишку, он же в таком состоянии может и руки на себя наложить… Про булимию я прочёл из медицинских книг и почерпнул из всемогущего интернета. Это отвратительное состояние, когда ты не ешь, недолюбливая собственный вес и вечно считая его чересчур, а потом обжираешься до отвала и откровенно ненавидишь себя. Теперь для меня всё встало на свои места. Всё, начиная с того самого дня, когда я нашёл Аркадия блюющим в туалете. Но мне было не особо понятно то его апатичное состояние. Но при булимии назначаются всякие препараты, у которых может быть такая побочка… И вот, зачем ему нужен был бизак. Чёрт. В тот день Аркадий, несмотря на нашу стычку, выступал с прежним рвением и довольством. Ему действительно было отрадно носиться по сцене?— это было, наверное, единственным в его жизни, что приносило удовольствие (в зал он почти не смотрел: видимо, не хотел со мной глазами встречаться). Или это и стало тем, что привело его к такой жизни. Балерины и артисты балета же должны быть хрупкими, тонкими и звонкими… Но в них же и мышечная масса быть должна, только вот в Аркадии её маловато. На вид, по крайней мере, так-то я его не щупал. А он же вообще весь ломаный, весь худосочный до невозможности, вечно бледный, вечно какой-то забитый… Сразу болезненность в нём видно, а я списывал на телосложение. И я всё ещё не прощал себе те слова. Всё ещё прокручивал их в голове, а потом меня словно било по затылку?— его бешеные глаза; пустые, совсем блёклые. И губы. Белые, дрожащие. В очередной раз я стоял у кабинета. У его класса должна была быть физика, но до звонка на урок оставалась минута, а его так и не было. Я хотел просто извиниться перед Аркадием, и это было единственным, что занимало мои мысли. Я нервно крутил телефон в руках, даже не думая о том, что мне так и не пришло ни сообщения от моих ищеек. Да и хуй со всем этим: видимо, Алёна приказала залечь на дно. Мне вообще не до этого сейчас… И когда я успел так переключиться? Неважно, просто неважно. Потом их поймаю, когда с Аркадием разберусь. И мне не надо было, чтобы он общался со мной после этого дальше (хоть мне и хотелось теперь остаться с ним на дружеской ноге), мне нужно было, чтобы он меня простил. И тогда душа моя нашла бы упокоение. А я свалил бы в Москву в конце этого года. И всё. И чёрт со всем. Меня здесь Алёна уже не держит, раз она с Вадимом. Боже, хоть бы Аркадий живой был, а не в морге в холодильнике валялся. Прозвенел звонок. Я постоял ещё с минуту, наблюдая, как подтягиваются опоздавшие, но среди них так и не заметил лица Аркадия. И это жалило в сердце до слёз. Никогда прежде я не волновался так за кого бы то ни было. И в самом ужасном случае я готов был сам явиться с повинной, что довёл человека до самоубийства. Но мне не хотелось. Не того, чтобы я сел, а чтобы Аркадий умирал. Он же жизни не видел ещё. Он многого ещё не сделал, он… Не должен вот так пропасть. И ведь кроме меня никто и не заметит. Он же серой мышкой тут ждал, когда наконец выпустится. Ждал билета в лучшую жизнь из этого Ада. Он так мне верил, так мне радовался, точно пёс… А я с ним так обошёлся. Я медленно ушёл к своему кабинету, у нас была литература, а это один из тех предметов в выпускном классе, который для определённых считается свободным времяпрепровождением. Не торопясь, вошёл, а голова моя, забитая мыслями только об одном, не варила совсем. Я просто уронил её на сложенные руки и стал вперять в белую стену. После урока я собирал вещи. Это был последний урок что у меня, что у Аркадия, а если он не появился перед уроком, то вряд ли появится после. Алёна, как и бывало обычно, ускакала в свой совет, опять щедро накормив меня коронным ?Не жди, я сегодня допоздна?. Мне, если честно, было совершенно плевать. Вот до лампочки. Я, кажется, убил человека в человеке, а тот убил самого себя. И как с таким жить? Жить-то можно, но вот простить себя я точно не смогу. И ведь даже не знаю, как с ним связаться. К одноклассникам не пойду?— примут ещё за Гогиного подлизу, мне оно нахуй не надо… Или, может, всё же спросить? И похуй, что подумают. Да, точно. Раз уж и Гога, и Аркадий считают меня одним из гиен, мне это уже не навредит. А даже наоборот?— оно мне очень поможет сейчас. Я наконец покончил со сборами и, накинув рюкзак на плечо, собрался уже было уходить. Развернулся и, не заметив кого-то перед собой, очень звонко врезался. И если мне это столкновение ничего не сделало, то тому, в кого я врезался, пришлось несладко.?— Ой! —?я тряхнул головой и поглядел на упавшего. Этим ?кем-то? оказалась маленькая, худосочная девочка. Она была непомерно мала, и если бы не бейдж с написанным на ним классом, я бы принял её за двенадцатилетнюю. Тёмные волосы были убраны в косы, на лбу лежала сальная чёлка, глаза спрятаны за круглыми линзами. Она недовольно поглядела на меня, словно ждала, что я подам ей руку. И я подал, но она её уже не приняла. Встала, отряхиваясь и кашляя. Её идеально чистая форма была вся в пыли, юбка помята, а гольфы, доходившие до колен, сползли. Гнев читался в мелких карих глазёнках, толстые губы неистово дрожали в желании высказать мне всё. Я был готов. Хуже мне не станет. Но она молчала. То ли ждала, что я начну извиняться, то ли показывала своё христианское смирение и метила в лик святых.?— Извини…?— Полно! —?гаркнула она, и в ней взыграли нотки любительницы русской литературы, настолько тон был откуда-то оттуда. —?Чего глазами хлопаешь? Не видел, что ли, меня? Но да ладно, к тебе я не с сим пришла… У меня к тебе просьба есть. Аркаше Гурьеву вот эту тетрадочку отнести надо, он хворает, в школу не ходит, а записи важные. Сможешь? Я часто закивал головой. Он, чёрт возьми, жив. Но откуда ей известно, что я его знаю?