4 (1/1)

Проснулся я после полудня чудовищно голодным. В рюкзаке лежали еще две банки тушеной курицы с бобами, я набросился на эту немудреную еду, словно это было лучшее, что я ел в жизни.После отдыха я совершенно расхотел умирать. Тот жирный мужик, лежащий лицом в тушке карпа, был не я.Даже если в бреду я вообразил себе, что мог бы настолько изменить себя.Из зеркала на меня по-прежнему смотрел худой, скуластый индеец с черным узким провалом рта и усталыми пустыми глазами.Я обнаружил, что на подбородке выросла заметная щетина, и достал было бритву, чтоб по привычке убрать ее, но в последний момент передумал.Никто меня еще не видел с бородой. Ханзи Дент должен был исчезнуть. Стоило начинать с малого.Я купил себе черное пальто и вязаную шапку, под которой скрыл волосы.Стоило бы обрезать их, но я малодушно сохранил. Они были моей свободой. Моей попыткой оставаться собой: неудобным, неприятным, страшным.Я был не готов настолько измениться. Я пока решил всего лишь не убивать некоторых людей.Мужчина в магазине ?Вторые руки? некоторое время ко мне присматривался, и я подумал, что мое решение вот-вот придется отменить....Хочешь-не хочешь, а угроза жизни и свободе обязывает.Но то ли я слишком громко думал и он услышал, то ли не вспомнил, где меня видел, но продавец взял деньги, и я спокойно ушел.Теперь со щетиной на физиономии, в идиотской шапке и пальто, меня не узнал бы даже покойный Додд.Вот о ком я не сожалел ни секунды.Если Симона спросит меня, однажды, зачем я убил ее отца, я, пожалуй, скажу правду:— Захотелось.Я смотрел на его недовольное лицо, серое, злое и усталое, слушал, переходивший в сиплый визг, раздраженный крик и ощущал только одно: острое желание его заткнуть.Ничего другого.Ни ярости, ни ненависти или просто неприязни.Я устал, был пуст и хотел, чтобы этот человек исчез из моей жизни навсегда.Никто не знал, что я убил его. Никто из живых не знал даже, что я уничтожил семью Герхард. Такую влиятельную. Такую богатую.Я мог начать новую жизнь. Уехать из штата, из страны. Исчезнуть. Сделав себе пластическую операцию, потеряв лицо, национальность и историю.Но я все медлил.Я жил в мотеле и не торопился уезжать.Я спросил у старухи за стойкой, нет ли у нее какой-то работы для меня, и она немедленно нашла, чем меня занять.Я починил все, что сломалось в номерах, за это она позволила мне бесплатно жить и ужинать с ее семейством.Я ей не нравился, но у меня был ощутимый плюс: я не был белым.Адвокату я позвонил через две недели. Он сказал, что давно приготовил для меня документы, но думал, что я уже в Мексике.— Симона Герхард жива, — сказал он.Мы сидели на скамейке и наблюдали за какими-то школьниками, которые гоняли мяч. Один из них был, очевидно, глухонемой, но второй отлично понимал его взмахи руками. — Хорошо, — сказал я.— Вчера ее перевезли домой. Она пока больна, так что все дела ведет ее мать.— Хорошо.— Все так быстро случилось. Хлоп и почти вся семья в могиле или сидит, или... Как бедная Симона — прикована к постели.— Это закон, — я пожал плечами. Он попробовал что-то прочитать в моих глазах, но быстро сдался и отвел взгляд, — или ты убьешь или тебя убьют. — Да, — он вздохнул и достал пакет с документами, — чертов закон... Что теперь будет — одному богу известно.Я получил еще одно имя.Интересно, это когда-нибудь кончится?В воскресение выпал снег.Он шел и шел целую вечность, я смотрел на белую пелену за окном и думал о том, что мое желание еще раз увидеть старый дом Герхардов — это глупая сентиментальность.Однажды старый Отто, разглядывая фотографии каких-то мужчин с ружьями и в шляпах с перышками, внезапно расплакался. Увидев, что я стою и смотрю на его слезы, он усмехнулся и, с непередаваемой смесью высокомерия и жалости, изрек:— Сентиментальность свойственна тиранам... Что ты делаешь в гостиной, Ханзи? Поди вон.Сентиментальность свойственна тиранам. И кровожадным убийцам, я полагаю.Я собрал свой нехитрый скарб, сложил во второе дно сумки деньги, которые отдал мне адвокат, почистил винтовку и пристегнул на пояс нож.Я не собирался никого убивать, но чувствовал себя голым без оружия.Я долго не мог решиться завести мотор. В конце концов, это стало напоминать безумие. Я позволил себе последнюю слабость.?Только взгляну...?Много лет это место было моим домом. Хотя жил я в сарае и меня только после третьей ходки во Вьетнам стали пускать на кухню. А после того, как старого Отто подкосил удар, и он стал бессмысленным мешком костей, я стал частенько бывать и в гостиной.Но дальше меня никогда не пускали.Солнце, с трудом выбравшись из-за серой пелены, осветило белые покрова полей. Я остановился перед поворотом, вышел из машины и пошел по знакомому маршруту.Внутри меня было темно и пусто, как, впрочем, большую часть времени.Я убил их всех. Даже если кого-то пристрелила полиция. Я стоял за гибелью семьи Герхард, но я ничего не чувствовал, кроме желания посмотреть, как там старый дом.И может быть увидеть малышку Симону.Возможно, это была единственная причина, почему я спрятал машину в лесу перед поворотом и шел по заваленной снегом грунтовке.Она сидела в инвалидном кресле на террасе, закутанная в шубу и плед. Рядом крутилась какая-то незнакомая молодая девчонка, видимо новенькая служанка.Бледное, отрешенное лицо, исхудавшее и какое-то словно призрачное, не выражало ничего. Симона просто поджала губы и уставилась перед собой, чуть щуря глаза.Я смотрел на нее и радовался, что она жива.И вокруг пока нет никого, кто мог бы и хотел ее убить.Симона узнала меня мгновенно, и немедленно ожила:— Ты?— Как дела? — спросил я.Этого не стоило делать, но я сделал.Как только вертлявая девица исчезла за дверью, я поднялся по ступенькам и встал напротив Симоны.Она улыбнулась слабо и грустно:— Я думала, ты уехал навсегда.— Я уезжаю.— Но заехал со мной попрощаться?— Нет.Я подумал, вдруг, что только что соврал ей. Это было скверно.— Да. Я хотел убедится, что ты жива.— Я жива. А все остальные нет.— Я убил их, — сказал я.Она взглянула на меня со странным выражением:— И Додда?— Да. Я выстрелил ему в голову.— Обожаю тебя, — Симона внезапно просияла и протянула ко мне руки, — обними меня.Я растерялся. Я не знал, что такое может производить впечатление на девушек.Но это была Симона Герхард.— Я убил всю твою семью.— Обними меня, а то я сама пока не могу встать с этой идиотской коляски. Проклятый Беар пристрелил меня. Представляешь? Увез в лес и... Я думала, он меня изнасилует и бросит, но он выстрелил... Обними меня. Ты мой герой.Я сел на корточки рядом с ней и заглянул ей в глаза.— Я не сумасшедшая, — она улыбнулась мне абсолютно счастливо, — не пытайся увидеть пену изо рта. Я просто счастлива.Она потянулась ко мне и поцеловала в щеку.— Беар стрелял в тебя?— Да, он узнал, что я их всех предала.— Ты предала?— Да, — она чуть пожала плечами, глядя на меня сияющими глазами, — один мужик обещал мне, что убьет моего отца. Но он лживый ублюдок. Если я его встречу, я его убью. — Я должен ехать. Не хочу встречаться с твоей матерью.— Она уехала к родне. Я одна. Оставайся. Теперь это твой дом, ты ведь Ханзи Дент, дед даже в завещании тебя упомянул. Пойдем, выпьем... Мне нельзя, но ты... Пойдем. Не уезжай. Не бросай меня здесь.— Меня разыскивает полиция. У меня теперь другое имя и мне нужно уезжать.— Тогда возьми меня с собой. Давай сожжем этот чертов дом и уедем. Я с тобой поеду куда угодно.Я не смог ей отказать.Первый раз в жизни я был в спальнях на втором этаже.Нет. Я не стремился сюда попасть, но, как и любое другое запретное место, спальни казались мне чем-то таинственным и волшебным. Я был разочарован. Комната Симоны была очень скромной. Казалось, что кроме груды косметики на старом трюмо, в этом месте не было ничего личного.— Ненавижу, — сказала Симона, когда я помог ей устроится в кресле у окна, — каждый дюйм этого дома я ненавижу.— Я знаю как поджечь его, чтобы страховщики подумали, что дом сгорел случайно, — сказал я, — нельзя использовать обычное топливо, оно оставляет следы. Но есть другие способы.Она посмотрела на меня так, что я инстинктивно отвел взгляд. Потому что никто никогда так на Оханзи Дента не смотрел.Женщины вообще на меня не смотрели. А я не смотрел на них. В моей жизни могло быть ровно столько страстей, сколько мог себе позволить цепной пес. Ровно на длину цепи.Была одна женщина, которую привел для меня Додд. — Кое-кому пора стать мужиком, — он в этот момент до тошноты напоминал своего высокомерного отца. Она была немолода, пьяна и абсолютно равнодушна к тому, что с ней делали.Я не хотел ее, она даже не заметила моего присутствия, но Додд умел добиваться своего самыми погаными методами.Пока между нами происходило то, о чем так много, часто и взахлеб болтали все мужчины которых я встречал, Додд комментировал мои действия, сам же хохоча над своими шутками.Бедная женщина, видимо перебравшая с алкоголем, в результате заснула подо мной.— Что с тобой не так, полукровка? — спросил Додд, продолжая веселиться, — может быть, ты у нас по мужикам? А? Хочешь я тебя поцелую?Я не стал отвечать, надел штаны и вышел из сарая на воздух.Было так же холодно, но снег все еще не выпал, и земля выглядела иссохшей и серой.Мы сожгли дом. Симона, счастливая и воодушевленная, встала с коляски и, опираясь на трость, ходила за мной, смеясь, и кашляя от дыма.— Это старая развалюха! Труха, а не дом! Смотри, как хорошо занялся! Самое красивое в нем — это костер, который из него получился!Она снова как в детстве, сама отвечала на свои вопросы, говорила и говорила. А я слушал. Мне чертовски нравился ее радостный голос. И костер, на мой взгляд, получился просто отличный.— А мы можем провести какой-нибудь индейский ритуал? Например, проклясть ублюдочную семейку Герхард? Чтобы они попали в ад? Можем? Но ты, наверное, знаешь столько же ритуалов, сколько я... Жаль! Ну ладно... По-простому! Будьте прокляты, ублюдки! Особенно Додд Герхард! Дорогой Сатана, ты пожалуйста сделай огонек под его сковородкой посильней. Он нам нужен с золотистой поджаренной корочкой.А потом мы ехали и ехали, пока у обоих не начали слипаться глаза.Я не стал отговаривать ее от безумной идеи и даже уступил на время место за рулем ее большой, светлой машины. Свою я бросил в лесу, скрутив номера. Стрый пикап хорошо поработал на меня, но время пришло расстаться. К тому же копы наверняка вписали его в ориентировку.Мы уехали довольно далеко, но бессонная ночь дала о себе знать.— Я не сяду больше за руль, — Симона попыталась потянуться и болезненно поморщилась, — и ты не сядешь. Так нельзя. Моя спина скрючилась навсегда. Найди какую-нибудь дыру с кроватью и будем спать. Горизонтально.Она изменилась. Пепел старого дома, осевший на ее волосах, словно припорошил и ее черты, но мне она казалась восхитительно прекрасной. Такими бывают девушки в журналах или в кино. Раньше глаза Симоны всегда ярко накрашенные казались блестящими холодными камнями, вроде тех, что я видел в серьгах у старухи, а теперь, усталые и слегка припухшие, они были живыми и яркими.— Ты засыпаешь, Ханзи, — она ловко и больно ущипнула меня за плечо, — давай поищем мотель? Кстати, а почему Додд называл тебя полукровкой? Как ты сам себя называешь? Мне кажется, тебе не нравится имя Ханзи. Так могли бы назвать какую-нибудь собаку. Ты не похож на собаку. Я рассказал ей, заодно и проснулся.— Я никогда так много не говорил, — мы остановились в безымянном полупустом мотеле.— Мы берем одну комнату, — сказала Симона, — надо держаться вместе. Я с ней не спорил.Один раз я заметил, что она выбрала очень неудачного спутника.— Я плохой попутчик. Ты больна, тебе нужен покой...— Чушь, — она зевнула продемонстрировав роскошные белые зубы, — мой врач... как его, доктор Митчелл, он уже заскучал. Даже перевязки неделю назад закончились, а наклеить тампон с мазью сможешь и ты. Ты же сможешь?Она задрала платье.— Ничего сложного. Господи! Я ненавижу эти чертовы платья. Куплю джинсы! Завтра. Купим джинсы. Но в джинсах у меня огромная задница... У меня огромная задница, Ханзи?— Не знаю, — я постарался смотреть ей в глаза как можно спокойней.— Значит огромная, — она, видимо, сильно переживала об этом.— Нет, нормальная задница, — сказал я.— Ты смотрел на мою задницу?! — возмутилась она.Я отвел взгляд и начал подбирать слова, что бы извиниться, но услышал, что она смеется.— Ты пошутила, — сказал я.— Ты совсем не умеешь улыбаться?— Умею, — сказал я и улыбнулся ей, как улыбался старухе, когда той приходило в голову, что я должен быть милым. — Жуть, — ухмыльнулась Симона, — как та девка из ?Изгоняющего дьявола?, которая скакала по стенам. Не вздумай мне присниться.Я устроил себе постель на полу, пока она принимала душ.— Нет! — Симона вышла из ванной замотанная в полотенце с мокрыми волосами и с зубной щеткой в углу рта, — даже не думай! Ты больше никогда не будешь спать на полу. Никогда!Мы лежали рядом, не касаясь друг друга, и говорили. Она спрашивала и на сей раз замолкала, слушая мою болтовню. А меня по-настоящему несло. Как человек, который большую часть жизни молчал, я говорил некрасиво, подбирал слова и голос мой быстро осип, но я говорил и говорил... — Бедный мой Ханзи, — в ее голосе было больше ярости, чем жалости, — как хорошо, что ты убил их всех! Но плохо, что не оставил мне ни одного...