3 (1/1)

Мой третий срок во Вьетнаме. За Рая Герхарда.Я снова был тоннельной крысой, но теперь у меня не было японца, который мог орать на генерала, размахивая автоматом, просто потому, что генерал забыл привезти медали для краснокожих.Лейтенант Кодзима остался в Штатах, без ног, но живой.Я вернулся. Мое ранение было легким.Я вернулся, чтобы истекать кровью вместо выродка по имени Рай.Кодзима остался дома. Он добыл-таки для нас бронзовые звезды. Тот генерал сдался, и послал за ними адьютанта.А потом Кодзима подорвался на растяжке в тоннеле, который вел никуда.Я и Реймонд Красный Гром вытащили его, но вместо правой ноги у лейтенанта была рваная рана с обломками костей, вторая же напоминала безвольный мешок с мясом.Узкоглазое подразделение закончило свое существование.В третий раз никто не стоял спина к спине, защищая меня от пуль. Никто не смотрел на меня, как на человека.Они просто говорили: нам надо взять языка. Бери оружие, Дент и вали под землю.Я брал оружие и шел в черное Эхо.Я думаю: я не вернулся.Настоящая душа Оханзи Дента осталась там, в третьем проходе, три пролета, четвертый налево. В тесной темноте, пахнущей землей и смертью.Внутри пустой оболочки поселился вендиго.Вендиго вернулся домой с Пурпурным сердцем и многочисленными ножевыми ранениями.Я взял Симону на руки. Она была холодная. Ее голова безвольно легла на мое плечо.Я подумал, что, скорее всего, опять принял желаемое за действительное.Она мертва.Но я не мог оставить ее на ледяной земле, в темнеющем, опасном лесу, где лисы изгрызут ее прекрасное, умное лицо.Ей и так пришлось несладко.Мать с ложной душой, пустая оболочка, тенью ходившая где-то наверху, куда меня не пускали. Отец, который ее ненавидел и вожделел. Дед, который не видел ее. Бабка, которая иногда вспоминала, что хочет выглядеть благородной и, приласкав ее, тут же отталкивала. Стой там, иди сюда.Мне было гораздо легче, чем Симоне.Я был для них чужой кровью. Я был собакой, которой они носили объедки в сарай.Симона же была зверьком домашним.— Теперь все будет хорошо, — сказал я ей, осторожно устроив на сидении рядом.Трупу все равно, но если она жива... Я надеялся, что сознание оставило Симону надолго. Все же ей должно быть чертовски больно.Я не осматривал рану, но я хорошо знал эти отметины. Ружье, ближний бой. Ничтожное расстояние.Она мертва.Но если мне не показалось, то произошло одно из тех чудес, о которых рассказывали пасторы в интернате.?Лазарь! Выходи?...и мертвец встал, вышел из погребальной пещеры и продолжил жить.Я подумал, что готов помолиться их измученному богу, лишь бы он оживил Симону.— Отче наш, сущий на небесах...Госпиталь в Су Фоллс выглядел, как покинутый улей. Я зашел и крикнул:— Эй! Тут женщине плохо!Но никто не отозвался.И тогда я осторожно уложил Симону на пол, поправил пальто и короткое белое платье, чтоб ей не было неловко, и выстрелил из винтовки в потолок.И они побежали. Как перепуганные насекомые.Улей немедленно ожил.Я ушел, сел за руль и поехал на позицию.И вспомнил вдруг ее рисунок. Детские каракули. Она нарисовала меня: у меня в волосах были перья, в руке копье, а над головой всходило солнце.Кто бы ни пытался убить мою малышку, завтра утром он умрет.Я убил их всех, я не пожалел никого.Достижение белых в деле черного эха вьетнамских тоннелей было в сочинении латинского девиза про жопу крысы, и в том, что они изначально забили часть ходов своими трупами.— Узкоглазые будут мочить узкоглазых, — на лице майора Дейгла ирония и отвращение смешались до неразличимой массы, — отличная шутка.Нас было немного, но после первых двух операций белых перестал смешить наш рост.Я был чуть ли не великаном в этом странном подразделении. Жилистый бушмен Аэта вообще выглядел как голодающий ребенок, но эта черная тощая нежить легко крутил головы местных, вцепляясь чуть ли не всем телом и резко подскакивая в воздух, словно собирался взлететь. Он говорил по-английски так же хреново, как Рей Красный Гром и два брата маори Таки и Токо, которые вообще объяснялись жестами, но тем не менее его все понимали. Особенно внизу. В темноте.Наш командир: японец, который всегда повторял, что он настолько американец, насколько Линдону Джонсону и не снилось.Я помню их лица лучше, чем свое собственное.Это были странные времена. Каждый день мы рисковали или подорваться на вьеконговской мине, или быть убитыми своими, которые просто поленились принять радиограмму, сверить координаты, или кто-то перепутал порядок действий. Страшные, странные, но это были лучшие времена моей жизни.Мы были изгоями. Нас всех белые считали дикарями. И мы были лучшими в джунглях. Нас объединяло что-то вроде родства. А когда коренного новозеландца Токомару, какой-то белый, с непередаваемым презрением назвал ?вождем?, призрачное родство едва не переросло в дружбу.Я иногда думаю, что если бы белые не были такими упрямыми и высокомерными идиотами, мы смогли бы если не выиграть эту тоннельную войну, то хотя бы не проиграть ее так бездарно.Но им не нравилось, когда мы объединялись.Третий мой год во Вьетнаме был самым невыносимым. В конечном счёте, я остался один.?Бери гранаты, Дент. Бери свой нож и проваливай вниз!?Я шел и возвращался.?Везучий вождь?.И вот однажды я напоролся на сторожевую змею. Ходили слухи, что Вьетконг научился управлять этими тварями и они стали чем то вроде ядовитых собак: так же слушались команд, и кусали исключительно чужих.В интернате я читал, что змеи глухие, так что в байки не верил.Я был постоянным ?первым?. На третьем году, ближе к концу, больше не действовали никакие правила и от нас требовали только результат, каким путем — не важно.Мы больше никого не спасали от красной угрозы, мы пытались уничтожить этих людей.Как когда-то индейцев, бушменов, маори и остальных ?дикарей?.А когда речь шла об уничтожении, лучше американской армии найти было невозможно.В моем подразделении были одни белые. Второгодники, добровольцы, абсолютные психи.Я знал этот тип людей, и просто выживал. Я понимал, что если кто-то из них крепко меня достанет, он непременно подорвется на осколочной мине, я знал где быстро достать такую. Они, кажется, это чувствовали кожей и старались не перегибать.И я ходил вниз. Всегда первым. Мясом для черного эха.Иногда я думал, что пора прекратить мою мучительную жизнь. Смерть не казалась мне неприятностью.Змея была привязана к потолку. Она напала на меня, среагировав на движение, ее яд обжег мою щеку. Я увернулся и напоролся на нож. Парень был одного со мной роста. Юркий и худой. В темноте мы не видели друг друга, но старались изо всех сил распороть как можно больше живой плоти.Когда я понял, что скоро умру, я почему то жадно захотел выжить и вернуться в заснеженный лес, туда где так хорошо ставить силки на кроликов...Я захотел туда, где холодно... Где нет насекомых размером с ладонь.Тот вьетнамец изрезал меня как тренировочный манекен. Но я все равно прикончил его и пополз к выходу.Я не знаю, каким чудом не напоролся ни на одну из ловушек или нажимных бомб, которыми были усеяны тоннели.Кто хранил меня?Мне казалось, что вся моя кровь впиталась в окаменевшую вьетнамскую глину, что любая прошлая боль была наивным развлечением ребенка, в сравнении с выворачивающим внутренности адом.Но я упрямо полз наверх.Только после того, как я услышал английские ругательства, я позволил себе уйти в темноту.Потом меня долго куда-то тащили.— Я тебе брошу, падаль! А ну взял гребаные носилки и пошел! — я не знаю, кто это сказал, но голос был глухим и горячим, он обжег мой мозг, подарил мне призрачную надежду и я снова отключился.Второй раз я пришел в себя в медицинском вертолете.— Крепкий вождь, — сказал чей-то высокий незнакомый голос, — шесть, семь. Восемь... А это что? Ух ты! А кишки-то как удержались?— Он, что, еще жив?— Открыл глаза, моргает!— Господи, парень, тебе бы уже отмучиться... Может, поможем ему, Грег?— Пошел ты... Я тебе сейчас так помогу, мать родная не узнает.Я снова ушел в теплую, милосердную тьму.Мне нужно было исчезнуть. Я не боялся полиции, не боялся тюрьмы. После Вьетнама я вообще перестал понимать страх. Разве может в мирной стране, полной ленивых и наивных белых что-то произойти со мной?Но мне надо было исчезнуть. Я решил закончить свою старую жизнь: уничтожить Ханзи Дента. Без семьи этот дикарь был ничем. Он привык выполнять приказы. Он молчал и ничего не чувствовал. Он убивал людей с легкостью, с какой убивают москитов.Теперь он уничтожил всю свою семью, и ему следовало уйти за ними.Не всю?Где-то в тюрьме отбывал срок слабый и больной Чарли. Он выйдет еще более слабым и больным.Ханзи мог бы забрать подыхающую империю себе... Я думал об этом меньше минуты, потом мне захотелось вымыть руки.Еще оставалась Симона Герхарт.?Скорее всего, не выжила..?Я впервые за день почувствовал что-то живое внутри.Симона.Она вызывала во мне слабые, ничтожные, но похожие на человеческие, чувства.Я подумал, как она там, в похожем на улей госпитале Су Фоллс?Я вернулся из Вьетнама в инвалидной коляске. Ко мне в госпиталь приехала Флойд. Она критически осмотрела меня и спросила у санитара:— Он так и останется инвалидом?Ледяной тон, в котором не было ни намека на чувства.Не знаю, на что я надеялся. Может быть в бреду, под морфием фантазировал, что она посмотрит на меня хотя бы ласково, возможно прикоснется ко мне без отвращения и скажет что-то вроде:— Ты мой герой, Ханзи. Ты трижды спас от смерти моих сыновей...И прочая чушь.Но она просто спросила, буду ли я ходить и в своем ли я уме.Санитар пожал плечами.— Доктор Риган готов с вами поговорить.Она снова посмотрела на меня и качнула головой:— Как жаль, Ханзи. Я надеялась, что ты не позволишь себя убить.Когда через месяц упражнений и отвратительных процедур с электрическим током, я встал на ноги, она не обрадовалась, просто сказала:— Поедем домой. Для тебя есть работа.Я был собран по кускам, но я ничего не чувствовал. Ни благодарности, ни отчаяния, ни злобы.Парни, лежавшие со мной в госпитале, немедленно после окончания реабилитации ушли в запой.— Если ты был ТАМ ты не можешь не пить, — так они говорили, заливая в себя джин прямо из горлышка и закусывая амитриптилином.Я не пил. Когда-то Флойд сказала, что все индейцы становятся алкоголиками. Я не пил. Потому что не все. Нет, не всеНаверное, это я хотел доказать кому-то. Флойд? Додду?Я не такой индеец, каких они знали. Я лучше. Может быть, я вовсе не индеец. Я уже достаточно забыл свой язык, чтобы стать кем-то еще.Хотел бы я быть белым? Хотел бы я изменить лицо, чтоб ни одна белая мразь больше не могла плюнуть в мой стакан?Я устал и не знал, смогу ли я дальше тащить на себе груз своих корней.Адвокат семьи согласился встретиться со мной. Он звучал удрученно, но я успокоил его. Я сказал, что все, что ему причитается, он получит. Все мертвы, но это не значит, что обязательства приостановлены.Он тоже боялся меня. Но понимал, что я знаю, что делаю.Меня разыскивала полиция, но, не смотря на то, что в газетах напечатали мою фотографию, люди не узнавали меня.Иногда выгодно быть невидимым. На тебя никто не смотрит, потому что ты чужой. Ты индеец. Когда-то давно твои предки владели этой землей, а теперь приличному человеку лучше не смотреть тебе в глаза.Мы все были для них на одно лицо.Я рискнул узнать как дела у Симоны.Я мог себе признаться, что сделал это ради себя.Единственным представителем семьи Герхард, к которому я испытывал больше, чем отвращение, была она. Девочка, которая всегда сама отвечала на свои вопросы и заплетала мне косы, хотя остальные дети меня панически боялись.В госпитале мне сказали, что она в реанимации, предложили поговорить с полицией. Я согласился, а когда регистраторша отвернулась, чтобы позвонить, быстро ушел.Теперь я знал, что Симона жива и подумал, что однажды найду ее. Может быть, даже мы поговорим.Зачем?Я не мог бы ответить на этот вопрос.Не исключено, что человек во мне слегка придушил вендиго.Я ехал пока не начали слипаться глаза. Когда усталость тела сделала меня совсем слабым, я остановился в жутковатом старом мотеле, похожем больше на притон, чем на придорожную гостиницу.Это было то, что нужно. Я не показался интересным пожилой темнокожей женщине, которая положила на стол ключи и сообщила:— Десять за неделю. Вперед. Не курить. Не ломать мебель. Не стрелять на территории мотеля.Я кивнул. Меня устраивал такой распорядок.Давно я не спал на кровати...Я принял душ, лег на сероватое, пахнущее тиной и ополаскивателем белье, закрыл глаза и уснул за долю секунды.Мне приснилось, что я смотрю сверху на свой труп. Мое тело, почему то крупное, обрюзгшее, с жирной складкой на бритом затылке, сидит на стуле сгорбившись.Голова лежит лицом вниз на большом блюде с недоеденной рыбой.Один изумленный глаз смотрит куда-то вправо.Я убит.Ник Стреляющий в листве рассказывал, что лакота, которому приснилась смерть, должен отдать все свои вещи людям, остаться голым и босым и так выживать неделю. Если племя желает ему добра — он выживет. Одни покормят, другие дадут одежду, третьи кров.Но если он дерьмовый лакота — он умрет и наяву.Я бы умер.Никто не стал бы помогать мне. Ни свои, ни чужие. Те, кто отдал бы мне хотя бы объедки, и бросил бы старое, дырявое покрывало на матрас в сарае... Те, кто мог бы дать мне возможность жить... Моя семья...Я убил их всех.Что-то больно сдавило горло.Это была совесть. Живой человек, заблудившийся в черном эхе, внутри моих тёмных тоннелей, поднимал голову, напоминая, что я не всемогущий вендиго: без чувств, без эмоций, без вины.Я обычный. Уязвимый. Одинокий.