2 (1/1)

Я не уверен, что кто-то стал бы слушать эти пустые байки. Тем более в моем косноязычном исполнении.Но я хотел бы поговорить с живым человеком, который смотрел бы на меня с интересом:— А что было дальше, Оханзи?Возможно, я мог бы болтать часами. Мой голос с непривычки осип бы, но, постепенно очищаясь изнутри, избавляясь от тайн, мыслей и историй, я чувствовал бы себя легче и живее.Я не был бы так переполнен горечью, яростью и болью. Я не был бы таким усталым.Если бы хоть кто-то поговорил со мной.Была одна маленькая девочка, которая приходила в мой сарай с блокнотом и цветными карандашами. Она хотела досадить своему отцу, потому что он запрещал ей общаться со мной. Впрочем, в какой-то момент он всем запретил разговаривать со мной без его присутствия.— Это мой человек, он будет говорить только если я разрешу.Я просто не хотел разговаривать. Поэтому позволил Додду считать, что мое молчание в его власти.Но с девочкой я говорил иногда. Точнее говорила она. Старшая дочь Додда, сообразительная и с характером, очень хотела бы родиться мальчиком. Еще бы ей не хотеть...Не проходило и дня, чтобы Додд не сказал:— Моя жена — сука. Наплодила мне кучу баб, что за невезение?Когда ему сказали, что его первенец имеет все признаки женского пола, у Додда случился приступ ярости.Я в тот день испытал приятное удовлетворение: он так старался сделать больно всем, кто его окружал, что созерцание его отчаяния было чем-то вроде праздника.Додд бегал по двору с ружьем, а я сидел на крыльце, чистил яблоко и думал: хорошо бы он споткнулся и отстрелил себя яйца.Симона получилась очень красивой, складной, умной, но очень несчастной девочкой.Она была единственным человеком на моей памяти, который пытался меня слушать. Безуспешно.Она сама спрашивала и сама тут же отвечала, так что я по большей части молчал.И она сказала мне смешную и нелепую фразу, которой я никогда не от кого больше не слышал.Когда я спросил у нее, что она рисует, она ответила:— Тебя.— Зачем? — спросил я удивленно. Дети обычно рисуют солнце, деревья, кривых человечков и прочую чепуху, но не Симона.— Потому что ты красивый, — сказала она серьезно и снова сосредоточенно уткнулась в свой альбом.Я наблюдал, как она растет, и в какой-то момент осознал, что с тревогой думаю о том, что малышку Симону кто-то однажды убьет.Внутри моих темных пустых тоннелей, с растяжками, со стальными кольями в полных воды ямах, со смертью за каждым поворотом, родилось что-то вроде сочувствия молодой белой женщине, которая на моих глазах уверенно шла по направлению к гибели.Я думал, что если Додд однажды прикажет мне выстрелить ей в затылок или закатать ее в асфальт, я, не размышляя, уничтожу Додда. Или любого, кто прикажет мне сделать такое.Интересно где она сейчас, отчаянная, полная молчаливой, спрессованной злобы Симона Герхард?Что сделал с ней кто-то из тех мужчин, с которыми она пыталась быть смелой и дерзкой?Мне стало любопытно, что предпринял бы Додд, узнав, что единственной, кто был мне по-настоящему симпатичен в этой семье извращенцев, была его сумасбродная дочь?Интересно, он бы попытался ее покалечить, чтобы сделать мне больно или увидеть как я злюсь?Из кустов показалась любопытная мордочка лисы. Я бросил ей банку с остатками курицы.Мне стоило отправляться на позицию, а не дремать, сидя на земле, как бездомный, вспоминая то, что никому кроме меня не нужно.Мои награды.Где они?Зачем я распинался о них перед незнакомым белым? Что я хотел доказать?Я стал сдавать и мое нутро больше не держит утрамбованное до состояния камня дерьмо, состоящее из концентрированного отчаяния, ярости и обломков моей странной жизни.Я устал. Устал быть вендиго.Я понял вдруг, что хочу развести костер и сидеть, глядя на огонь. Под звездами. В темноте. И чтобы кто-нибудь сквозь языки пламени смотрел на меня, испытующе, внимательно и ласково.Флойд сказала однажды, что раз меня забрали в интернат, значит моя мать и отец были алкоголиками.— Все краснокожие спиваются и дохнут. Тебе повезло, что мы приняли тебя в семью.Ей казалось, что она ко мне добра. Любое движение ее странной, яростной души должно было быть встречено восторгом.— Иногда я думаю, что ты умственно отсталый, Ханзи. Улыбнись.Я показал ей зубы.Мне было тринадцать. Я не умел улыбаться.Я хотел бы, чтобы у костра напротив сидела моя мать? Или отец? Нет, только не отец.Слово ?отец? имело неприятные, выцветшие холодные глаза рептилии. Я бы развел костер под звездами и рассказывал свои истории матери, сбиваясь с одного на другое, как полоумный старик.Но у слова ?мать? тоже были льдистые, равнодушные серые, как грозовое небо, глаза.Я выбрал превосходное место на крыше административного здания мотеля. У меня с собой было две винтовки, автомат и несколько шашек динамита, на случай если что-то пойдет не так. Но я сделал все возможное, чтобы война была быстрой и эффектной. Без сбоев.Единственное, что мне не нравилось — старуха.Я хотел бы, что б Флойд оставалась дома. Чтобы она сдалась и выбрала семью, а не войну. У нее все же были внуки, а у внуков были проблемы. Ими следовало заняться. Империю с ними не создашь, но семья могла бы получиться не худшая.Без уродов.Я бы хотел взглянуть на эту семью.Но старуха была неисправима.Я хорошо умел несколько вещей: например ждать. Я мог бы ждать годами хорошего момента. Люди, которые постоянно торопились жить, делать, думать меня иногда раздражали. КПД от такого поведения обычно нулевое.Зато шума, гонору и бахвальства до небес.Мой второй срок во Вьетнаме... За Беара... На всю армию нас было всего три подразделения тоннельных крыс.?Шестой неистребимый? капитана Эллиса, ?Десять-Десять Техас? сержанта Деверо и то подразделение, где пришлось служить мне. У него не было названия, а позывными был простой код, менявшийся каждую операцию. У нас не было нашивок, флага, гимна и тайного рукопожатия. Мы были самыми медлительными.Шестой неистребимый прославился на весь Вьетнам громкими операциями. Техасцы хорошо играли в футбол, но были крупноваты, поскольку набирали в свои ряды только белых.И мы. Про нас никто толком не говорил и не писал. Один раз приехал журналист с огромным телевиком, но мы не стали фотографироваться. Я просто не хотел, а шаенны и маори считали, что фотография что-то делает с их душами.От журналиста мы узнали, что наше подразделение называют ?узкоглазым?.Командиром был лейтенант Кодзима. Пожалуй, самый приличный командир из всех, с кем мне довелось столкнуться в той войне.— Узкоглазые? — он никогда не смеялся, а тут улыбнулся, от чего его масляно-черные глаза превратились в две темные щели, — как остроумно. Ну, пусть будет.Крысы занимались тем, что изучали и обезвреживали тоннели, которыми был изрыт весь Вьетнам. Эти норы могли быть бесконечными, а могли вести к тупику. Мы искали солдат противника и уничтожали их, их госпитали, жилье и оружие.Нас было очень мало, а к концу второго года моей службы осталось всего ничего. Неистребимых истребили. Техасцы взбунтовались, считая, что надбавка в пятьдесят баксов за опасность — это мало для настоящего героя.И только мы, узкоглазые крысы, работали тихонько, неторопливо и методично. Выслеживая врага и выживая день за днем.Один раз я напоролся на растяжку, и меня вышвырнуло из тоннеля, как пробку из шампанского.Я помню, как растерялся: кому молиться напоследок?Должен же быть у человека какой-нибудь бог, к которому он обратит свои последние слова?Я лежал в кустах. Держался за голову, в которую, казалось, впились все пчелы джунглей и лихорадочно вспоминал хоть кого-нибудь стоящего из череды богов и святых.Но так никого и не вспомнил.Все были не достойны моих прощальных слов, и я не умер. Только оглох на одно ухо. Но уже через неделю все прошло.Они появились. Дерзкие, бесстрашные властелины мира. Беар набрал себе крупных, белых похожих на него самого, мрачных селян. Ни один из них ни разу не назвал меня по имени, зато я знал каждого из них.Возможно поэтому целился безупречно.Я методично уничтожал единственный мир, который считал своим столько лет. Когда полицейских стало больше, я восстановил справедливость тремя выстрелами. Во всем должно было быть равновесие...Внутри меня не было ярости, только потухшие угли отвращения.И черное эхо.Возможно мертвецы все же пришли за остатками моей души.Но заблудились в темных тоннелях.Я хотел выстрелить старухе в голову, и покончить с этим делом навсегда, но вдруг понял, что она нарядилась на бойню.Элегантный костюм, пальто из дорогой шерсти, прическа и духи, которые мой нос улавливал за милю.Она готовилась, как королева наступить лакированной туфлей на череп противника.Она так старалась, что я решил не разочаровывать ее.Увидев меня, она облегченно выдохнула, и открыла было рот, что бы что-то сказать...Я вскрыл ее брюхо одним сильным и ловким движением, ощутив кожей горячие внутренности.— Ханзи... — сказала она и умерла.Лучше бы она оставалась дома с семьей.Я сделал все, что хотел, и мне следовало исчезнуть.На закате, перед своим последним свиданием с семьей Герхард, я заехал в Сиу Фоллс. Я не соврал той белой женщине с безумными глазами и грохочущими мыслями об убийстве. Я устал.На меня внезапно обрушилась черная, злая усталость.Я подумал, что если кто-то выстрелит мне в голову, мир станет чище. Я думал, что нужно зайти в первый попавшийся бар, там точно найдется этот кто-то.?Убей индейца. Спаси человека?Я стоял рядом с какой-то гнусной забегаловкой, на старой щербатой стене которой висела бронзовая табличка, отмечавшая, что в этом месте белые казнили людей моего народа.Кто-то помочился на кирпичи, кого-то стошнило ровно под бронзовым прямоугольником.В этом было все, что я ненавидел.Свойственная белым ядовитая вина: сначала уничтожь, потом возненавидь за то, что уничтожил.Быть их жертвой — противоестественно. Ты всегда, до полного вымирания будешь виноват в том, что они убивали твой народ.Бремя их стыда непереносимо, им нужно много крови, чтоб отмыть свои грязные души. Но этот процесс не прекратится. Чем больше они стараются, тем страшнее их голодные внутренние демоны.Нельзя зарыть труп во дворе, и забыть, что живешь на кладбище.Во мне полыхнула ненависть. Я глубоко вздохнул и погладил рукоятку ножа. Словно сквозь пальцы мой ад мог уйти в моржовый клык.Из бара вывалились три пьяных молодчика, они заметили меня и очевидно захотели подраться.Но что-то случилось со мной в тот день. Я не убил их. Я сел в машину, под визгливый хохот и оскорбления, развернулся и уехал.Внутри все горело огнем, но я уехал. Только в лесу, заснеженном холодном и спокойном, мне стало легче.Я не убил этих белых ублюдков.Возможно вспомнив, как ласковые руки касались моих волос. Как никто раньше.Я знал, что эта сумасшедшая стерва хотела воткнуть мне ножницы в шею.Но она не сделала.И я не убил.Я подарил ей жизни этих никчемных людей. За то, что она нарушила ход событий, пошла против течения.Иногда ?неделание? значит так много...Сумерки словно туман, медленно просачивались между черных, голых стволов, делая снег серым и мир серым.Я поднялся, нашел банку, которую начисто вылизала лисица, и положил ее в рюкзак.Нужно было закончить мои дела здесь.Я не знал, что буду делать после, но я больше не строил планов.Я шел к дороге сквозь темнеющий лес, пока не нашел труп.Она лежала на спине и смотрела мертвыми глазами в пустоту. Красивая, как невеста на старых открытках. Или как принцесса из детских сказок.Золотистые волосы рассыпаны по плечам, на лице не маска боли, а что-то вроде полуулыбки. Как живая.Только белое платье испорчено запекшейся коричневой кровью, где-то в районе сердца.Я знал, что кто-то ее убьет.Симона Герхард. Я подошел и встал на колени рядом.— Ты совсем немного не дотянула, малышка, — сказал я, — кто тебя так?Это мог быть человек из Канзаса, с которым она путалась, это мог быть кто-то еще. Все эти годы ее мог убить каждый, кто смотрел на нее.Кроме меня.Я бы не тронул Симону Герхард. — Я убью их всех, — сказал я, заглянув ей в лицо, — в аду, куда попадают все белые, будет многолюдно, малышка.И тут она моргнула. Густо накрашенные ресницы дрогнули, и остекленевший взгляд на долю секунды ожил и наполнился болью.На мгновение мне захотелось оставить все как есть и просто исчезнуть.Но я знал, что больше не представится такого прекрасного случая поквитаться со всеми и сразу.Я хорошо знал семью. Они должны были сыграть в мою игру безупречно. Точно так, как я задумал.Потому что эти самоуверенные твари были предсказуемы.И не ожидали предательства от меня.Как? Почему? За что Ханзи Дент убил нас всех?Мы же заботились о нем, мы разрешили ему отрастить волосы, мы разрешили ему носить имя немецкой собаки... Потому что никто не назвал бы человека ?Ханзи?. Потому что нам плевать на чужое слово, которым назвала его мать-шлюха, алкоголичка. Мы кастрируем его, лишив смысла.И будем гордиться, тем, что позволили индейцу быть индейцем.Умирать вместо белых, убивать вместо белых, жрать дерьмо, которое исторгли из себя белые.Как он мог предать своих благодетелей?