2 (1/1)

Ян приходил регулярно, по часам. Мы узнавали его по интервалам между звонками и никогда не ошибались.Всего за пару месяцев свыклись с его голосом и ненавязчивым парфюмом. Этим Ян и был хорош —ненавязчивостью. Часами он сидел напротив безучастного, почти бездушного существа, листая ветхие журналы. Иногда вставал размять ноги, ходил, неспешно вдоль стены наглаживая карты созвездий. Пытался показать значимость, важность, разумность.Хотелось сказать: сядь, не трогай вселенные! НЕ ТВОЕ!По правде, карты, квартира и люди в квартире были как раз таки его. Его приобретением и ценным вкладом.У него даже были собственные тапочки, новёхонькие плюшевые зайцы, на которые я смотрел с жадностью и ненавистью.Все мои желания и невозможности сконцентрировались в синтетической шерсти. Злился, пытался воевать, как не воевал ни с кем и никогда.Яна это забавляло, вспышки ярости, пугающие деда с бабушкой, были ему на руку.Когда он предложил забрать меня, подлечить, они практически целовали руки благодетеля. Они молились на него, как на бога, еще до эксперимента.Признаем очевидное: опыт удался и дай мне Ян свою ладонь, облобызал бы до локтя подобострастно, а потом отпилил к чертовой матери. Глазом бы не моргнул — пустил бы вместе с костью на фарш.Меня не починили, человечек все еще сломан, до звезд добраться проще, чем до людей. Ян говорил, строить маршруты — часть терапии. Строить обходные — негласное призвание. И раньше этим занимался, но только для себя, а теперь мог для других. Часть целого, я впервые не был оторванным куском пустоты. Говорить, слышать собственный голос, вплетённый в совершенно посторонний разговор, ощущение из разряда человеческих таинств.Водить по земле и получить прозвище ?Астроном?, какая ирония. Не сам ли выдумал горе-кличку? Погружаясь в Кому в первый и последний раз, я мечтал проснуться по ту сторону кем-нибудь вроде космонавта.А потом мечтал не забыть, каково это чувствовать голыми ступнями колючую, едва живую траву. Фиаско в первом варианте, почти победа во втором.Очнувшись, единственное, что я помнил, — это название созвездий и карие глаза Архитектора. Внимательные, въедливые, глаза-омуты. Не зеленые, не похожие на траву.И все же я чувствовал их, понимал и хотел, чтобы они смотрели на меня, когда все закончится.Когда кислород закончится. Свет в конце туннеля мог бы быть карим, и он им был.Архитектор бил отчаянно, звонкие пощечины оседали то на правой щеке, то на левой. Честно, я потерял им счет. Тело иссохло, жилы истончились и стали хрупкими. Я знал много высокопарных слов, но не мог крикнуть Архитектору: прекрати меня дубасить, истеричка!Там, в Коме, сил хватало, чтобы повысить голос, сжать пистолет и тащить груз вдвое тяжелее себя.Был ли Архитектор сильней, чтобы его схватить и утащить, пока не забил до смерти? На нем болталась пижама, мышцы ходили под кожей, и я чувствовал их движение через ткань. Костлявые пальцы впивались, жгли, ломали.Я не был другим человеком, был прежним, коматозным неудачником. Архитектор все равно звал:— Астроном, миленький, ну вставай, я прошу тебя...Миленький, как ласково и броско. Попробуй не откликнись!Мы проковыляли мимо Флай, Призрака и Танка, замечая их, прощаясь с ними одними глазами. Почему он забирает только меня? Почему люди в форме не мешают, а расступаются?Неужели мы все еще при смерти, на каком-нибудь подуровне общего сна? Архитектор не переставал бормотать, он подгонял себя, ворчал и злился.— Держись. Сейчас выйдем, выйдем...Выйдем на улицу или выйдем из Комы? Хотел спросить, рвался, но язык не слушался. Весь прогресс псу под хвост. Надежда оказалась ложной.Он падает у лестницы, роняет меня как вещь. Впрочем, разве я не был вещью? Безмолвной, послушной — куклой. И не куклу надо было уносить, не из куклы трубки вытаскивать. Дурак ты, Архитектор.Погони не слышно, зато слышно, как тяжело дышит нечаянный спаситель. Исхудавшие руки, они чуть ли не обнимают, чуть ли не вжимают в себя. Он не планирует вставать, потому что не может. Вместо этого задыхается хрипло и сухо, не стесняясь ни слабости, ни проигрыша. Разве не об этом я мечтал в свое время? Найти того, кого оттолкнуть не захочется. Вместо утешительного приза произношу свои первые, самые важные слова. Они осмыслены и полностью состоят из веры:— Иду, я иду...Больше всего на свете хочу, чтобы он улыбнулся. Построил на лице улыбку из балок и нервов.В его истерике, как под защитным куполом, можно расправить плечи и представить, что созвездия все еще на месте. Ждут, когда пересчитаю их и найду решение. Еще бы вспомнить: как это двигать ногами. Противные мурашки бегут вверх-вниз, словно мое тело для них скоростное шоссе.Даже если выберемся, ну вдруг случится чудо, куда пойдем? Без пяти минут калеки, а может, и не без пяти...Голос сверху велит:— Этих домой.Тихий, спокойный голос принадлежит не Яну — кому-то моложе, но сил посмотреть просто нет. Пусть будет голос, без лица, ручек и ножек — голая информация.— Куда домой?— К Бояну Петровичу. Чтобы без сюрпризов, живыми довезти. Остальное знаете.Имя кажется мне знакомым, затертым от частых повторений, но ни в коем случае не родным. Как будто я привык его слышать и не откликаться.Картинки, вроде тех, что появляются, когда засыпаешь, начали прыгать перед глазами.Пока нас, переплетенных, тащили до машины, я силился зацепиться хоть за одно воспоминание. Ложное? Принадлежащее Коме?Но в Коме не было таких комнат, таких лиц и запахов.Пахло жареной картошкой, откуда-то я знал, что обожаю ее и там, куда нас везут, мне ее уже никто не приготовит.