3 (1/1)
Все никак не приходит в норму, силуэты остаются размытыми, а воздух — сухим и горьким. Трудно поверить: при смерти был, не дышал, сердце не билось. Стыдно за беспомощность, за то, что язык и двух слов связать не может, а силуэтов на самом деле всего ничего — один-единственный Архитектор. Его тень очень широкая, ложится на все поверхности и мурлычет ласково, бессмысленно.В лице не разобрать ни черточки, все больше помехи: серая пропасть вместо глаз и красная пропасть вместо губ. Сейчас он какой, связанный по рукам и ногам собственной жалостью?Собираю себя воедино, но меня нет, не было никогда. Архитектор знает, что забрал из Комы?Собственный рот предает, просто из вредности зову, требую, плачу.Нет никакой уверенности в реальности шагов, едва уловимом прикосновении. Сколько было уже галлюцинаций с тех пор, как нас привезли? Сколько их было до Комы? Я не мог выдумать Архитектора заранее, наверное, очень — очень хотел выдумать.Меня куда-то несут, волоком, взвалив на плечо.Включается звук, голос сверху беззаботно рассуждает о погоде и сетует на пузырящиеся от времени обои. Обои и правда старше динозавров, я вырос, изучая их рисунок, и не представлял, чтобы на меня смотрели какие-то другие обои.Все это хочется вывалить на моего спасителя, извиниться за обстановку и попросить: ?Останься, мы выбросим старый шкаф, смажем петли на окнах и будем дышать свежим воздухом, как тогда, перед смертью. Выберем вечер, поотрываем васильковую бумагу со стен и наклеим что-нибудь красное, фиолетовое, да какое угодно… Останься!?— Поменяем обои. Обязательно поменяем. Хочешь, сделаем лоджию?Раньше я не мог выдавить из себя связной мысли, а теперь вот не могу в себе ни мысли задержать.И тут включается картинка, сверху вниз прожекторами проедают черные глаза хищника. На дне его безумных, расширенных зрачков и лоджии, и обои, и куча всего приятного. Он пользуется моим оцепенением и всем, что было, когда просит:— Держись крепче, и я договорюсь о перепланировке кухни.Ковыляем до ванны — чугунной громадины со сколами. Она могла бы выдержать ораву детишек, на то и была рассчитана, но стоило появиться нам, прикрученные к полу ножки жалобно скрипнули.— Давай осторожно, не хочу полететь к твоим соседям. Нам еще рано знакомиться.Он говорит и говорит, комментирует каждое действие, заполняя тишину сбивчивыми рассуждениями о пустяках вроде проржавевшего крана и исчезнувшей резиновой пробочки для слива. Жонглирует бутылочками, зубными щетками, оторваться невозможно от его первобытных радостей.Ловкие руки, привыкшие создавать из ничего что-то. Лепил человека заново с помощью самых банальных вещей, ведь под рукой были только мочалка и шампунь с запахом апельсина.В натяжном потолке отражалась моя беспомощность во всей красе. Архитектор с ней возился, старательно взбивал пену на грязных колотунах.— Религия религией, но мыть людей их не научили. Сбривать, что ли, все наголо.Не испугавшись химического привкуса, глотая апельсиновую пену, я задал самый логичный и простой вопрос:— Сбривать обязательно?В ожидании приговора пытливо смотрел на свою нечаянную любовь и ждал, когда же она растворится в пене, в отражении потолка. Не растворялась.Долго так продолжаться не могло, смотреть приходилось задрав голову. Очень скоро затошнило, зарябило в глазах. Никогда бы не заподозрил в Архитекторе способности подчинять без слов. Нервный мужчина, резковатый, неуверенный. Он сам себя боялся, когда-то и все это Кома подтерла. Нельзя оставаться бесчувственным миром, когда по тебе бегают люди, ругаются и выживают. Кома любила Флай, настолько, что подарила ее Архитектору на долгую память.В каком-то смысле она ушла вместе с нами, и теперь это она разорялась, она боялась взяться за ножницы. Я старался не думать, что Кома подарила мне, не хотел думать. Так умно и стройно только один человек мог думать. Тошнота подступила к самому горлу, воздух и желчь.— Тебе нехорошо? Закрой глаза.— Нет.Едва сдержался, чтобы не добавить: хочу смотреть на тебя. Добавить не успел. Чужая ладонь накрыла мои глаза, пальцы мягко взяли за подбородок, и пришлось склонить голову. Нельзя не подчиниться силе, если она такая робкая, полная обещаний.— Так ведь лучше, скажи?— Спасибо.Он продолжил наводить порядок на моей голове, а потом признался:— Представляешь, кроме прозвища ничего вспомнить о себе не могу. То есть всякие важные детали. Где жил, кто родители.Мокрые разводы на серой футболке, оставшиеся от ?помывки?, порез от бриться на правой щеке. Сколько неидеальностей, даже собственного имени не знает. Нулевой километр у нас общий, только я таким был всю жизнь, а он несколько дней. Он в этом новенький, это его надо в ванну, намылить и потребовать: пей, ешь, спи, вспомни!Безымянный Архитектор настраивает краны, ищет оптимальную температуру, проверяет ее на внутренней стороне запястья.— Вроде не горячо…Ловлю его руку прижимаюсь к ней губами голодным, сумасшедшим жестом. Плевать, что испугается, отдернет. Любви щенячьей иногда не надо, некуда приткнуть, не прокормить ее. Она же растет и может в волка вырасти, а не в безобидного пуделя.Он не сразу отнимает руку, скорее это я ее отпускаю. Плюнув на расползающуюся по моему лицу едкую пену, Архитектор выдает нечто грандиозное:— Кто-то оставил продукты в холодильнике, а вчера постучались ночью, долго стучали. Я вышел, на пороге пакет. Думал, бомбу подложили.— Не бомба?— Хлеб, молоко и яйца.— Значит, не умрем от голода.Мы виртуозно избегаем личных тем, обсуждая таинственных курьеров и сложные алгоритмы приготовления каши.Обливаемся водой, потом мокрыми кошками ползем на расправленный диван. Лежим под одеялом и от холода смеемся сумасшедшим смехом. Трусы с нас то и дело сползают, мы два скелета, и по-хорошему нам нужна сиделка. Архитектор вдруг находит в себе силы и стискивает в объятиях. Так бывает, если очень хорошо и тумблеры перегорают от страха хорошее потерять ровно через секунду.— Я соврал. Не про имя, имя правда не помню. Помню, что вы все рассыпались на части.— Не все. Ты меня спас.— Точно?— Не точно. Астрономы самые неточные люди, знал?У его поцелуя привкус смеха, на этот раз спокойного.