Привыкать больно (1/1)

Новый год в квартире Арсентьевых никто не ждал. Слишком много отнял старый, слишком много перемен принёс. Кажется, никто уже не помнил каково это?— просто радоваться чему-то. Просто быть, как все. Да и вообще остался ли кто-то в этом городе, в этой стране, кто жил без оглядки на кремлёвские звёзды, которые Маруся каждый вечер видела в окно? Иногда ей казалось, что это чьи-то глаза, красные, пронзительные. Заглядывают в душу и пытаются достать самое потаённое. Обвиняют. Хлещут наотмашь. И знают. Всё знают. Про неё, про Надю, про Митю. Про Серёжу…Она честно пыталась не думать о муже. О бывшем муже?— напоминала себе каждый день. Но не думать не могла. И Надя?— точная папина копия, смотрела огромными глазами, словно осуждала. Из дома выходили редко. Два раза Митя водил их в театр. Один раз?— в кино. А без него Маруся боялась. Отчего-то появился страх, что скоро всё раскроется. Что узнают. Что заберут обратно. Во двор с щербатыми стенами. Она часами лежала без сна, глядя в потолок, слушая мерное дыхание рядом. Удивляясь, как можно спать спокойно, когда там, за стенами дома, творится ужасное.Маруся вздыхала тихо, кусала руки, чтобы не разбудить. Не закричать. Не сойти с ума. Тонула в своём страхе, в ненависти к себе. К своему желанию жить. Просто жить, как все люди. Просто как все. Эта жизнь стала похожа на новый кошмар. Днём пытаться делать вид, что всё в порядке. Заниматься с Надей, делать какую-то работу по дому. Вечером, когда возвращался Митя, играть роль жены. Разрываться от чувств, которые были слишком противоречивы, чтобы суметь в них разобраться.Она ненавидела его. За то, что ломал каждый раз, доказывая, что им хорошо вместе. Что они подходят друг другу, как подходит ключ к замку. Ненавидела себя за то, что забывала Серёжу, с наслаждением прижимаясь к Мите, откликаясь на его ласки, сдаваясь снова и снова. Ненавидела Серёжу. За то, что его больше нет в её жизни. За то, что не научил этой самой жизни, держа под стеклянным колпаком, как редкую розу. И Митя сейчас поступал так же.А ещё Маруся понимала, что не может его не любить. Что чувства никуда не ушли, тлели где-то глубоко, и чтобы разжечь из них пламя достаточно одного поцелуя, одной улыбки, притаившейся в глубине чёрных глаз. Хотелось упасть в эти чувства, с головой погрузиться. Вот только нельзя. Нельзя было его любить. Нельзя было опять доверять. Не так. Не сейчас. Никогда.Он приходил порой под утро. Серый от усталости. Провонявший застенками и страхом. Чужим и своим. Сидел в кабинете, курил и смотрел в окно. А Маруся смотрела на него. Стояла в дверях, кутаясь в шаль. Молчала. Просто была рядом. Зачем? Если бы она знала…К концу года работы прибавилось?— даже думать не хотелось, с чем это связано. Митя почти перестал бывать дома. Забегал изредка, что-то ел, не чувствуя вкуса. Переодевался в чистое и снова уходил. И Маруся поняла, что скучает. И боится. За него боится. И за них с Надей.Тридцать первого декабря шёл снег. Пушистыми хлопьями укрывал улицы, заметал дороги. Филипп с утра закрылся на кухне?— говорил, что хочет приготовить что-то особенное на ужин. Надя писала прописи, от напряжения высунув язык. А Маруся разглядывала новое платье, которое только вчера принесли из ателье. Митя настоял, что надо обновить гардероб. И платье, кремовое, шёлковое, с меховой горжеткой, так и манило надеть. Но зачем? Неужели будет праздник?Платье село идеально. Хотя по-другому и быть не могло. Мягкая ткань приятно льнула к телу. А ещё из ателье доставили бельё. Шелковое. С кружевом. По большому блату, закатывая глаза и приглушённо шепча, что только привезли из Франции. Ограниченная партия. Чулки тонкие, атласные, и туфли лодочки с серебряными пряжками. Маруся внимательно разглядывала себя в зеркале. Непривычно. Забыто. Как раньше?— когда на приёмы в Кремль звали. Провела ладонями по талии, бёдрам. Поправила волосы, снова постриженные по последней моде. Короткие, завитые. Вздохнула. В столовой Филипп звенел фарфором, накрывал на стол.—?Надя! Пора переодеваться! —?крикнула Маруся, бросив последний взгляд в зеркало.—?Мама! Ты как принцесса из сказки! —?восхищённо воскликнула дочка, застыв в дверях. —?А мне можно будет за столом подольше посидеть?—?Конечно. —?Маруся улыбнулась?— Надя начала оттаивать. Медленно, постепенно, привыкая к новой жизни. Вспомнились слова Анны: ?Детям проще. Они могут забыть?. Надя забывала. Или Марусе просто очень хотелось в это верить.Часы тикали громко, оглушающе. Стол сиял серебром и фарфором. Маруся тоскливо вздохнула, выглядывая в окно: может, надо было поехать к маме? Там сейчас шумно и, может, весело. Распевают романсы и оперные арии, играют в буриме и вполголоса обсуждают новые посадки. Там жизнь. Здесь?— тиканье часов и тишина. Филипп ушёл к себе, Надя, устав ждать, выпросила ужин, успела с ним разделаться и теперь то и дело тёрла глаза, прогоняя сон. Даже радио молчало. Что там слушать? Очередной съезд?Внизу хлопнула входная дверь. Загрохотал лифт. Шаги по коридору громкие, уверенные. И в дверь звонок?— резкий. Маруся вздрогнула. Посмотрела испуганно на Надю. А вдруг это за ними? Вдруг Мити нет так долго не просто так. Вдруг заберут? Прямо сейчас? В этом платье глупом, роскошном.—?Где тут у нас дамы? —?раздался звонкий, смеющийся голос. И она вскочила. Прижала руки к груди, чтобы сердце не выскочило прямо в ладони. Митя показался в дверях через минуту. Как был: в шинели, фуражке, с двумя бумажными пакетами?— по одному в каждой руке. Только разуться успел. Запахло морозом. И мандаринами.—?Заждалась? —?тихо, на выдохе. Увидев Марусю, он остановился. Улыбнулся широко, так, что в груди защемило. Горячим взглядом обжёг. А она только спустя минуту поняла, что улыбается в ответ. Счастливо. Искренне. И что за эти дни, здесь без него проведённые, соскучилась. Может, просто от того, что в четырёх стенах сидит? А может, потому что действительно начала привыкать. Как Надя.—?Надя не дождалась, уже поужинала,?— ушла от ответа Маруся, отводя взгляд. Смутилась открытой радости. Мысленно успела обругать за то, что вырядилась, как на праздник. Но разве сегодня всё-таки не он?—?Я быстро. —?Митя пересёк комнату, поставил пакеты на стол, боднул лбом, мазнул холодными губами. —?Приведу себя в порядок. Не в форме же сидеть при такой красоте.И вышел, оставив после себя разливающее тепло внутри. Надя уже залезла в пакеты, с восторженными криками доставая мандарины, виноград и шоколад. А Маруся всё стояла, прижав руки к груди. Не пытаясь даже разобраться в круговороте чувств. Рассеянно слушала весёлый голос Нади и Филиппа, перемежающего французский с русским. Смотрела, как они выкладывают фрукты в большую хрустальную вазу на длинной тонкой ножке. Сама что-то говорила, кажется, даже впопад. Смотрела, как Филипп достаёт из пакета шампанское. Настоящее, крымское. Слушала, как ворчит он о том, что надо достать ведёрко и лёд. И ждала. Ждала, когда он появится. Чтобы проверить, не более. Просто проверить, снова ли сердце скакнёт в горло? Снова ли нахлынет горячая волна, подобная той, что обдала, когда он появился на даче. После стольких лет. После начала конца…Эти мысли отрезвили. Как ведро ледяной воды на голову. Маруся выдохнула, чувствуя, как отпускает, как снова становится всё равно. Митя?— не друг. Не любимый. Не близкий. Тот, кто воспользовался ситуацией. Не более. Именно эти мысли помогали не утонуть в эмоциях. Не захлебнуться в старых чувствах. Остаться на плаву, помня о муже. Об отце своего ребёнка. О том, другом, надёжном. И пусть он был старше на двадцать лет. Пусть не со всеми чертами его характера она была согласна. Пусть не принимала его пренебрежения к семье. К привычному быту, дворянскому, неспешному. Зато стал родным. Вытащил из ямы. Из дна, на которое Митя её опустил.Он появился через полчаса. В смокинге, белоснежной рубашке, с волосами, зачёсанными назад волосок к волоску. Лощёный, такой, каким Котов никогда не был, просто потому что у Мити это в крови. Порода. Улыбнулся в тридцать два зуба, щёлкнул пятками, будто на балу.—?Позвольте поздравить вас с наступающим 1937 годом! —?Подошёл к Наде, доставая из внутреннего кармана складной калейдоскоп. —?Вуаля! Маленькая мадмуазель получает волшебный мир, легко помещающийся в карман!—?Ух ты! —?восхитилась Надя, крутя трубку в руках.—?А для мамы,?— голос Мити стал тише, интимнее,?— подарок поменьше. Скромный, не знаю, оценит ли. Оценит, как думаешь, Надин? —?Обернулся, бесшабашно сверкнул глазами. Надя оторвалась от калейдоскопа и важно кивнула, спеша вернуться к цветной круговерти. Митя подошёл к Марусе, встал за спиной, осторожно провёл по обнажённой шее, нырнул в карман. Прохладный жемчуг коснулся кожи, щёлкнула застёжка.—?Я мог бы сказать, что красота этого жемчуга не сравнится с твоей, вот только поверишь ли ты мне? —?шепнул он.—?Жемчуг нельзя носить в одиночестве,?— в тон ему ответила Маруся, касаясь бус рукой.—?Он не будет один,?— довольно хмыкнул Митя, открывая вторую ладонь, на которой лежали серёжки?— крохотные цветки с бриллиантами.—?Красиво,?— честно сказала Маруся, аккуратно взяла серёжки. —?Я пойду, надену.—?Ну, пойди,?— хмыкнул Митя, обжигая чёрным взглядом. —?Надень.Она вспыхнула. Моментально загорелась, как сухая листва на ветру. Вышла в коридор, встала перед зеркалом. Митя вышел следом, оставляя за спиной Надю, продолжавшую восхищённо ахать. Встал вплотную, прижался всем телом. Положил руки на бёдра, давая понять, как соскучился на самом деле.—?Ты прекрасна,?— прошептал в затылок. Вдохнул её. Маруся поймала его изображение в зеркале: глаза прикрыты, на губах лёгкая улыбка. Красивый. Он был такой красивый, что когда-то она сама себе завидовала. А сейчас… Наверное, и сейчас тоже. Губы почти сложились в три слова, которые раньше с лёгкостью слетали. Бездумно. А теперь?— нельзя. Потому что Маруся не привыкла лгать. И не знала, насколько честно могли бы эти слова звучать.—?Пойдём за стол,?— тихо сказал Митя, разворачивая Марусю от зеркала. И вдруг щёлкнул зубами. Остро. Звонко. —?Так бы и съел. Прямо сейчас. —?Облизнулся. Медленно, призывно. И Маруся задохнулась вздохом. Опустила глаза.Когда-то, в прошлой жизни, восемь лет назад, они были друг для друга всем. Но такой степени откровенности, как стала сейчас, не было. Может, дело в том, что ей было восемнадцать? И многое было стыдно. Непонятно. А теперь вышло на новый, неизведанный уровень. И эти отношения… отравляющие, болезненные, задевали какие-то мрачные струны в душе. Выворачивали на изнанку.Маруся поняла сейчас, что живёт ими. И Митей тоже. Живёт.Надя быстро ушла спать. Маруся уложила её, глядя, как дочка прижимает к груди калейдоскоп. Невольно подумала?— как Митя. Яркий. Цветной. Живой. Для неё. Вернулась в столовую. Села напротив, глядя на него: холёного, умного, эрудированного. Настоящего. И такого близкого. Шампанское вспенилось в бокалах. Прохладное. Искрящееся. Звякнул хрусталь. Заискрился в полуулыбке. Оба молчали. Не ели?— аппетита не было.—?А давай потанцуем! —?воскликнул вдруг Митя воодушевленно. Подошёл, поставил пластинку. Танго. Повернулся, протянул руку. —?Давай, Мусь. Впервые за долгое время?— вот так, нежно. Как только он называл. Она вложила свою ладонь в его. Поднялась со стула. Встала рядом. Близко. Задохнувшись от его запаха. И выдохнула?— отдалась танцу. Он повёл, плавно, уверенно. Следуя ритму. Поворот, шаг, наклон. Густой вдох, по шее, до мурашек. Резкий разворот, наклон. Нога на его бедре. Точно. Коротко. Вниз. Митя вёл, Маруся отдавалась. В танце, снова и снова. Опускаясь, поднимаясь, проживая маленькую жизнь.Мелодия закончилась, они остановились, тяжело дыша, как после битвы. Застыли друг напротив друга. Стрелка часов щёлкнула, передвинулась на деление. И они бросились друг к другу, стремительно, сразу. Обхватить голову, столкнуться зубами, ладони по лицу, в волосы?— жадно. Его руки по её спине, горячо, сминая кожу, к себе прижимая.—?Ты голодный,?— напомнила Маруся, задыхаясь от горячего, тёмного, что бушевало в груди.—?Да-а,?— промычал Митя, не отнимая губ от её плеча.—?Тогда за стол! —?преувеличенно бодро воскликнула она, выпрямляясь. Мелодия давно закончилась, только шелест пластинки резал по ушам. Митя выпрямился, кивнул резко, так, что волосы упали на лоб, цепляя ресницы. Она смотрела как он ел, улыбаясь. Подставляла бокал под пенистое, игристое. Любовалась, чувствуя, как расцветает в груди светлое. Большое. И поняла, что спросить надо сейчас. Чтобы больше, наверное, не возвращаться.—?Ты знаешь, что с Серёжей?Митя изменился моментально. Застыла улыбка. Тонкие пальцы сжали вилку, отбросили от себя. Он скривился:—?Это для тебя самая важная тема сегодня?Маруся вспыхнула. Да, именно сейчас, когда она пила шаманское и ела мандарины, мысли о муже, сидящем в лагере, стали особенно актуальны.—?Ты не знаешь? —?холодно спросила она. Он поджал губы. Ответил отрывисто:—?Знаю.—?И?..—?И ничего. —?Митя отвёл глаза. Осушил бокал залпом. Постучал большим пальцем по стеклу.—?Мить. —?Она сама уже жалела, что завела разговор. —?Прости.—?За что? —?Он улыбнулся зло. Холодно. —?За то, что мужа любишь? За то, что живёшь с его тюремщиком? За что, Марусь?Оскалился хищно. В глазах болью плеснуло. Острой.—?Зачем мы мучаем друг друга? —?прошептала горько.—?А я себя не мучаю, Марусь,?— саркастично откликнулся. Откинулся на стуле, нога на ногу. —?Беру от жизни всё, что хочу. И тебя в том числе.Она вскинула подбородок. Посмотрела пристально. Кивнула. И молча протянула пустой бокал. В два глотка больших, длинных осушила. Поморщилась от щекотки в носу.—?Так что с ним, Мить? —?спросила холодно.—?Расстреляли,?— в тон ей бросил он, скривившись. —?Как собаку под забором. В день, когда вас арестовали.Достал портсигар, щёлкнул крышкой. Папиросу в пальцах прокрутил. Маруся молчала. Значит, расстреляли. ?И хорошо?,?— подумалось равнодушно. Потому что внутри всё коркой давно покрылось. Это раньше, в застенках, были слёзы, надежды. А потом… Она ведь давно поняла, что его больше нет. Но надо было произнести это вслух. Чтобы пережить.—?Дай закурить,?— попросила сухо. Он молча протянул портсигар. Зажёг спичку. У неё даже руки не дрожали. А у него?— да.В глухой тишине начали бить куранты. Похоронный звон, мрачный.—?С новым годом, Мить,?— прошептала Маруся. Теперь только он у неё и остался. Он и Надя.—?С новым годом, Марусь,?— ответил он, невольно бросив взгляд в окно, на красные кремлёвские звёзды.