Лучик воли (1/1)

Жизнь в Мартыновском приюте была монотонна, как дождь за окном. Каждый день был похож на другой: ранний подъем, уроки, работа, обед, прогулка, снова работа… Впрочем, довольно быстро выяснилось, что на занятиях Михелине Блювштейн делать нечего: и Закон Божий, и историю она хорошо помнила после уроков со старшей сестрой в театре, владела четырьмя действиями арифметики, и приютское начальство решило, что незачем хорошей мастерице тратить время, бесцельно просиживая в классах. Теперь сразу после завтрака Михелина отправлялась в пустую ?рабочую? и несколько часов кроила и вышивала в одиночестве, наслаждаясь этими часами, как самым большим удовольствием. Работала она хорошо, искренне стараясь, и воспитательницы не придирались к ней. По субботам появлялась Табба с целой охапкой вкусных вещей, долго сидела в обнимку с сестрой в ?гостевой?, звала ее к себе, но Михелина неизменно отказывалась: возможная встреча с покровителем сестры беспокоила ее. Табба, видимо, тоже думала об этом и не настаивала.После уединенной жизни в Могилеве, где Михелина пропадала одна целыми днями то в лесу, то на реке, то в полях, постоянное присутствие рядом чужих людей мучило ее и не давало привыкнуть к этой новой жизни. Подруг у нее не появилось, но Михелину это не тяготило: среди тихих, безответных, запуганных девочек приюта не нашлось ни одной, которую ей хотелось бы видеть рядом с собой. В приюте процветало шпионство и ябедничество, девочки внимательно наблюдали за своими товарками и при первой же возможности бежали жаловаться воспитательницам. В ?рабочей? у печки всегда стояло несколько наказанных. Время от времени туда попадала и Михелина, и всегда за одно и то же: за самовольные отлучки во время гуляний к пруду. Впрочем, довольно быстро она сообразила, что не стоит привлекать внимание Елены Васильевны к этим ее исчезновениям, и стала осторожнее: бегала к пруду не чаще раза в неделю и ненадолго. Несколько раз ей даже удавалось вернуться незамеченной.Узел, спрятанный желтоглазым Васькой, пропал на другой же день, и, не найдя его, Михелина слегка расстроилась: значит, ее новый знакомый пришел в ее отсутствие, и неизвестно, появится ли еще когда-нибудь. Но через неделю Михелина опять нашла в кустах какие-то свертки; ей показалось, что это были рулоны материи. И снова на другой день они исчезли. Пробегав еще несколько дней к забору впустую, Михелина поняла наконец, что это бесполезно.Васька появился неожиданно: в декабре, когда Москва уже была засыпана снегом и приютский сад стоял неподвижный, белый, а замерзший пруд можно было угадать только по нескольким пожухлым палкам рогоза, торчащим из-под снежного покрова. В приюте царила обычная лихорадка, начинавшаяся за несколько недель до рождественских праздников, спешно шились подарки для покровителей приюта, старшие воспитанницы были завалены заказами: работы приютских были известны в городе, и у них охотно покупали изящно вышитое белье, платки и блузки. Михелина вместе с другими старшими, освобожденными на эти дни от занятий, не поднимала головы от шитья и вставала от рабочего стола с синими и зелеными пятнами перед глазами. Их давно уже не наказывали даже за серьезные провинности: не было времени подпирать печку. Мастерицы, захваченные работой, отказывались даже выходить гулять, но, после того, как однажды блондинка Таня Сенчина, поднявшись из-за стола, упала в обморок, старшеотделенок стали насильно отрывать от их батистовых рубашек и наволочек и выпихивать в сад.…Михелина медленно шла по дорожке, кутаясь в платок и пряча в рукава пальто озябшие руки. Был серый сумрачный день, с неба сыпал снег, снегири, облепившие рябину, задорно свиристели и сбрасывали с поникших веток мягкие снежные хлопья. Полюбовавшись ими, Михелина бросила на снег несколько хлебных крошек, посмеялась, глядя на поднявшуюся из-за них птичью свару, и пошла по едва заметной стежке к пруду. Она уже давно не ходила сюда и почти забыла о своем давнем приключении, поэтому веселый оклик заставил ее вздрогнуть:— Эй, фартовая, ты?Она подняла голову. Верхом на заборе сидел Васька и разглядывал ее своими желтыми глазами. Нос его был совершенно красным от мороза, из валенок выглядывали клочья соломы, слишком большая для него мужская синяя поддевка была подпоясана веревкой, но выглядел Васька бодро и весело болтал ногой в валенке, который вот-вот был готов свалиться в снег.— Ну, будь здорова, что ли! А я уж думал — подорвала ты отсюда. Обещалась ведь. Али пообвыклась?— Здесь не привыкнешь, — сумрачно сказала Михелина, подходя ближе к забору. Снег здесь доходил ей до колен, и Васька, крикнув: ?Да не лезь ты, дурища, угрузнешь!? — ловко спрыгнул в сугроб сам. Прежде чем Михелина успела сообразить, что он собирается сделать, Васька ловко обхватил ее за плечи, притянул к себе и поцеловал. Михелина отстранилась — скорее озадаченная, чем оскорбленная. Долго и внимательно рассматривала Ваську — до тех пор, пока с физиономии у того не пропала улыбка.— Эй, ты чего так глядишь? Обиделась рази? Да я так, как сеструху… Нужна ты мне! Али не доводилось допрежь?Михелина молча покачала головой. Васька усмехнулся, но было заметно, что он смущен. Некоторое время они молча стояли друг против друга. Короткий зимний день темнел, подходили сумерки, снег становился синим, мерцающим на открытых местах. Пролетевшая мимо ворона сбила с кривой березы шапку снега, она упала и мягко разбилась прямо у ног Михелины. Та вздрогнула, очнулась.— Ладно… Мне некогда. Пора возвращаться, скоро опять работать.— Постой. Куда так сразу-то? — Васька хотел было поймать ее за руку, но Михелина спрятала ладонь за пазуху. — Может, ты это… есть хочешь?— Не хочу.— У меня бублик есть. Согрелся, теплый.— Ну, давай, — удивленно сказала Михелина, заметив, что Ваське почему-то очень хочется угостить ее, и не увидев причины, чтобы отказаться. Тот вытащил из-за пазухи помятый, но в самом деле теплый бублик. Великодушно предложил:— Хочешь весь?Но Михелина отказалась и, разломив бублик, половину отдала Ваське. После кислого и жесткого приютского хлеба сдоба показалась ей невероятно вкусной, и Михелина ела бублик по кусочкам, смакуя и растягивая удовольствие. Васька, наблюдающий за ней, в конце концов отдал ей остаток своего куска:— Доедай уже, сирота казанская… Морют вас тут голодом хужей каторжных.— Шпашибо… — невнятно отозвалась Михелина. Васька рассмеялся и стряхнул с ее щеки крошки.— Да ты не спеши. Хочешь, я завтра еще принесу?— А ты разве завтра снова придешь? — как можно спокойнее спросила Михелина, чувствуя, как горячо и радостно запрыгало сердце.— Что ж не прийти к раскрасавице такой? — ухмыльнулся Васька, но, увидев, как нахмурилась Михелина, поспешно перекрестился: — Вот тебе крест, правду говорю! Ты не цыганка ли? Я такое только у ихних видал…— Нет. Моя мама жидовкой была. — Доев бублик, Михелина отряхнула пальцы и, подумав, сказала: — Ты завтра не приходи. И послезавтра тоже. Если я сюда буду каждый день бегать, заметят. И так нельзя… В пятницу приходи.— Приду, — серьезно пообещал Васька и затопал к забору, аккуратно попадая валенками в собственные следы. Михелина же, не оглядываясь, пошла по глубокому снегу в обход пруда.Она уже вышла на главную аллею, очищенную дворником от снега, когда ее окликнули звенящим от любопытства шепотом:— Эй, Миха… Блювштейн! Где это ты бегала? Забыла, что к пруду запрещено ходить?Михелина подняла голову. В упор, без удивления, без страха посмотрела на стоящую перед ней Таню Сенчину. Михелина уже знала цену этому своему взгляду: через минуту Сенчина захлопала ресницами и жалобно сказала:— Да что ты, ей-богу… Я же никому не скажу…— Разумеется, не скажешь, — равнодушно сказала Михелина, проходя мимо. — Попробуй сказать — я тебе язык ножницами отрежу и съесть заставлю.— Бешеная…Жидовка!.. — дрожащим голосом выкрикнула ей в спину Сенчина, но Михелина не обернулась.Все же неожиданное появление Сенчиной на аллее насторожило ее, и в пятницу Михелина к пруду не пошла. Чтобы избежать соблазна, она даже выпросила себе разрешение поработать вместо прогулки и провела два часа одна в пустой, освещенной двумя лампами ?рабочей?. Руки ее мелькали над батистом сорочки, кладя тонкую, ровную ?паутинку?, но думала Михелина о другом. О том, что, как бы ни боялась ее Сенчина, долго та не удержится и рано или поздно разболтает о походах Блювштейн к пруду или, что еще хуже, увидит их с Васькой вместе. О том, что после этого ее, Михелину, скорее всего, вообще перестанут выпускать в сад и уж точно не позволят подойти к пруду: нравы в стенах приюта были строгие. А стало быть, план побега, отложенного было Михелиной до весны, нужно обдумывать уже сейчас: пока Ваське не надоело висеть на мерзлом заборе, ожидая ее.Больше всего Михелину беспокоило отсутствие всяких средств для такого серьезного предприятия, как побег. Просить у Таббы, разумеется, было нельзя. Продать было нечего, да и возможности для этого не было: приютских почти не выпускали в город, а во время редких прогулок по бульвару они находились под неусыпным надзором воспитательниц. Стало быть, опять вся надежда на Ваську. А стоит ли надеяться?.. Ведь даже поговорить с ним она ни о чем еще не успела…Размышления Михелины прервало неожиданное появление Оли Масловой. Девочка вбежала раскрасневшаяся от мороза и, лишь на мгновение прижав замерзшие руки к печке, тут же села за стол и притянула к себе стопку скроенных носовых платков.— Работать послали? — не отрываясь от вышивания, спросила Михелина.— Угу… — невнятно, прикусывая нитку, отозвалась Оля. — Ужасти, сколько недоделанного всего осталось. А на Рождество как раз княгиня с детками прибудут, так это для ихней милости старшей княжны приданое… Ты и рубашки для них шьешь, не знала разве??Ихнюю милость? княжну Лезвицкую, старшую дочь покровительницы приюта, Михелина уже видела, когда та приезжала в приют вместе с матерью и раздавала лакомства и подарки. Вспомнив о княжне, Михелина подумала, что той, скорее всего, не помогут даже роскошные вышитые сорочки и изящнейшее, не хуже парижского, белье: княжна была невзрачной блеклой девицей с бесцветными волосами и большими водянистыми глазами, делающими ее похожей на выловленного карпа. Вот если бы в это белье завернуть Таббу или Софью… Вот это была бы в самом деле краса ненаглядная! Замечтавшись, Михелина пропустила мимо ушей довольно большую часть болтовни Масловой и очнулась, когда та уже заканчивала. Из оцепенения Михелину вывело слово ?деньги?:— …и денег привезут для всего приюта, ?дар рождественский?! Говорят, нам платья новые пошьют и польты на весну. Вот бы чудно было, а то прошлой весной я за старшеотделенкой Коровиной донашивала, так прямо под руками разлезалось, срам и…— Деньги, говоришь, привезут?.. — задумчиво переспросила Михелина. Внутри ее словно разом загорелось что-то, забилось сильными, жаркими толчками, и она не сводила глаз с вышивки на столе, боясь, что Маслова заметит это. Но та с упоением продолжала болтать:— А как же, знамо дело! Кажин год так бывает, это ты новенькая и не знаешь, а я сюда ?стрижкой? из деревни прибыла! И княгиня, и граф Солоницын, и госпожа Чечихина — завсегда на Рождество ба-а-альшой капитал жалуют.— И что — эконому отдают? — самым безразличным на свете голосом поинтересовалась Михелина. И тут же выругалась: — Ох, господи, палец!— Возьми платок живей! Да не этот, этот на продажу! — Маслова сердобольно подсунула ей обрывок грубого холста и рассмеялась:— Да кто ж Виссариону Серафимычу такие деньги доверит? Они же выпивают, всяко может статься… У начальницы в комнате, знамо дело, под замком, до поры до времени… Господи, миленький, да неужто вправду пальта нового дождуся?!— Дай бог, — пробормотала Михелина, зализывая палец. Сердце стучало как бешеное.Ночью Михелина не могла заснуть. В большой спальне было темно, только из коридора пробивался слабый свет газового рожка; слышалось сонное дыхание двадцати спящих девочек, чуть слышное скрипение сверчка за печью. На полу лежали лунные пятна, пробивающиеся сквозь затянутые ледяными узорами стекла. Запрокинув голову, Михелина смотрела на медленные перемещения по искрящимся окнам света луны и вспоминала слова молитвы. В бога Михелина не верила, но кого еще просить о том, чтобы завтра в час прогулки Васька оказался на заборе, она не знала. Лунные блики искрились на ледяных завитушках окна, сверчок скрипел, бог молчал.Утром Михелина поднялась разбитая и усталая, с больной головой. Умывание ледяной водой не помогло, вкуса утреннего чая и черствой булки, поданной к нему, она даже не почувствовала. Сидя вместе с другими девочками в плохо освещенной ?рабочей? и тупо кладя стежок за стежком на раскроенные платки, она думала лишь об одном: придет или не придет сегодня Васька.Он пришел. Еще издали Михелина увидела его взъерошенную фигуру, оседлавшую забор, и невольно прибавила шагу. Приближаясь к забору, она постаралась изобразить равнодушие на лице, но Васька все равно заметил что-то и, прыгая с забора в сугроб, подозрительно спросил:— С чего веселая такая? Соскучилась, что ль? Вчерась небось не пришла, я, как ворона примерзшая, два часа тута сидел, чуть не помер, а она…— Дурак, — останавливаясь, сказала Катерина. — Хочешь, чтобы меня увидели? Надо осторожнее.Он ухмыльнулся. Увязая валенками в глубоком снегу, подошел ближе, уже привычно притянул Михелину к себе, поцеловал — сначала один раз, потом, осмелев, другой. Она с досадой отстранила его.— Подожди, боже мой… Мне поговорить с тобой надо, а времени мало. Стой. Слушай.Выслушав, Васька перестал скалиться. Нахмурился, поскреб волосы под шапкой, зачем-то проследил взглядом за летящей вороной, пнул валенком невысокий сугроб. Медленно поднял на Михелину желтые глаза — разом похолодевшие и серьезные.— Стало быть, большие деньги?— Очень, — подтвердила Михелина, хотя сама не была уверена в сумме. — И будут у начальницы в кабинете только один день, самое большое — два.— В кабинете, говоришь… — задумчиво повторил Васька. Глаза его заблестели совершенно разбойничьей искрой, и это неожиданно так понравилось Михелине, что она долго не могла отвести глаз от его физиономии. Но Васька напряженно размышлял и не заметил этого.— В кабинете, стало быть… а как до этого кабинету добираться-то? С форсом через парадный вход?— Через черный, — не заметив насмешки, поправила Михелина. — Через дворницкую — на лестницу, а там…— А там — дворник.— Дворник — твоя забота, — отрезала Михелина. — Напои, отрави, по голове стукни.— Ого, лихая какая! — покрутил головой Васька. — Сама-то хоть раз такое проделывала?Михелина молча посмотрела на него, и под этим взглядом Васька поежился.— Ладныть, помозгую, что с вашим дворником сотворить… — проворчал он. — Старый он?— Старый. И пьет много. Справишься без труда.— Справиться-то справлюсь… — Васька еще хмурился. — А что, ежели не доберемся мы до этих денег? Где они лежать будут, знаешь? Ведь середь ночи кабинет громить — дело долгое, и шуму будет много. Надо чтобы наверняка, чтоб войти, взять, сховать — и ноги в руки, а так только погорим по-глупому, и боле ничего.— Я узнаю, — твердым голосом пообещала Михелина, хотя ни малейшего соображения по поводу того, как попасть в кабинет начальницы приюта, у нее не было. Она была там лишь однажды, когда ее только привезли в приют и привели показать госпоже Танеевой. ?Ничего. До Рождества еще полторы недели. Придумаю что-нибудь?.— За наводку-то что хочешь? — неожиданно повеселев, спросил Васька. Не отвечая на его улыбку, Михелина сказала:— Половину. И уехать поможешь.— Не много тебе половину? — закатился хохотом Васька. Михелина, не ответив, повернулась и пошла прочь. Васька догнал ее уже на аллее, схватил за плечи:— Куда? Вот ведь зола печная! Чуть дохни — вспыхивает! Да будет, будет тебе половина! И я в придачу! Берешь али мало?— А товар хорош? — хмыкнула Михелина. Васька потянул ее на себя, неловко обнял, запрокинув ей голову, и Михелина увидела серое зимнее небо. Снежинки летели ей в глаза, и она опустила ресницы. Пусть… Не плохо же. И не больно.— Ну, хватит… Будет. — Чуть погодя она оттолкнула Ваську и вытерла рот. — Уймись и слушай меня…— Да как же тут уняться-то… — пробормотал он, ероша ладонью волосы и забыв о шапке, упавшей в глубокий снег. — Ох ты ж какая… Сладкая…— Угомонись! — рассердилась Михелина. — Слушай! Я, наверное, неделю сюда не приду, ты тоже не приходи. А потом — каждый день здесь сиди и жди! Если приду — все получится. И где деньги держат, я узнаю. А если нет — значит, все пустое. Понятно?— Чего не понять…— Так ступай. — Она нагнулась за Васькиной шапкой, отряхнула ее, подала хозяину. Тот скомкал ее в ладони, и от взгляда желтых глаз Михелине снова стало не по себе. Ей не хотелось, чтобы Васька заметил ее смятение. Губы еще ныли от непривычного поцелуя, и решить, понравилось ей это или нет, Михелина пока не могла.— Ступай, — сухо повторила она и, не дожидаясь Васькиного исчезновения, сама быстрым шагом пошла по аллее. Васька стоял в сугробе и смотрел ей вслед. Затем усмехнулся, вернулся к забору и привычно вскарабкался на него.Было уже довольно поздно, прогулка вот-вот должна была подойти к концу, и Михелина побежала. И — со всего размаху столкнулась на повороте аллеи с Таней Сенчиной. Та, не удержавшись, упала в снег, возмущенно завопила:— Куда летишь, шалая?— Не твое дело, — на бегу бросила Михелина. И застыла, услышав за спиной тонкое, ехидное:— Что, сладенько на морозе с кавалером лизаться?!Медленно-медленно Михелина повернулась. Поднимающаяся из сугроба Сенчина, забыв о сбившемся на спину платке, смотрела на нее с нескрываемым злорадством. Михелина тут же все поняла: и то, что проклятая Танька выследила их с Васькой, и что не замедлит сообщить об этом воспитательнице, и что теперь ее в лучшем случае не будут больше выпускать на прогулки, и что все теперь пропало… И тут что-то бешеное, быстрое застучало в голове, и стало холодно вискам, и почему-то совсем не страшно. Глубоко вздохнув, Михелина спросила:— Что, уже и ябедничать бегала, змея?— Сбегаю, не опоздаю, не беспокойся! — с торжеством выкрикнула Сенчина. Она хотела было сказать что-то еще, но тут же поняла, что уже снова лежит на снегу, что голова ее — в сугробе, что над ней нагнулась сумасшедшая жидовка Блювштейн с черным от ярости лицом и что спасение ее теперь — только в крике. И Сенчина закричала.Вскоре на главной аллее послышался топот бегущих ног и взволнованные восклицания. Услышав их, Михелина вскочила на ноги, нагнулась к стонущей Сенчиной, которая кулаком размазывала по щеке кровь из расквашенного носа, и тихо, очень спокойно сказала:— Скажешь про кавалера — ночью к тебе приду, жилу перекушу и кровь выпью.Сенчина тихо завыла, отползая от Михелины на четвереньках. У нее было сильно разбито лицо и вырван клок белокурых волос: больше Михелина ничего не успела. На аллее появились Елена Васильевна и несколько девушек. При виде растерзанной Сенчиной раздалось дружное ?Ах!?, и воспитательница сумела только всплеснуть руками и потрясенно спросить:— Сенчина! Блювштейн! Да что же это? Почему?!Михелина пожала плечами. Кивнув на Сенчину, сказала:— Елена Васильевна, спросите у нее.Сенчина, шатаясь и держась за голову, поднялась. Мгновение они с Михелиной смотрели друг на друга. Затем Сенчина прошептала:— Я сказала, что лучше ее петли кладу…— Что?! — ужаснулась воспитательница. — Миха! Блювштейн! И из-за такого пустяка?! Да как же можно?! Немедленно за мной!Михелина молча подняла со снега свой платок и пошла вслед за воспитательницей. Когда она проходила мимо поднявшейся было Сенчиной, та отпрянула и снова повалилась в сугроб, но Михелина даже не обернулась. В горле шипучим вином кипела радость, бешеная радость, какой она не испытывала, кажется, еще ни разу в жизни: ябеда не проболталась. А больше ничего не страшно.— Раздевайся и немедленно иди со мной! Пусть госпожа Танеева решает, что с тобой делать! Здесь приют для девиц, а не тюрьма или каторга! — выходила из себя Елена Васильевна, и даже ее бесцветные глаза воодушевленно блестели. — Ступай со мной, говорят тебе! Мы идем к начальнице приюта! Да чему же ты улыбаешься, бессовестная?!— Прошу прощения, госпожа Питирина, — сдержанно сказала Михелина, погасив счастливую улыбку. Воистину, ее ангел-хранитель проснулся и вспомнил о ней… Только бы начальница оказалась у себя в кабинете!Михелинин ангел-хранитель, видимо, в самом деле пробудился: госпожа Танеева только что вернулась из Департамента и сидела за столом, разбирая бумаги, когда в кабинет ворвалась растрепанная воспитательница среднего отделения, подталкивая впереди себя Михелину. Та, понимая, что отчаянная радость и торжество в глазах могут испортить ей все, тем не менее чувствовала, что не в силах скрывать это, и поэтому как можно ниже опустила голову, надеясь, что это придаст ей виноватый вид.— Госпожа Танеева, простите, но терпеть это более невозможно! — провозгласила Елена Васильевна, взяв Михелину за плечо и ставя ее перед столом начальницы. Та упорно смотрела себе под ноги, на пушистый зеленый ковер с дрожащим на нем кругом света от лампы. Куда же здесь можно прятать деньги, где их лучше держать? Над ухом, как прихлопнутая тряпкой муха, возмущенно жужжала воспитательница, излагая суть Михелининого преступления; затем басистым шмелем вступила госпожа Танеева. Начальница приюта долго вещала о достойном девицы поведении и благонравии, напомнила Михелине о том, при каких обстоятельствах и благодаря чьему заступничеству она была принята в это заведение, намекнула, что уголовным преступницам здесь вовсе не место и только поручительство Михелининых покровителей, вера в ее послушание и исправление, надежда на то, что в ее душе сохранилась любовь к Богу, позволили… и ей не хотелось бы сожалеть… возможно, она ошиблась, и такая испорченная девица вовсе не стоит… если девица Блювштейн полагает, что вернуть ее в исправительный дом будет слишком трудно, то она жестоко ошибается…Михелина строгого внушения начальницы не слышала. Она стояла опустив голову, монотонно повторяла: ?Да, мадам?, ?Нет, мадам?, ?Сожалею?, ?Никогда более? — и исподтишка оглядывала кабинет, жалея лишь о том, что зеленая лампа на столе давала слишком мало света. Но даже при этом слабом освещении Михелина смогла отметить про себя массивный, крытый зеленым сукном стол со множеством ящиков, французский секретер и шкаф с книгами. Других мест, куда можно было спрятать большую сумму денег, она не нашла.Когда пространная тирада госпожи Танеевой подошла к концу, Михелину ее кабинет больше не интересовал. Она глубоко вздохнула, надеясь, что этот вздох выражает глубочайшее раскаяние, и, досадуя на себя, что не может разрыдаться (слишком хорошее у нее было настроение), присела в низком реверансе.— Простите меня, ради бога, Ирина Францевна, клянусь, я больше никогда…— Надеюсь, что ты все поняла, — сухо сказала начальница. — Ступай и встань к печке до конца работы. Обедать ты сегодня не будешь. И помни, что при еще одном подобном нарушении порядка ты будешь незамедлительно отправлена в участок.— Да, мадам, — Михелина еще раз присела и вслед за воспитательницей вышла из кабинета начальницы. Войдя в ?рабочую?, она сразу же пошла к печке, встала рядом с ее теплым боком и только сейчас заметила, что все оторвались от работы и смотрят на нее. Даже маленькие ?стрижки? побросали свои спицы и штопальные иглы и смотрели на ?жидовку?, до крови избившую старшеотделенку Сенчину, во все глаза. Усмехнувшись про себя, Михелина поискала глазами страдалицу, но той не было: Сенчина в это время с ледяным компрессом на лице стонала в лазарете. Впрочем, Михелина тут же о ней забыла и, придав на всякий случай своему лицу выражение крайней подавленности, стала напряженно размышлять: не наябедничает ли все-таки, оправившись от страха, Сенчина. Но та, видимо, в самом деле была сильно напугана вспышкой Михелининого бешенства и вечером, вернувшись из лазарета в спальню, не сказала никому ни слова, как ни теребили ее заинтригованные воспитанницы. Теперь стоило Михелине, проходя мимо, мельком взглянуть на Сенчину, как та замирала и сжималась, как мышь при виде неожиданно спрыгнувшего с печи кота.С Васькой Михелина увиделась перед самым Рождеством. Тот ждал ее, по обыкновению, верхом на заборе и, едва Михелина приблизилась, начал упрекать в том, что она не появлялась так долго.— Я здесь уже неделю, как бобик, околеваю, спасу нет сидеть, все курево перевел! Думал уж, вовсе не явишься, хотел через вашего Силыча узнать…— Так ты с дворником уже дружишь? — не отвечая на его упреки, живо спросила Михелина.— Долго ли с ним, пьяницей, задружиться? — ухмыльнулся Васька. — Бутылку ?брыкаловки? ему выставил — и уж друзья навек! А у тебя чего? Узнала про деньги али впустую все?Михелина как можно короче рассказала обо всем. Напомнила, что завтра — канун Рождества, что в приют приедут высокие гости, и что, хочешь не хочешь, все нужно проделать следующей ночью. Васька выслушал, кивнул и изложил план операции, с которым Михелина полностью согласилась. На этот раз поцелуями они не занимались: времени для этого не было, да и Васька, видя в глазах подруги сухой, жесткий, нетерпеливый блеск, не решился настаивать на этом.Гости прибыли следующим вечером, когда рождественская елка в большом зале была уже наряжена руками девочек и сияла огнями и гирляндами, отражающимися в тщательно натертом паркете. На длинных, покрытых белыми скатертями столах стояли блюда со сладостями и сдобами, которые с утра готовились и пеклись взрослыми воспитанницами, поодаль лежали приготовленные подарки, а в ?рабочей?, убранной и вычищенной до блеска, лежали на столах кипы белья, рубашек, вышитые наволочки и полотенца, изящно помеченные платки — лучшие работы старших девушек, которыми госпожа Танеева готовилась удивить покровителей приюта.— Все, помру сейчас, ей-богу, — устало сказала Оля Маслова, положив на видное место расшитую ею по вороту и рукавам сорочку из тончайшего английского полотна. — С утра паркет терла, в обед елку рядила, в ужин пышки лепила, белье и посейчас раскладываю — да сколько ж можно, мать-Богородица… Эй, Миха! Жидовка! Ты взаправду спишь, что ли? Белье-то готовое пошто мнешь?!— Не сплю, — глухо сказала Михелина, поднимая голову с вороха белоснежных платков и тяжело вставая из-за стола. Она тоже проработала целый день и сильно устала, что повергало ее в отчаяние: сегодняшней ночью у нее должна была быть свежая голова, а вместо этого…— Маслова, что сделать, чтобы не заснуть?— Саму бы кто надоумил… — проворчала Оля, зевая во весь рот. — Впору палец разрезать да солью посыпать, так ведь к печке выставят, скажут — нарочно, чтоб не работать… А у меня и так все руки вспухшие!Михелина согласно кивнула. Она сама последние дни не вставала из-за рабочего стола, спешно заканчивая приданое для княжны. Шумно вздохнув, Михелина начала было выравнивать рассыпавшуюся стопку платков, но из коридора вдруг донесся многоногий топот и громкий визг несущихся к парадным дверям ?стрижек?:— Ой, приехали! Приехали, девицы, приехали-и!!!— Господи, мамочки мои! — всплеснула руками Оля Маслова и, забыв о том, что еле держится на ногах, выскочила в коридор. Михелина взяла в руки брошенную Олей на стол рубашку, машинально начала ее складывать. Она понимала, что надо бы идти туда, куда мчится сейчас весь приют, встречать благодетелей с восторженными криками и целованием ручек и плеч, но чугунная усталость, налившая руки и ноги, не давала ей побежать вслед за Масловой.?Сами придут, куда денутся?, — хмуро решила она и пошла вдоль стола, выравнивая и поправляя стопки белья. За этим занятием ее и застали вошедшие в ?рабочую? гости в сопровождении начальницы, взволнованных воспитательниц и облепивших княгиню ?стрижек?. Михелина посмотрела на этих маленьких девочек, поделивших между собой пальцы, рукава и края платья княгини, с презрительным сожалением, отошла от стола и присела в глубоком книксене.— Добрый вечер, ваше сиятельство.Княгиня милостиво улыбнулась в ответ. Это была еще молодая невысокая женщина с пышной прической из темно-пепельных волос, темными, прекрасной формы бровями и мягким взглядом серых глаз. Ее несколько портил маленький, тонкогубый рот, но все же княгиня Наталья Романовна Лезвицкая до сих пор считалась в Москве красавицей. Она была главной покровительницей Мартыновского приюта и часто бывала в этих стенах, лично привозя деньги, подарки и сладости, знала по именам всех девочек, особое протежирование оказывала выпускницам, оплачивая их приданое из собственных средств, и почти все покупательницы приютского вышитого белья были ее знакомыми или подругами. По перемазанным рожицам ?стрижек? Михелина поняла, что они уже разобрали ящик со сластями, привезенными княгиней.— Миха Блювштейн? Ну, здравствуй, красавица черноокая! — Княгиня, любившая похвастаться своею душевностью в обращении с воспитанницами, подошла к ней и протянула руку, которую Михелина сухо чмокнула. — Что же не вышла меня встретить?— Простите, ваше сиятельство, не успела с бельем…— Сколько раз говорила — Наталья Романовна!— Наталья Романовна, — покорно повторила Михелина, не замечая недовольного взгляда начальницы. Михелина знала, чем вызвано это недовольство, но, даже если бы она не устала так сегодня, все равно не сумела бы изобразить на лице восторг и преклонение, так радовавшие княгиню у других воспитанниц. Ни того, ни другого Михелина не чувствовала, подарки княгини, предназначенные для старших девочек, — недорогие шали, броши, гребни, — не вызывали у нее никакой радости, и она чувствовала, что приют со всеми его обитателями является для блестящей княгини Лезвицкой всего лишь очередной забавой — где-то между балами у генерал-губернатора и поездкой на воды в Карлсбад. А забавлять кого-то Михелине не хотелось.К счастью, княгиня не расположена была долго разговаривать со странной воспитанницей. Мельком улыбнувшись так и не поднявшейся из книксена Михелине, она пошла вдоль стола в сопровождении еще двух дам и толстенького, смешного графа Солоницына, громко восхищаясь разложенными работами. Михелина, радуясь, что про нее забыли, отвернулась к несложенному вороху наволочек и вздрогнула от неожиданности, услышав за спиной Олин голос. В зале как раз началась раздача подарков, и Михелину за руку увлекла к столу взбудораженная, раскрасневшаяся Маслова.— Миха, да что же ты! Пойдем! Авось повезет! Прошлым годом Сенчиной кольцо с красным камнем досталось!— Из золота самоварного? — насмешливо спросила Михелина, но Маслова, не слушая, тащила ее к столу. Их заметили в тот момент, когда княгиня держала в пальцах серебряную брошь в виде букета из аметистовых колокольчиков — вещь недорогую, но изящную. По наступившей тишине и жадным взглядам старших воспитанниц Михелина поняла, что это один из самых желанных подарков.— А это — самой лучшей мастерице среди вас! — услышала она веселый голос Натальи Романовны и не сразу поняла, почему ее вдруг со всех сторон энергично затыкали кулаками под ребра. Зашипев на окружающих ее девочек, Михелина подняла глаза и с изумлением увидела, что княгиня, улыбаясь, смотрит на нее и протягивает брошь. Михелине оставалось только подойти, взять подарок и поцеловать во второй раз сухую, пахнущую вербеной руку с множеством колец и браслетов.— Михелька! Блювштейн! Счастливица! Дай подержать, покажи! — затеребили ее. Она коротко огрызнулась, огляделась по сторонам, ища, куда бы положить ненужный ей подарок, но, не найдя такого места, приколола ее к платью. Аметистовые колокольчики с серебряными листьями смотрелись на грубом сером холсте совершенно неуместно, но Михелину долго еще тормошили, восхищались подарком и ахали. Затем, едва дождавшись, когда от нее отстанут, Михелина незаметно вышла из залы, прошла по пустому холодному коридору в спальню, повалилась на свою кровать (что было строго запрещено правилами приюта) и уснула сразу же, тяжело и крепко, словно провалившись в колодец.