Серия шестая. Про девочек и мальчиков. (1/1)

В кемпинге до ужаса хорошо. Пусть и живут они до сих пор в фургончике — лень было искать палатку, да и привыкли уже. Здесь всегда шумно, здесь нет ни одного знакомого лица, и можно делать вид, что всего произошедшего просто не было.Наверное, Шеридан нашел здесь то уникальное, новое состояние покоя, которое так долго искал в полутемной спальне, под одеялом, в обнимку с шалью Далии. Вероятней всего, эта маленькая ложь продержит его до той поры, когда станет не так больно при воспоминании о родных лицах. И может быть где-то в дороге он найдет замену. Если не на всю оставшуюся жизнь, то на несколько месяцев. А может быть и лет.Каллен говорит, что Шери "уже жмет" в брюках, что так долго сам бы не выдержал, что уже пора. Говорит, что воздержание вредит здоровью. Шеридан даже не ехидничает в ответ, хотя все это усугубляется тем, что у него нет даже метра личного пространства, где он мог бы побыть один. Да он и не уверен в том, а хочется ли ему на самом деле.Постоянные подколки друга только дразнят его, а крепкие руки, периодически пытающиеся залезть туда, куда никто не звал, уже порядком начинают бесить. Поэтому он рад, что в ближайшей группе палаток собрались только девчонки, и Кэл переключил на них свое внимание, оставив его в покое.Арти еще вчера вечером на попутке уехал в город — у них почти кончилась еда, а побираться среди соседей ни у одного из парней нет желания. И Шеридан ночевал в спальнике, на крыше фургона, слабохарактерно ретировавшись из салона наверх.Первое время ему было все равно, пялит ли где-то поблизости Каллен очередную девчонку, или нет — тот был до жуткого тих, и пассиям своим тоже затыкал рот. Хотя и не заморачивался, есть ли в фургончике кто-то помимо него. До какого-то момента Шери вообще не отсекал весь этот разврат, большую часть прецедентов просто проспав. Однако со временем Каллен наглеет все больше, и Арти стал чем-то вроде лакмусовой бумажки — если старается свалить куда-нибудь подальше, значит романтичное "ля-ля" в исполнении Каллена и очередной девицы (происходящее, как правило, в той части салона, где был руль и пассажирское сидение) должно было перерасти в нечто куда более конкретное.Сегодня же Кэл просто превзошел сам себя, да и барышня попалась ему далеко не тихая. То ли они выпили вместе, что им совсем планки сорвало... То ли траву курили... Но спать рядом с двумя животными, трахавшимися, пусть даже, в дальней части салона, Шери не смог. Ощущение предательства усугубилось тем, что ровно через пятнадцать минут после его ухода (Шеридан сделал для себя крайне нецензурный вывод на этот счет: прерываться не стали, уже когда закончили — поняли свое счастье) парочка перебралась в спальную часть салона... и продолжила там.Несколько часов он просидел у костра, завернувшись в спальник, а потом, когда все звуки в фургончике наконец стихли, устроился спать на его крыше. Завтрак грел тоже на огне, и не смотря на утреннюю прохладу, со всей ее росой и промозглостью, за вещами внутрь не полез. Первый раз за все то время, что они были вместе, испытывая омерзение.Он завтракал, сидя на крыше фургончика, в одних джинсах, держа на коленях миску с распаренной овсянкой. Сжимая в кулаке горсть изюма, заедая морщинистой суховатой сладостью чуть теплую жижу из миски. Сонно, недовольно жмурился на солнце, ежась, и раз за разом, под дуновением прохладного еще, весеннего ветра, покрываясь мурашками.— Привет. — Звучит чуть хриплое откуда-то снизу, с земли. То, что приветствие относилось именно к нему, Шери соображает не сразу. Необходимо еще короткое мягкое покашливание.На вытоптанной земле перед фургоном стоит девчонка — со светлыми, русыми дредами, перевязанными бонданой. В растянутом реглане непонятного бурого цвета и тертых джинсах. Босиком. Переминается с ноги на ногу, пряча озябшие ладони в карманы реглана. Плоскогрудая, бесформенная, как мальчишка. С симпатичной, детской еще пухлощекой мордашкой. Она не старше девятнадцати, думает Шеридан, откровенно ее разглядывая, и она передергивает под этим взглядом плечами так, будто он видит ее насквозь, видит ее голой, не иначе.— Привет... — Отвечает ей тоже хрипло, растерянно и невнятно.Какое-то время они просто разглядывают друг друга, изучают, как двое диких животных, не знающих, чего друг от друга ждать. И Шери готов ставить что угодно на кон, что девчушка гадает — безопасно ли с ним заговаривать, или нет.— Там моя подруга... — Говорит в итоге дивное создание, зачем-то показывая на фургончик пальцем с длинной ссадиной вдоль костяшек.— Мм... — Шеридан наклоняет голову к плечу, машинально заправляет волосы за ухо.Снова повисает неловкая пауза, и до него постепенно доходит, что она почти наверняка ночевала одна, и теперь пытается найти хоть кого-то из своих. — Они спят. Наверное. — Зачем-то добавляет через паузу. Что еще они могут делать там так тихо, если не спать?..Пауза затягивается, и необходимость ее прервать давит на плечи неприятной тяжестью, отзывается зудом в загривке.— Не стой на земле босиком. — В конце концов, Шери вздыхает, неуклюже сдвигаясь вбок. — Иди сюда. Не обижу. — Хлопает по спальнику рядом с собой. Приглашает.Девчонка взбирается на фургончик без промедления и ловко, как обезьянка. Садится на нагретое место, поджимая под себя ноги, стараясь отогреться. Смотрит в его миску с какой-то голодной котеночной непосредственностью.Шеридан просто не выдерживает:— Будешь есть? — Кивает на тарелку с еще теплой кашей. Чтоб сделать еще, нужно спуститься вниз, снова разжечь истлевающий костер, поставить греться воду... Очень долго и лень.— Да. — Ответ поспешен настолько, что невольно наводит на мысли о том, не голодом ли морили этого ребенка.Шери отдает ей тарелку, ложку. Подставляет раскрытую ладонь, в которой горсть изюма. Девчонка ест молча и жадно; съежившаяся, взъерошенная, как воробей. "Клюет" сладкие вяленые ягоды, забирая по одной сложенными щепотью пальцами. Щекотно. Почти смешно. Шеридан смотрит на нее, наблюдая, невольно улыбаясь. Она отирает рот тыльной стороной ладони, смазав по щеке след золы и угля. Светлая кожа в напылении почти прозрачных веснушек кажется серой от мельчайших частичек пепла. Наверняка она тоже всю ночь у костра проторчала. Если не заснула возле него. Глаза у нее серые, как январский лед или утренняя дымка. Лучистые, большие, под тенью густых изогнутых ресниц.— Я Шеридан. — Улыбка невольно становится шире, когда девчонка облизывается, оглядывая пустую тарелку так, будто где-то на стенке осталось еще что-то вкусное, что можно съесть, просто отерев пальцем.— Марион. — Смешная. Протягивает руку. Хрупкая ладошка почти прячется в широкой, мужской ладони Шеридана.Марион-воробей. Он подкармливал ее тайком, будто это было преступлением. Будто это имело смысл — скрываться. Он слушал ее щебет, со странным спокойствием переносил сначала ее прикосновения, потом слабые, совершенно невинные попытки обнять. Потом лежал на ее коленях. Три недели — это так мало. И так много, чтобы привязаться.Она приехала с сестрой и подругами. Своими и сестриными. У них каникулы. Сестра чинно гуляла с Арти в тени деревьев. Подруга — каждую божую ночь неизменно проводила с Калленом. А Марион — завтракала с Шери.Странное чутье выводило девчонку из палатки именно в тот момент, когда Шеридан забирался на фургон с миской чего-нибудь. И уже через несколько дней они ели одной ложкой, забыв об условностях и прочей никому не нужной чепухе.Она не лезла к нему в душу, больше рассказывала про себя. Она не кадрила его, не флиртовала, не трепетала ресницами, соприкоснувшись руками или бедрами, когда они сидели рядом. Она брала его именно этим — тем, что ей ничего не было от него нужно, кроме кружки горячего чаю и бесконечной внимательности ко всем ее историям. Ему не было нужно от нее ничего, кроме широкой задорной улыбки.— Ты такой клевый! — Шепчет она ему на ухо каждый раз, обнимая в благодарность за теплый завтрак и мимолетное внимание.Кажется, они действительно стали похожи на птиц — мелких, серых, устраивающихся на ночь на баллюстрадах домов и на сточных трубах. Место встречи изменить нельзя. Арти уже порядком злит, что они не слезают с крыши фургончика. Но дальше невнятного ворчания дело не идет. Крыша истоптана, там поселилась кофейная банка для окурков и стаканчик с увядшей тухлой ромашкой, которую притащила Марион.— Волосы длинные... — Она никак не может успокоиться, теребит тугие, заворачивающиеся колечками кудри. — Почему ты без сережки? — Кажется, это беспокоит ее куда больше, чем обручальное кольцо на левой его руке. — Тебе было бы к лицу.— Не знаю. В голову не приходило... — Шеридан со всевозрастающей подозрительностью наблюдает, как у нее вспыхивают глаза, загораются шальным азартом. И понимает, что уже не отвертится.— У меня есть колечко! — Заговорщически шепчет Марион. У нее самой уши — в бахроме стали и серебра, обрамленные металлом от мочки до самого "королевского" хряща.И уже через полчаса левое ухо у него горит огнем, и она прижимает к свежей ранке дольку яблока, потому что льда у них совсем нет.— Больно?.. — Смотрит сочувствующе, и опасливо, и виновато. И раньше, чем он успевает ответить, тянется вперед, к нему, говоря — спешно, очень тихо. — Я поцелую, и совсем-совсем болеть не будет!И действительно целует, едва касается губами мочки, куда только что засадила иглой, и куда вдевала простое стальное кольцо с шариком-грузком. Замирает. И доля секунды превращается в растянуто долгий момент, в котором можно почувствовать замерший выдох, теплый, прямо в ухо. И тончайшие волоски, выбившиеся из дреды и щекочущие щеку. И дикий, женский запах, не скраденный дурацкими дезодорантами, духами, оттененный только отзвуком кострового дыма и мыла.И Шеридана накрывает медленно, жарко и душно. Тяжесть рождается где-то под солнечным сплетением, падает вниз, куда-то между бедер, спокойным уверенным теплом. И в следующий миг они лицом к лицу. И поцелуй встречен — не просто принят, но встречен приоткрытыми мягкими губами, с привкусом фруктовой карамели и чая. И у них обоих глаза открыты. И они совсем не дышат.Поцелуй выходит долгим, неумелым и робким. Неуверенным.И Шеридан обнаруживает свою ладонь на ее шее, под теплым воротом реглана, под пучком жестких дред. И какое-то время они сидят прямо так: он, скрестив по-турецки ноги, а она в невесомости застыв над ним, упираясь одной рукой в согнутое колено.— Спасибо. — Они говорят это синхронно, одинаково сипло, в губы друг другу, и все еще соприкасаясь кончиками носов, лбами, дыханием.Она никогда до этого не целовалась, думает Шери.Он слишком много курит, думает Марион.И они плавно, как опадающие с дерева листки, отстраняются. Это не побег — это просто рассоединение. Потому что ни один из них не готов пойти дальше. Каждый — по своим причинам.Шеридан не выдерживает, проводит кончиками пальцев по пухлым, таким детским губам, ярким, мерцающим влагой от поцелуя. Только что, прикасаясь к этим губам, он словно сделал отрезвляющий глоток холодной воды. Как если бы утолил мучительную жажду, терзавшую его так долго...А на следующий день его будит гул мотора, и лихорадочный стук в дверь. И натянув джинсы, выглянув на улицу из салона фургончика, он попадает в душные, пахнущие костром и горячим шоколадом объятья, сонный, едва соображающий.— Мы уезжаем. — Знакомо, таинственно шепчет Марион, цепляясь за его шею и запустив пальцы в спутанные со сна волосы. Гладит затылок. Как настоящая женщина, не как ребенок.Отстраняется так же стремительно, как и обняла. Ловит за щеки — одна ладонь раскрыта, другая почему-то сжата в кулак. Задевает еще ноющее ухо. Больно.И мягко, поверхностно целует в губы.— Ты очень большой, Шери. —Как и раньше, едва слышно говорит ему, никому больше: не миру, не небу, — ему. — Большой здесь. — Ладонь нажимает на грудь, на ребра, где под плотью и костьми бьется сердце. И одновременно это прикосновение отталкивает, отстраняет.Раскрытая ладонь ловит за руку, закрытая — оставляет Шери что-то жесткое, завернутое в хрустящую бумажку.Марион бежит к трейлеру. И Шеридан смотрит ей в спину. И она обута в какие-то кеды. И на реглане надпись флуоресцентными красками: "Freedom".А в бумажке кожаный шнурок, на котором желтоватый клык в жесткой оплетке.И два слова."Когда-нибудь встретимся".