IV (1/1)

Из сна Валеру выбило разом, одним махом, будто приставили к виску дуло и предупреждающе взвели курок с характерным щелчком. На оценку обстановки ушло несколько дольше, а потом события минувшего дня навалились разом. Мысли приобрели четкий, ровный лад, словно выстроились бильярдными шарами на зеленом сукне. И так же методично, как на норматив, требовалось пристроить их по лузам.Перво-наперво следовало понять, сколько он проспал. Судя по ощущениям, сейчас была глубокая ночь. Он понадеялся, что Дане в выбитый им у жизни свободный день оказалось настолько не до него, что отсутствие Валерки в гостинице друг не заметил, но это, конечно, было маловероятным. Еще следовало выяснить, не обосновалась ли под окнами засада. Да и самого штабс-капитана, если на то пошло, проверить бы не мешало, раз уж довелось у него квартировать. Вот уж действительно, ни в жизнь не представил бы. Валера все еще был уверен, что виной той перестрелке Овечкин, а вовсе не он. Но что нападавшим могло быть нужно от бывшего штабс-капитана Врангелевской контры? И почему Петр Сергеевич сказал ?постреливают?, будто подозревал организованную для них засаду в намерении, несомненно, напугать, но не убить? Мысль, которая могла бы прийти и раньше, наконец, настигла Валерку, в последнее время непозволительно увлекавшегося не тем и думавшего не о том. Он вполголоса обозвал себя идиотом. Что там говорил Данька? Что господин полковник сетовал, мол, с трупа бумаг не спросить? А если допустить такой вариант, что покойником в данном контексте полагался Овечкин? Они ведь были уверены, что тот навсегда остался в Ялте. Да и не ушел бы штабс-капитан своими ногами из бильярдной, значит, помог кто-то. Но кто? ?Не думаю, что вы обратили на это внимание в Крыму, но должны были заметить на службе. Фронтовой офицер никогда не поймет штабного. И наоборот?. Не Кудасов, точно. Тогда, в ?Паласе?, штабс-капитан с полковником сидели по разным столикам и вообще старались общаться как можно реже. И все же… мог Кудасов не знать, что Петр Сергеевич выжил? Мог, наверное. Учитывая волну эмиграции из Крыма в двадцатом, оттуда оперативно уносили ноги все, кто успел, садясь на любую посудину, отходившую из ялтинского порта в Турцию или Румынию, были бы деньги. А у таких, как полковник, они определенно были. Хотя допустить, чтобы оба они жили в Париже и притом ни разу случайно не пересеклись… ладно, штабс-капитан в прошлом явно был опытным разведчиком, значит, и незаметным при необходимости оказываться умел. Но оставался еще Перов. Интересная личность был этот господин поручик. Если подумать, матерый волк, к которому, как к тоскливом романтику за вечной гитаркой, всерьез и не присматривался никто. Подозрительно оценивал Валеру в Ялте, нож Овечкину после истории с басмачами зачем-то презентовал, здесь ловко ушел от слежки, и со штабс-капитаном, очевидно, они общались даже тут, в Париже. Но тогда получается, что Перов играл против полковника. Или на эти документы окаянные у него были свои планы? Определенно, разношерстных мыслей для поздней ночи или раннего утра было слишком много, а фактов – слишком мало. К тому же, хотелось пить. Плед Валера заметил, уже когда встал, потянувшись от неудобной позы, в которой провел ночь – тот упал на пол и доверчиво свернулся у ног. Учитывая, что вечером Валерка и сам не понял, как уснул, укрыть его мог только один человек. Странное дело, но рудиментом такая забота не показалась. Чужая аккуратность негласно диктовала правила поведения в этом доме, потому плед Валера поднял и чинно сложил на подлокотнике кресла. Провел рукой по ворсу и улыбнулся непонятно чему. Они столкнулись на кухне в предрассветных сумерках, где тьма постепенно отступала, высвечивая силуэты. Валера попытался нашарить стакан на полке, чтобы налить себе воды, а Овечкин, не замеченный гостем от входа, застыл у окна выжидающим коршуном – то ли рассвет караулил, то ли его, Валерку. Поиск стакана затянулся, штабс-капитан со вздохом подошел к шкафчику и, чуть отстранив Мещерякова, безошибочно нашел искомое. А Валеру слегка потряхивало: ладонь, скользнувшая вдоль его собственной, была обжигающе горячей, как нагретый эфес шпаги. Впрочем, теперь Валерка знал, почему в голову ему упорно лезли ассоциации с холодными оружием. Немудрено, если шпагу из рук не выпускать всю жизнь, пусть и давно прошедшую.– И часто я вам снюсь? – совершенно буднично поинтересовался Петр Сергеевич. Валера смутился, запоздало осознав, что тормошил его, выдергивая из давно знакомого сна, вовсе не Данька. Потом пристыдил себя же за эту глупую реакцию: привычка отвечать за свои слова была с Валеркой всегда, да и муки совести одного лазутчика-интеллигента для штабс-капитана уж конечно не новость. Перехватил поудобнее стакан, найдя успокоение в его рифленых гранях, и дипломатично выдал:– Достаточно часто.– Весьма провокационное признание, вы это осознаете, не правда ли? – многозначительно заметил Овечкин, и как-то у него это так получилось, беззлобно и без извечного изучающего взгляда, что Валерка на секунду потерялся. Вспыхнул щеками и предпочел за лучшее тактически отойти к окну. С преувеличенной заинтересованностью пошевелил занавеску. Потянуло бульварной прессой и дешевым трюкачеством, но ответить на подначку в том же ключе он не мог, знал, что не получится.– Нежданных гостей не видно? – Пока нет, – так же сухо ответил штабс-капитан. – Там – не видно, здесь, в общем-то, тоже. Вот же умел штабс-капитан так изъясняться, что неясно, то ли намекал на то, что присутствие Валеры, увлеченно мучившего сейчас пиджак, было более чем желательно, то ли на то, что в квартире никого постороннего не было. В кармане обнаружился так и не вынутый вечером браунинг Овечкина. Оружие было хорошим, даже очень, но все равно не притягивало так, как ножи. Он положил револьвер на стол, где среди разложенной прессы было одно издание, отличавшееся от прочих, и привычка замечать выбивающиеся из обстановки детали подтолкнула приглядеться повнимательнее. Остальные газеты были разбросаны по поверхности столешницы, немые и неинтересные, а вот та, что с краю...– Что это? – кивнул Валерка на свернутую газету. – Это? Это, Валерий Михайлович, вчерашние ?Последние новости? *, самая что ни на есть эмигрантская пресса, – показал ему штабс-капитан название и показательно принялся просматривать публикации, хотя было еще недостаточно светло. Да и видел Валера, что Овечкин даже не скользил взглядом по строчкам, подтверждая подозрение, что газета им была досконально изучена загодя. – Вот, например, про чистку сибирских ВУЗов пишут: суммарно по всем высшим учебным заведениям там исключили двадцать один процент студентов. Наверное, сплошь неуспевающие, каждый пятый, – с нажимом заметил Петр Сергеевич, – так точно, и неподходящие анкетно-биографические подробности к тому никакого касательства не имеют, – ерническая насмешка была прямо-таки осязаема. Валерка открыл было рот, чтобы напомнить непонятно о чем: то ли о доступном образовании для всех, то ли о торжестве пролетариата, но штабс-капитан, видимо, сказал еще не все. – Или вот про борьбу за урожай информируют, даже со ссылкой на советскую ?Правду?, утверждающую, что расчеты по голодающему Поволжью ошибочны и размер катастрофы намеренно раздут. А меж тем Бузулук, Самара и Бугуруслан так и остаются засушливыми районами, куда хлеба как не довезли, так такими темпами и не довезут… А вот еще любопытная заметка: неизвестный отправил Земскому собранию приличный денежный перевод, сопроводив его посланием ?пожертвование к суммам на помощь русским беженцам от неизвестного, который знает, что значит – страдать?, – Овечкин в сердцах отбросил газету прочь, будто в пакости какой вымарался. – И как вам это нравится? Вы за эту власть боролись? Этой справедливости искали в светлом коммунистическом будущем? Ответить Валере ни про ВУЗы, ни про страдающих беженцев было решительно нечего. Зато вот про голодающее Поволжье вполне нашлось:– Мы сражались за будущее, – изрек он, и сам услышал, насколько пафосно получилось. Штабс-капитан поморщился, однако вежливо внимал, не осекая. – За будущее, которое такие как вы и поручик собирались отнять у ни в чем неповинных людей, а им из-за засухи в этих регионах не хватает самого необходимого. Что-то подобное во время войны и против… противника, – запнулся Валерка, оперативно заменив приевшееся ?нас?, чуть не сорвавшееся с языка. Не желал лишний раз проводить разделительную черту, которой на этой кухне было не место, – это я вполне могу понять, да и диверсии тогда были в ходу. Но эти-то вам чем помешали? – под конец голос позорно взлетел, убивая тем самым весь эффект от взрослого выверенного возражения и выдавая ненужное, неуместное сейчас бессилие одного понять другого. На кухне установилась тишина, тягучая, тревожная. Валера замер в ожидании, всматриваясь в лицо напротив, на котором застыла странная эмоция – нечто среднее между скепсисом и почти сожалением. – Не стоит меня сюда примешивать, меня там не было, – отрезал Петр Сергеевич. – Что до хлеба голодающему Поволжью… так уж вышло, что я некоторым образом в курсе этого вашего задания. Как вы думаете, почему из всех поездов, курсировавших по данному направлению и действительно везущих продовольствие бедствующим регионам, поручик вздумал взорвать именно этот? И почему именно о нем вам столь оперативно доложили, чтобы вы успели среагировать? – штабс-капитан посмотрел на него с явно различимой жалостью, такой, что не ошибиться. – Научитесь уже, Валерий Михайлович, думать головой для разнообразия, а не слепо следовать наводке, чего требует от вас управление. Нельзя быть таким наивным. Валерка понял, что его бьет мелкий озноб, и сцепил ладони, чтобы хоть так унять дрожь, хотя кого пытался этим обмануть, не знал. Почему-то Овечкину он поверил. Сразу. Спросил без выражения, каким-то чужим голосом:– Что там было на самом деле? – Уж конечно не хлеб, – фыркнул Петр Сергеевич, закатив глаза, и трагически вздохнул. – Как же с вами просто-то, господи. Информационный плакат вывесили, табличку на паровоз ?Вперед, в социализм? нацепили – и вы уже готовы сложить головы за чужую правду, которая и правдой-то не является. А меж тем ровно по той же схеме несколько лет назад по пути на фронт терялись настоящие продовольственные составы Красной армии. И группа сопровождения, и станционные смотрители на перегонах были, разумеется, совершенно ни при чем. Это все не в меру ретивые белогвардейцы, налеты окаянного противника... Время, Валерий Михайлович, время, время. Меняются только декорации, а удачная стратегия как и прежде делает игру, и не столь важно даже, на каком поле. На этих словах Валеркина память выдала неожиданный фортель: стратегия в мыслях прочно связалась с тактикой, а тактика перенесла его на три века назад к одной шахматной партии, которую он так и не доиграл. Было и еще кое-что, перекочевавшее из той жизни в эту: как и прежде, он не любил неопределенность, а разделываться с ней предпочитал по укоренившейся привычке – не откладывая. Да и момент был слишком удачным, чтобы его упускать. – Вы сейчас о бильярде или о шахматах? – забросил Валера не слишком изящную наживку. Но как еще вывести Овечкина на интересующий его разговор, не знал, а на хождения кругами у него не осталось терпения. – Зависит от того, чему вы отдаете предпочтение – верной руке или живому уму, – штабс-капитан посмотрел на него с преувеличенным интересом. – Хотите сказать, у вас и умение играть в шахматы такое же впечатляющее, как и обращение с бильярдным кием?– Нет, Петр Сергеевич, я совершенно не умею играть в шахматы, – невинно улыбнулся Валерка, разом ухнув в импровизацию, замешанную на правде. – Просто в основном я учился по книгам. Всему. А в них куда чаще приводятся в пример шахматы, чем бильярд. Вот мне и стало интересно, почему. – Игра ума, Валерий Михайлович, занимала и писателей, и драматургов во все времена, как аллюзия или, если угодно, параллель основным событиям, – привычным менторским тоном начал Овечкин, вот только не отчитывая Валеру за совершенные им промахи, а разговаривая с ним о вещах прозаических, будто с задушевным приятелем. – С одной стороны, это весьма неплохой стилистический прием, с другой – часто выигрыш в шахматах противопоставляется проигрышу в чем-то ином на манер единичного выигранного сражения при проигранной войне. Что до книг… не так уж там и много прямых отсылок. – Не скажите, – принялся отстаивать Мещеряков свое наблюдение, потому что прекрасный предлог, не поддержанный собеседником, так и норовил увести Валерку вбок от интересующей темы. – Вот у Толстого в ?Войне и мире?, или у Пушкина… в ?Онегине?, – он предсказуемо запнулся, потому что ?Онегин? Валерой уже когда-то цитировался. Тому же человеку и не слишком удачно. – ?И Ленский пешкою ладью берет в рассеянье свою?? – подхватил штабс-капитан, и Валерка отвел глаза: в указанной строфе Ленский думал совсем о другой ?ладье?, а вовсе не об игре. Но ему нужно было перечисление, чтобы интересующая книга затерялась среди прочих, не вызывая подозрений. – Вы еще ?Декамерон? упомяните, – благодушно предложил Овечкин. – Или не читали? – Читал, – невозмутимо заметил Валерка, хотя книга-то была та еще. – Но там в основном о другом, – не краснеть, только не краснеть. – ?Три мушкетера?, опять же, – продолжил он ровно, а сам внутренне замер, гадая: получится или нет? – О, – усмехнулся Петр Сергеевич и достал сигару, но закурить почему-то не спешил. – Ну так там и вовсе не о шахматах, так, вторая партия в параллель основной игре... Думаю, вы можете оценить иронию: у нас с вами когда-то состоялась похожая история. С несколькими различиями, пожалуй: у кардинала Франции была фраза, что случайных жертв ему не надо… о себе такого сказать не могу. – Была, – эхом отозвался Валера. – Но в книге обе партии велись не всерьез, а были скорее поводом к разговорам, чего я не могу сказать о наших: играть с вами мне всегда нравилось, вы достойный соперник. Про вторую партию применительно к книге было заведомой ложью – она случилась лишь в жизни и на страницы романа не попала. И все же этого было недостаточно. Еще и штабс-капитан, как назло, все также крутил сигару в руках и помогать развивать диалог, очевидно, не собирался. Но Валерка желал удостовериться наверняка, что не только он оказался проклят памятью прошлой жизни. А для этого требовалось, помимо отсылки к чему-то, не описанному в романе, упоминание того, чего не было вовсе. Он уже прекрасно понял, что Петр Сергеевич свою осведомленность иначе ни за что не проявит. Если только ему дадут повод рассказать больше, чем предполагает контекст, и выйти за рамки нынешнего диалога... Идея пришла сама.– К тому же, д'Артаньяна куда больше занимал замаранный грязью плащ, чем игра, – медленно начал Мещеряков и поймал заинтересованный взгляд собеседника, среагировавшего скорее на задумчивую интонацию, чем на слова. Приободренный этим, продолжил уже увереннее. – По книге же лил дождь, и помимо неумения играть в шахматы он опасался и упрека в неподобающем виде. Довольно сильно опасался, там на двух страницах все душевные метания расписаны, сложно пролистать. Помните? Валера замер, со скрытым нетерпением ожидая ответа. Напрасно. Штабс-капитан молчал, и явно не по тому, что подбирал формулировку поудачнее, а просто вдумчиво, целую долгую минуту раскуривал сигару. Валерка горько задумался, какой, однако, казус выйдет, если Овечкин этого не помнил. Что вот сейчас моргнет штабс-капитан и вяло согласится, расписываясь в незнании контекста... – Помню, – бледно усмехнулся Петр Сергеевич, посмотрев на пепел, собирающийся столбиком на конце сигары.Валерка поник плечами. Все-таки проклятая память была только его ярмом и ничьим больше. – Только вот у Дюма второй шахматной партии не было, полагаю, оттого, что любезный господин д’Артаньян рассказывал своим друзьям далеко не все, хотя и довольно много, – тем же тоном вдруг заметил Овечкин. – Кстати, тот день был отвратительно солнечным, так что наездник никак не мог запачкать плащ в придорожной слякоти – ни до, ни после визита к кардиналу. Валера не смог совладать с собой и расплылся в широкой улыбке. Поймал ответную улыбку Петра Сергеевича, не сводившего с него глаз. Внутри что-то теплело, рвалось наружу, будто солнечный зайчик, прыгавший по стенам. – Неплохая проверка с вашей стороны. Вы все же научились играть в шахматы, пусть и на другой доске. Браво.Штабс-капитан оживал прямо-таки на глазах. А Валерка, отчаянно отказываясь себе в том признаваться, радовался, что не одинок в воспоминаниях о событиях, которые теперь уже наверняка были на самом деле. – Нам с вами везет быть вечными противниками, – все с той же неизменной усмешкой заметил Овечкин. – Правда, три века привнесли существенные изменения в сценарий – вы больше не столь безрассудны и не лезете в драку, вызывая на дуэль всех и каждого. Теперь вы бы скорее сломали шпагу о колено, чем позволили себе ввязаться в историю с тремя поединками подряд. – Ну так и вы из кардинала Франции стали рядовым штабс-капитаном, – от подначки, что и тогда, с подвесками, и сейчас, с выкраденной из сейфа картой, Петр Сергеевич оказался на стороне проигравших, Валера удержался: негоже было этим бравировать. – Боюсь, в будущем вам уже не взлететь так высоко. Штабс-капитан невозмутимо кивнул.– Сценарий тоже поменялся. Я предлагал вам быть на моей стороне, будучи кардиналом, вы пытались завербовать меня, являясь красноармейцем, – Овечкин побарабанил пальцами правой руки по столу, сигара, забытая, теплилась в левой. – Впрочем, вы тогда отказались.– Вы тоже, – выдержал Валерка этот прямой взгляд. – Да, я помню. Партию еще не выиграл, а жизнь, кажется, уже проиграл. Валеру посетило отчетливое чувство дежа вю, он уже сбился, которое по счету за время пребывания в Париже. – Именно это я сказал друзьям, когда вышел от вас... тогда. – Любопытное совпадение, – заинтересованно отозвался Петр Сергеевич. – Впрочем, и в этом времени вы обзавелись своими мушкетерами: вас по-прежнему четверо. Валерка невольно задумался, как распределились бы роли мушкетеров в их неуловимой четверке, доведись и им проживать новую жизнь. С Ксанкой оказалось проще всего – справедливость, выдержка, достоинство и внутренняя сдержанность. Конечно, Атос. А вот Даня... до Збруевки Валера бы, несомненно, определил в нем Портоса, но годы сделали свое, и в их неизменном командире проскальзывали неожиданные, лирические струнки, свойственные скорее Арамису. Яше же как раз подходил принцип Портоса ?дерусь просто потому, что дерусь?. – Даже интересно, что в вас, Валерий Михайлович, осталось с тех времен. Впрочем, думаю, не очень многое, хотя… По-прежнему считаете, что жизнь пуста, если в ней нет подвигов и приключений? – несколько желчно спросил Овечкин. Зря он это. Валерка давно так не считал. – Все мои подвиги остались в прошлом, – ровно заметил он. – Лукавите, Валерий Михайлович, – медленно проговорил Петр Сергеевич. – Вы в Париж не за достопримечательностями приехали и даже не во имя прошлого, о котором до этого дня не помнили. И я узнаю, зачем.Валера поежился. Как-то не располагала обстановка к откровениям про архивные документы и каверзным вопросам, мол, не известно ли вам, господин штабс-капитан, совершенно случайно, где бы их достать. – И давно вы вспомнили? – вместо ответа на вопрос выдал Мещеряков собственный. – Еще в Ялте. У вас, как и раньше, на лице было написано все, о чем вы думаете. Разгадать, что у вас есть план, было несложно, – с нехорошими интонациями в голосе, замаскированными под насмешку, Петр Сергеевич продолжил. – Впрочем, раньше вы просто не хотели играть на моей стороне, в этот раз вы хотели меня убить. Существенный прогресс в наших межличностных отношениях. – Не хотел, – возразил Валера. Сообщил примирительно, как напомнил о давнем соглашении. – Я же предлагал вам Констанцу. – Да-да, очаровательные отступные, я помню. Но, как вы сами сформулировали, меня дурно приняли бы здесь и косо посмотрели бы там. Впрочем, там на меня бы не посмотрели никак, разве что поверх прицела, прежде чем выпустить очередь, и то, если бы патронов не пожалели, и вы сами это прекрасно понимаете. Я не продаюсь. Как и вы. Именно поэтому торги ничего не дали ни в первом, ни во втором случае. У Валеры кончились вопросы, но что-то важное было недоговорено, и ни дерзостью, ни насмешкой этого было не добыть. Валерка не знал, что это могло быть, зато знал Овечкин – и этого было достаточно. ?Выжидай, – подсказал внутренний голос, – просто выжидай. Он мог согласиться с твоей трактовкой Дюма, уклониться от всего этого диалога, вместо этого он встретил твой вопрос с готовностью, будто ждал. Да и вспомнил штабс-капитан всю эту канитель куда раньше тебя. Значит, и соображения на этот счет у него давно имеются. Поэтому подожди. Не торопись. Ты не умеешь, никогда не умел, но – не торопись?. Выдержку Петра Сергеевича он определенно недооценил. Прошло минут пять, не меньше, прежде чем тот отмер. – Когда-то я сказал вам, что никто не даст за вашу жизнь ломаного гроша, – дождавшись кивка, Овечкин легко признался. – Я солгал. Вы и тогда, среди мушкетеров, и в Ялте притягивали внимание, не давая забыть о своем существовании. Сорвали операцию с подвесками, сделали меня посмешищем в глазах короля, лишили меня Миледи, выкрутились с рекомендательным письмом, подписанным мной же, ушли живым после диверсии в бильярдной, успели-таки вытащить из сейфа карту и улизнуть вместе с ней из-под самого носа Кудасова... К вам удивительно благоволит удача, Валерий. Так, что с ней даже не хочется спорить.Валерка только пожал плечами. Он ждал. Пассаж про удачу – это ведь так, первая нота на инструменте, пробная, неуверенная. А симфония ожидалась позже. Или гитарный перебор. Ришелье ведь, по слухам, играл на гитаре? Интересно, а у штабс-капитана любовь к струнным сохранилась? Наверное, сохранилась, офицерские же в Ялте обсуждали, что Овечкин не только шары по сукну гонять горазд, но и до более трепетных материй мастак. – Вы знаете, при каком условии души возвращают на землю снова и снова? – Петр Сергеевич сосредоточенно топил пепел в жестяной пепельнице. – Ну же, Валерий, я осведомлен, что вы ни во что не верите и креста не носите со времен революции. И все же подумайте.Вопрос веры Валеру интересовал сейчас меньше всего: дело уже давно вышло за рамки того, чего от человека нового поколения ожидала советская власть. Вряд ли эта власть могла предположить такой прецедент, какой вырисовывался у них. Поэтому он честно задумался над вопросом и рискнул предположить: – Не завершенные при жизни дела?– Не совсем так. Это не только незавершенные дела – помилуйте, в противном случае возвращался бы каждый второй: человек привык весьма беспечно относиться к своей жизни, к тому же, большинство и вовсе живет лишь одним днем, не задумываясь толком, зачем… Нет, Валерий, такие дела служат поводом для возвращения только в том случае, если они значительны. Это не мелкие бытовые вопросы в рамках отдельно взятой семьи. Человеку в жизни дается ровно столько, сколько он может унести: ни больше, ни меньше. И если какие-то качества мешают ему этот груз в полной мере на себе протащить, в следующий раз условия будут еще жестче, чтобы он от таких качеств избавился, наконец. – И что же мешает, к примеру, вам? – наклонил голову Валерка, рассматривая штабс-капитана с интересом кладоискателя, наткнувшегося на особенно упрямую скальную породу, которую просто так не пробить и требуется иной подход. – Вы очаровательно бестактны сегодня, – дернул раненым плечом Овечкин, будто получил в него пулю вторично. – Моя бестактность имеет смягчающие причины, я, как выяснилось, живу второй раз, – Валера даже не рассчитывал, что эта бесцеремонность приведет его к ответу. Ставка была на другое – на давнее одиночество штабс-капитана, которому не с кем было поделиться этим ответом, а теперь вот нашлось. – Полагаю, гордыня, – невесело хмыкнул на эту ремарку Петр Сергеевич. – Она вела кардинала Ришелье, она же была не чужда штабс-капитану Овечкину, и только Пьер, лишенный былых регалий, равно как и отчества, и отечества, оказался от нее бесконечно далек. Человек, Валерий Михайлович, склонен хотеть для себя выигрыша. Случайной победы или результата хорошо просчитанной комбинации – это уж кому что по нраву. Некоторым требуется время, чтобы понять, что нельзя присвоить себе все. Как видите, одной жизни для этого бывает недостаточно. Предположение было… разумным. Валерка легко воскресил в памяти все эпизоды, в которых их сталкивала жизнь. Человек, сидевший сейчас на предрассветной кухне, был знаком ему как гордый и властный кардинал, нетерпимый к чужим ошибкам. Он же легко вписывался в образ штабс-капитана, до последнего дурившего голову юному разведчику, изображая готовность играть по чужим правилам – и все ради того, чтобы показательно изобличить шпиона. Даже код – и тот был верным, чтобы противник полнее осознал глубину своего поражения: вот же и схема пока в Ялте, и шифр тебе известен, только куда ты с этим пойдешь? Собственно, эта горделивая самоуверенность Овечкина и подвела, равно как и любовь к театру в жизни, впрочем, то были понятия одного толка. – О качестве, мешающем лично вам, у меня тоже имеется весьма уверенная догадка, но она вам не понравится, – посмотрел за окно штабс-капитан. Время серой предрассветной мглы прошло, ровным бледно-розовым цветом занималось раннее утро. Валера почувствовал неприятный холодок. У него самого ответа не было, а прикрываться тем фактом, что не нашлось достаточно времени для размышления над этим вопросом, не позволила совесть.– И все же рискните. – Как угодно, – дернул шеей Петр Сергеевич: то ли контузия, то ли сардоническая насмешка. – Вы хотели быть свободным, что ж, я, если помните, оставил за вами право хранить при себе и вашу приязнь, и вашу неприязнь. Но распоряжаться ими вы так и не научились хотя бы в том, что касалось меня. Вам импонировал кардинал, но поговорить с ним искренне вы смогли лишь единожды, так что, полагаю, это можно не засчитывать. Через пару столетий ситуация повторилась, и опять в ваших метаниях было намешано столько всего, что иной тому свидетель не оставил бы себе труда в этом разбираться. Мне же было любопытно. Овечкин сосредоточенно мерил шагами кухню, будто рассуждать на ходу ему было проще. Валеру же передернуло нервной дрожью, будто он снова был в гимназии, сражался с коварной французской грамматикой, и достался ему именно тот билет, который он так и не выучил. По всем канонам к этой мизансцене полагался безрадостный театральный смех и щербатая улыбка, возвещающая поражение. – Вы не умеете идти сквозь свой выбор, Валерий, – предельно четко обозначил штабс-капитан. – Вы до безрассудства верны своим друзьям и в то же время не можете столь же категорично держать противоположный полюс, там полно неопределенности. Не удивлюсь, если и казненная вашим дружеским самосудом Миледи не давала вам, именно вам, а не любезному графу де Ла Фер, спокойно спать по ночам...– Это другое, – не согласился Валерка и прикусил язык, но было поздно.Лицо Овечкина потемнело. – Вот как. И чем же? Тем, что голову ей отрубил лилльский палач, а не вы сами? В самом деле, со мной вы обошлись куда конкретнее, – отвесил штабс-капитан в сторону Валеры издевательский поклон. Петр Сергеевич, разумеется, был прав. Впрочем, было и личное обстоятельство, которое заставляло Мещерякова (или д'Артаньяна, он и сам в этот момент не мог бы сказать наверняка) сожалеть о том, что они совершили. Все-таки он не привык казнить тех, с кем был близок. Даже если впоследствии этот человек сам пытался неоднократно убить его. – Мне просто не доставало твердости, – раздраженно пробормотал Валера, понимая, что не вполне владел собой, да и огрызался в основном из чувства противоречия. – Я должен быть польщен, что на мне ваша рука не дрогнула? – елейно поинтересовался Овечкин. – Здесь вы были в том же возрасте, даже немногим младше. Война, конечно, существенно состаривает, диктуя свои ?можно и должно?, но не до такой степени. Гордиться вам нечем. Валерка этот выпад проглотил. Все равно других объяснений, почему он так долго метался в Ялте, у него не было – ни для Овечкина, ни для себя. Петр Сергеевич всегда вызывал у него неоднозначные чувства, и Валера вполне серьезно предлагал тогда Констанцу умному и проницательному собеседнику, к несчастью, игравшему за противоположный лагерь. Даже верил, что все бы получилось, пока случайно, месяца через три после Ялты, товарищ Андрей не раскрыл ему глаза: ни фелюги греков, ни парохода, ни иных способов вывезти штабс-капитана из Ялты не предполагалось. С собой Овечкина тоже никто брать не планировал, риски были слишком велики. Поэтому по замыслу командования того должны были просто случайно подстрелить, не свои, так чужие, решив тем самым проблему эмиграции конкретного человека раз и навсегда. По счастью, проблему решил Валера, и до перестрелки не дошло. – Люди, Валерий Михайлович, как это ни парадоксально, могут справиться с правдой, потому что они уже проживают ее, даже если не вытаскивают на поверхность, – штабс-капитан упорно вел его к какой-то мысли, но Валерка никак не мог ухватить суть. – Прививайте себе привычку к анализу. Это, безусловно, неприятно, но несмертельно.– Что вы хотите этим сказать?– Что ваша неопределенность, которой вы так тяготитесь – от неумения выбирать и следовать выбору до конца, – отчеканил Овечкин без всякого сожаления. Ходить по кухне перестал, остановившись рядом. Видимо, для пущего эффекта. – Причина проста: на самом деле, вы не хотите таких крайностей. Не хотите отступать лишь тогда, когда потеряете все. Не хотите убивать, ненавидя. Да и ненавидеть, пожалуй, не хотите тоже. Именно поэтому вам, гимназисту-недоучке, и выдали сызмальства столь неспокойное время, чтобы вы или научились доводить дело до конца, не оглядываясь, либо вовсе не брались за то, что вам не по плечу. Но, похоже, этому вы так и не научитесь. Прискорбно. Даже не берусь предположить, какие условия достанутся вам в следующий раз. Возможно, вас забросит во времена Помпеи, если это работает и в сторону прошлого, сказать наверняка все равно некому. … Валерка уже не слушал с того момента, как штабс-капитан выдал ему предельно краткую и емкую характеристику. В самом деле, если сравнивать то, что было тогда, во Франции, то осада Ла-Рошели не шла ни в какое сравнение с гражданской войной в России. К тому же, там отец у него был жив, это же время быстро сделало из Валеры сироту, ожесточая. Время после революций и само по себе было достаточно суровым и голодным, а уж с такими-то предпосылками из Мещерякова должен был получиться именно что человек, идущий до конца, знающий, что за потери требовалось платить потерями. Неясно, когда в этот замысел успела закрасться осечка, но он так не умел. – Я понял, – кивнул Валерка, признавая, что такая трактовка, вероятно, весьма близка к истине.– Вы ничего не поняли, – покачал головой Петр Сергеевич, воскрешая тот их диалог в Ялте. Для полного сходства не хватало только чужой ладони на щеке прежде, чем размеренный разговор уступит место словесной партии. Впрочем, ситуация повторялась скорее зеркально: словесную партию они уже отыграли. Светало. Солнечный луч скользнул по лицу штабс-капитана, и в первый момент Валера даже не понял, что не так. Потом увидел. – У вас виски седые, – озадаченно поразился Валерка. Овечкину, наверное, не было и сорока, и это неправильно, так не должно было быть. Ладонь сама по себе взлетела к чужому лицу, повернула его на свет, но картина не поменялась. – В Ялте не было… Это уже здесь, в Париже?– Можно и так сказать, – рассеянно заметил штабс-капитан, не мешая Валере вторгаться в личное пространство. Он и сам осторожно трогал щеку Валерки, безошибочно находя давний шрам, полученный в бильярдной на память о том шарике. И как догадался только? – И здесь, и не здесь.– Петр Сергеевич, я не понимаю, – нахмурившись, попытался сосредоточиться Мещеряков: жесты штабс-капитана концентрации совсем не способствовали.Овечкин невесело усмехнулся и посмотрел в ответ как-то слишком мягко. – А вы думаете, вас легко было вытащить оттуда? Вы же стояли и как примагниченный на эту вашу крепость смотрели, а второй раз нельзя, Валерий, второй раз там остаются навсегда. Валера застыл в изумлении и от неожиданности сделал шаг назад, разрывая это непонятное почти-объятие. Он-то никак не связывал пригрезившийся в бреду диалог с реальным штабс-капитаном, стоявшим сейчас рядом с ним, а вон оно как, оказывается. Жизни, проживаемые обоими вторично, на глазах набирали обороты. Интересно, чего еще Овечкину это стоило помимо посеребренных висков.Однако кое-что все же не сходилось.– Но я же видел, что вы умирали, – нашарив позади себя стул, Валера опустился на него, не сводя взгляда с Петра Сергеевича, – там еще такой скачок был жесткий, после разговоров...– Ну, надо же было вас на что-то переключить, а у нас не слишком много общих воспоминаний, где либо вы мне не врете, либо я вам, – иронично поведал штаб-капитан, ничуть не удивленный вопросом. – Тут уж что прицепилось, не обессудьте. Что до бильярдной… так бы все и было, если бы ваш, без сомнения, четкий удар не пришелся на корнета, стоявшего рядом, которого столь неудачно толкнули сзади, желая посмотреть на вашу последнюю партию, тем самым приблизив его конец. Таким образом он давно и бесповоротно мертв, я – нет.– Вы же сказали, что сподвижником в дороге с Авалона мне не нанимались, и что стремиться там не к чему, – не унимался Валерка. Он упорно искал то, что вызывало стойкое ощущение несходящейся картинки. Чувствовал, что разгадка была близко, но пока что ускользала. – Не совсем так. Если вам настолько опостылел этот мир, то кто же вас остановит, но люди обыкновенно имеют привычку цепляться даже за свою единственную жизнь, вам же их выпало две. Первая, насколько я могу судить, была вполне успешной: в ней у вас была и военная карьера, и друзья, и трагическая, пусть и недолгая, любовь, полагаю, при вашем характере, пронесенная до самой смерти. Так проживите вторую не хуже первой.Это было исчерпывающе и весьма доходчиво, но картинка не складывалась все равно. В слова о благодеянии, равно как и в оправдания о недостаточной ненависти, не верилось. – Но скачки...– Дались вам эти скачки, – раздраженно покосился на него Овечкин, – что вам с того? Вышло неубедительно. А учитывая, что у штабс-капитана уклонение от вопросов в привычках не водилось, Валера понял, что находится на верном пути. – Я хочу знать, – твердо обозначил Мещеряков и решительно посмотрел на Петра Сергеевича в упор, – почему, стоило мне только потерять концентрацию, я каждый раз видел разные эпизоды того дня, то на фелюге, то в автомобиле, то в повозке. Вас ведь там не было. Так что не подходит ваше объяснение про отсутствие вранья, придумайте что-нибудь поверибельнее.– А не слишком ли многого вы хотите? – отстраненно поинтересовался Петр Сергеевич с кривоватой усмешкой, но по голосу Валерка уловил, что тот колеблется. И добил контрольным в голову, или, вернее сказать, горячей сталью – под сердце: – Не слишком. Это вроде как все еще моя жизнь. И я хочу услышать правду.– Что ж, извольте, – со скучающим выражением кивнул штабс-капитан, прислонившись спиной к оконной раме. – Чтобы выдернуть вас из-под голландской крепости, ваше внимание пришлось перенаправить на события этого века, притом мне довольно подробно известные, чтобы достаточно точно их воссоздать. Проще всего оказалось замкнуть ваши воспоминания на себе, на эксперименты времени у меня, как вы понимаете, не было – та ваша жизнь лейтенанта королевских мушкетеров могла оборваться в любой момент, утянув за собой и... вас нынешнего.Заминка казалась почти незаметной, но Валерка второй раз в жизни почувствовал Овечкина на несколько секунд вперед. Первый раз был в бильярдной, когда взгляд, в котором теплота сменялась обреченностью, подсказал Мещерякову, что он раскрыт раньше, чем Петр Сергеевич сказал остальным хоть слово. И вот сейчас. – А вас нет? – быстро спросил Валера, и штабс-капитан вздрогнул, но бесстрастно ответил:– Не думаю. Валера восхищенно посмотрел на человека, который только что совершенно беспардонным образом ему солгал... и сделал вид, что поверил.– Общих воспоминаний у нас и вправду слишком мало, я брал последовательные, там, где помнил, что вы отвлеклись либо я сам отвлек вас, – тем же размеренным тоном полного спокойствия продолжил Овечкин и вдруг с силой хватанул ладонью по подоконнику, дав клокочущей досаде, наконец, выход. – Но тут вы вознамерились поиграть в благородство или утешить собственную совесть, понятия не имею, что именно – с вами уже ничего нельзя сказать наверняка – и принялись в красках воскрешать картинки с умершим, как вы считали, противником, тратя драгоценное время, которого у вас и так не было! Петр Сергеевич вновь мерял шагами кухню, умудряясь обходить стороной Валеру, как прокаженного. Мещеряков наблюдал этот спектакль для одного зрителя, и в груди зарождался истерический смех: он уже догадывался, к чему все шло, хотя это и было совершенно немыслимым.– Я дважды – дважды! – находил подходящее по длине и прочим факторам воспоминание, а после отправлял вас прочь, что, учитывая эту слишком смутно известную мне часть истории, и так было непросто: вы не должны были заподозрить подмену и уйти в точности тем же путем, что и на самом деле. Но вы упорно цеплялись за само воспоминание, а не за побег из Ялты, и тем самым быстро обнаруживали те нестыковки, о которых я просто не мог знать! И только в третий раз мне удалось, наконец, выпихнуть вас обратно в реальный мир, изобразив диалог. Вы отвлеклись на... тактильный фактор, и времени обдумать, что могло быть не так в эпизоде с извозчиком, у вас уже не нашлось. Валерка поднялся со стула и решительно пошел наперерез штабс-капитану. Учитывая габариты кухни, маневр в голове выглядел куда лучше, чем на деле. Он представлял, как встряхнет этого человека за воротничок рубашки и скажет, что так нельзя. Что если у него проблема в неопределенном отрицательном полюсе, то у штабс-капитана в полный рост проблема другая: выбранного единожды противника тот никак не мог отпустить. И ладно бы в Ялте, но Бузулук-то был спустя три с лишним года после их последней встречи, и ничто не предвещало новой. Но он Валеру вытащил, то ли по старой памяти, то ли из иных соображений, выволок, выцепил зубами у смерти, чтобы тот жил. Неважно, что Валерка там успел себе нафантазировать в голове, потому что в реальности не сделал и двух шагов, как оказался у окна рядом с крайне раздраженным Петром Сергеевичем. – Ваше ослиное упрямство даже на пороге смерти было вам дороже рассудка! – гаркнул Овечкин в рассветную муть. – Ребенок – и тот бы быстрее понял, чего от него хотят! – Ослиное? – неверяще повторил Валера, пристально изучая глазами чужой профиль. В груди ворочалось нечто непонятное: наслоение досады, признательности, неверия и чего-то еще, светлого, вроде сдерживаемой из всех сил улыбки. – Нет, правда, ослиное?– Ну а какое еще, – утомленно ответил Петр Сергеевич, очевидно, выдохнувшись. Сердце Валерки непроизвольно дернулось: такого голоса у штабс-капитана он не слышал никогда. – Вы уловили только это?Непроизнесенное ?мальчишка? поглотилось рассветом. Им вообще поглощалось многое, что и вообразить-то сложно: чужая раздражительность и чужое бессилие, собственная решимость докопаться до правды и, пожалуй, недоумение. На поверхности осталась признательность и еще что-то, распиравшее грудную клетку. Валера, наверное, всю жизнь искал человека, который отдавал бы больше, чем получал взамен, совершенно этим не тяготясь. Валерка и сам был таким. Но Овечкин его, конечно, с этими загробными бдениями переплюнул. Это до какой же степени тому было не все равно, жив он в итоге окажется или так и не выберется из временной воронки. – Вы, конечно, извините, но... ваше высокопреосвященство, у вас-то оно тогда какое, упрямство? – не выдержав, рассмеялся Валера, легко, звонко, потому что в этот момент все ему стало кристально ясно, и, наверное, в первый раз ясно было куда больше, чем Петру Сергеевичу со всем его опытом и давней осведомленностью об их прошлых жизнях.В самом деле, это был пикантный сюжет для фарса: штабс-капитан Врангелевской армии Овечкин, рискуя, между прочим, собственным рассудком, если не жизнью, трижды пинками выталкивал красного лазутчика Валерия в мир живых, в то время как красноармеец Мещеряков также трижды возвращался к коварному белогвардейцу Петру Сергеевичу и покидать его категорически не желал, пока штабс-капитан Валерку подло не обманул... для его же блага.Интересно, в такой ситуации можно быть очень счастливым просто так, или непременно полагались какие-то объяснения? И почему в книгах, в которых вроде как имелись ответы на все вопросы, совершенно точно не предполагался ответ на этот? И смутной, невыразимой нежности, которая разливалась по венам растопленным солнцем при взгляде на этого человека, совершенно открытого теперь, книги бы не объяснили тоже. А все ведь было просто. Овечкин ему нужен. Живой, невозможный, оказавшийся куда порядочнее его самого. Раньше Валера думал, что просто хотел видеть штабс-капитана живым и мучался, что не получилось. Но оказалось, что нахождение Петра Сергеевича в пределах досягаемости существенно меняло дело. Штабс-капитану вот он тоже зачем-то был нужен, и это оставалось неизменным. – Валерий, не надо на меня так смотреть, – неожиданно мягко попросил Овечкин, не отводя взгляда от шрама на щеке, который он машинально тер: ялтинская память, доказательство совершенной ошибки. – А то я могу подумать... не то.– А давайте, думайте, – легко согласился Валерка, шагнув ближе, практически вплотную. Ему вообще сейчас было легко как никогда. – Я же осел, с меня и спроса никакого. – Я должен был бы сказать, что вы об этом пожалеете... – начал штабс-капитан, но в голосе его не было и доли предостережения.Дежурные фразы. Как дань сцене в пьесе перед действием. Но сцену ведь можно и пропустить...– Уже жалею, – серьезно сказал Валерка, глядя Петру Сергеевичу в глаза, вот только его собственные семафорили совсем другое. Валера оставил за Овечкиным право решать, чему именно поверить.И Петр Сергеевич выбрал правильно, протянув ладони к его лицу и аккуратно сняв очки. Валера не возражал: за эту, да и прошлую жизнь насмотрелся на годы вперед. А изменившийся абрис лица или там форма носа… Менялись только декорации. Человек же перед ним, со всем своим пониманием чести и немыслимой манерой из раза в раз поступать правильнее, чем ожидалось, оставался неизменным. --------------------------------------------------* ?Последние новости? под редакцией Милюкова, выпуск 1301 от 23 июля 1924 года, содержит все три описываемых заметки.