Бисер // Сынен/Усок (1/1)
В ладонях Усока?— мерцающий бисер; сквозь стеклярусы солнечный свет пронзает нежную кожу, а заодно что-то за ребрами Сынена, что-то неистово бьющееся и требующее выхода; мороз вышивает узоры на окнах белым и снежным, чистым, но отталкивающим холодом?— подобно ему игла Усока и тонкая бесцветная нить ведут за собой жемчужную дорожку в хлопке точно слезу по щеке.Пальцы Сынена извлекают минор от клавиш; пианино грустно стонет и на доли секунд замолкает, когда вновь немеют руки. Растираются до неприятного покраснения и пощипывания содранной кожи. Свитер электризуется и пробивает что-то в броне внешней непоколебимости. Сынен старается быть собранным и серьезным, но в уголках губ все равно: улыбка. Усок к нему спиной?— торчат острые лопатки под мятой рубашкой?— и не замечает.В его жизни трагедия. Очередная влюбленность из тех, что должны быть до самой старости, ушла, хлопнув дверь, оставив лишь на кончике носа запах сладких весенних духов, игнорируя календарную зиму. Номера добавлены в черные списки, общие фотографии удалены, переписки стерты и вроде как должны быть забыты, а вроде?— чей там профиль в социальных сетях ты обновляешь каждые пять минут? Не надейся, это уведомление не от нее. Что было, то прошло.Усок бисером вышивает губы: соблазнительно вишневые и пухлые, чуть искусанные, но притягательные. Он не называет, чьи они, но Сынен сам прекрасно знает. Ему почти не больно, но почти?— слишком расплывчатое понятие; под ребрами хрустит корочка льда.Еще одна нота прорезает воздух, Усок в тон ей?— высоко и протяжно?— вздыхает.—?Да не буду я скучать по ней,?— кажется, что ни к кому не обращается, просто бормочет под нос, но Сынен помнит недавний разговор: Усок давился слезами по телефону и просил приехать, говорил, что этот разрыв самый тяжелый, самый ранящий, самый невозможный. Что больно, когда ?навсегда? оказывается длиной в четыре месяца, а нежные руки обзаводятся острыми когтями. Сынен надел жилетку, в отвратительную клеточку и с торчащими нитками, но так и не понял, над кем посмеяться хотел: Усоком или собой. Даже сейчас, в ней, влажной от его слез, ощущает себя клоуном неправильным и уволенным. Публика исчезла точно туман под жарким солнцем; узел в груди остался.Глаза Усока грустные и опухшие, блестят от слез; так хочется, чтобы он их закрыл?— поцеловать бы веки и ладонью провести по иссушенным солью щекам, чтобы действительно успокоить, действительно показать, какого это быть любимым, а не только всего себя отдавать без остатка.Но откуда Сынену-то знать об этом?Остается на месте и даже пальцев с клавиш не убирает, лишь губы дрожат в смешении улыбки с гримасой; Усок не замечает.—?А если и будешь, то это пройдет. Любая тоска проходит, даже любовная, маленький,?— он пытается говорить мягко и в одном тоне, но спазмами сжимает горло?— вот-вот сорвется на писк. Стоило ли выкурить двенадцать сигарет и посадить голос дымом, чтобы сейчас Усока обмануть проще было?В его состоянии любовной лихорадки с неимением лекарства не стоит замечать, что с другом что-то не так; это что-то в чужой квартире сидит накрыв мерзнущие стопы пледом, а колени прижав к груди. Обесцвеченные волосы растрепаны по-домашнему мило и наверное опять пахнут тем медово-коричным шампунем, который они вместе выбрали, на один день выбравшись в Пусан. И тогда зарыться в них рукой или лицом было менее проблематично, чем сейчас, когда близость приравнивается к пытке раскаленным металлом.Бисер блестит-блестит-блестит, а Сынен слепнет.—?Вышей мне новые глаза,?— задушенно просит, и Усок впервые за день чуть меняется в сторону света, поднимая взгляд от темного угла к окну и перед ним?— Сынену.—?Думаешь, они нужны тебе?Сынен шутливо ногтями проходит по очкам и замечает?— действительно клоун. Он может лишь смешить.—?Эти слишком плохо видят.—?И что же ты не можешь рассмотреть??Причины перестать любить тебя?—?Причину дружить с тобой, дурачок,?— они позволяют себе смешок, разряжая атмосферу и почти не вызывая дождя.Усок потягивается и на пол роняет хлопковый рукав, бисерные наборы; с негромким ?тук-тук-тук?, инсценируя пульс Сынена, разлетаются бусины по паркету, точно звезды на ночном небосклоне; не будь босыми ноги, стоило оставить все как есть, а сейчас?— грозит травмой кожи и дальнейшей жизни.Чужая улыбка, только начавшая распускаться ландышем, тускнеет.—?Даже здесь я все порчу. Я все уберу! —?и вскакивает так поспешно, что врезается в Сынена, коленом об колено бьется и повисает на руках куклой с обрезанными нитями. Худой и сплошь из изящных мягких линий, Усок кажется невесомым; поддавшись чему-то своему, эфемерному и далекому, прижимается и затихает в полу-обьятьях, лишь немного шипя от боли, когда пяткой натыкается на черный стеклярус.А Сынену себя держать тяжело. Когда склоняется к самому уху Усока (цепляясь отросшими прядками за его длинные серьги) боится, что сбившееся дыхание выдаст его.—?Ты ничего не портишь, глупый. Понимаешь, люди просто порой слишком разные, чтобы идти по одному пути. Сначала вы словно в раю, но затем проступает реальный мир, гораздо менее радужный. Это нормально. Это часто случается. Переживать разрывы больно и тяжело, но знаешь,?— секундная пауза, но Усок вскидывает голову и встречаясь с ним глазами, Сынен тонет и срывается на шепот. —?Важно не зацикливаться на боли и замечать тех, кто рядом с тобой и любит тебя.—?Ты думаешь, такого как я кто-то любит?—?Да.В глазах Усока пусто?— не понимает. А ладони Сынена все еще на его плечах, что кажутся недружелюбно холодными, выточенными из мрамора. И даже расстроенное пианино звучит менее фальшиво, чем смех Сынена, обращающий все в шутку.—?Знаешь, я не шутил про бисерные глаза.?Мне все еще нужна хоть одна причина разлюбить тебя?