Океаны // Мидам/Собин (1/1)

В самых глубоких океанах тонут самые крепко строенные корабли.И Мидам внезапно находит это больше, чем фигурой речи. Фигуры речи не обретаются в порывистом ветре, песчаных вихрях и волнах таких, что накроет и смоет, не оставив после тебя и единного воспоминания; сотрет с влажного песка следы твоих босых ног, и с чужих сердец?— тоже.И противостоять этому девятибалльному шторму невозможно.Внутренне Мидам благодарен, что его касается лишь отголосок; лишь ноги терзает, шагая по выброшенным на берег осколкам стекла, мешая с соленой водой ярко-красную кровь.И не чувствует боли. В ногах, по-крайней мере. Скорее под ребрами тугим клубком, связавшим и легкие так плотно, что за каждый вдох приходится сражаться с собственным существом. Приходится шею драть пальцами, царапать, задыхаться каждую секунду и прятать пурпурные гематомы под водолазками с самым высоким горлом. И учиться отвечать на вопросы лишь ложью.Но Собин однажды дал ему урок правды; оказалось, его не так легко усвоить.Может, поэтому в тот раз он так понимающе улыбнулся?— знал наперед, что обещания на мизинцах будут разорваны вспышками молний и зигзагами яркого света, делящих на мозаичные кусочки небо и душу. И буря накрывает прибрежный город, пряча солнце в плетеном мешке из чернильных туч.Ноги Мидама все еще босые, а рубашка с короткими рукавами. И неважно, что ледяные капли покрывают кожу пропорционально мурашкам, а ветер задувает не то что под тонкую ткань?— он пробирается до самых костей, разъедая их и делая Мидама то ли невесомым, то ли абсолютно пустым.Пустым настолько же, насколько стал его мир, когда погасла одна из самых ярких звезд на небе, растворившись в грязном океане. С обрыва сорвалась в пучину слухов и разбилась об острые скалы равнодушия или иррациональной злобы. А Мидам знает: его никто не толкал. Сам шагнул, вероятно улыбнувшись напоследок всему миру так, как лишь он улыбаться умел: широко и счастливо, будто на душе нет ни грамма тяжести, а впереди лишь самое светлое будущее, полное душистых полевых цветов, теплых касаний и парфюмов с запахом шоколада и мяты.Он любил эти запахи. И белый костюм, в котором его хоронили, Мидам надушил ими, потому что так Собин казался чуть более жизнью наполненным, чем в день, когда они в последний раз обнялись в кровавых лучах заката; это стоило принять за знак и не отпускать его до конца, уводя прочь с берега?— но Ли был слеп к знакам.Теперь?— слишком поздно. Можно лишь либо пройтись по его следам до самого конца и наполнить легкие горькой водой, либо пройти за него тот путь, что он не прошел. Путь с миллиардами ксеноновых фонарей, усыпанный лепестками роз?— ни разу не стеклом. Путь всеобщего признания и восхищения. Путь, для которого Собин родился, но случайно в малиновых сумерках свернул не там.И признал свою любовь к полету более сильной, чем к Мидаму.Странно, он улыбается. Стирает слезы с щек, но улыбается, потому что до сих пор на Собина злиться не удается; потому что краем глаза все еще виден его силуэт, тень на песке, протягивающая руку и берущая за руку тень Мидама. Он останавливается, и теплые ореховые тени сливаются в одну, выглядящую гораздо более правильно, чем одинокая тень Ли, слоняющаяся за ним бледным отголоском прошлого, которого не вернешь, так что отпустить лучше.Позволить океану смыть их следы, чтобы проложить новые, более глубокие и заметные.И Мидам готов пройти по той тропе дважды, чтобы одну дорожку назвать следами Собина и рассказать всему миру о его присутствии. О том, что он все еще тут и готов сиять, сиять так, как никто другой не засияет никогда. О том, что Собин вечерами пел, глядя на звезды, и пение это завораживало Ли как ничто иное. О том, что Юн Собин в жизнях миллиардов ключевая фигура, но осознали они это слишком поздно.Мидам же?— вовремя. Его никто не спрашивал, но он согласен прожить жизнь за них двоих, жертвуя половиной себя, чтобы в ней сберечь этот щемящий сердце образ с рыжими прядками, самой красивой улыбкой и сильными руками, которые однажды их свели.Качается на плече черная сумка и от тяжести даже кончики пальцев немеют. Так много весит бумага, их воспоминания или правда? Так сильно мнутся всего лишь листы или окончательный вердикт на них? И в процентном соотношении, что побеждает в Мидаме сейчас: любовь к справедливости или к Собину?На листе двадцать на тридцать его фотография времен, когда он еще мог смеяться и не думал об океане. На листе двадцать на тридцать черным по белому столбы букв, устремляющиеся в бесконечность. На листе двадцать на тридцать вручную выводит Мидам ?н е в и н о в е н? и расклеивает на каждом столбе; отдает в руки каждому прохожему, встречанному на пути к будущему, которое они строили для них обоих, но случайно сократили два до одного.Маленький прибрежный городок, конечно, не весь мир, но с чего-то начать нужно.Мидам касается нагрудного кармана рубашки, где спрятана фотография Собина, вырезанная из его профайла.Даже сейчас их сердца бьются в унисон.И этот ритм Ли Мидам не позволит заглушить прибою.