Оттенки // Мидам/Собин (1/1)

Мидам долгим взглядом смотрит на палетку теней перед собой.И мажет синим от брови до самой скулы. Измазанной в тенях подушечкой пальца проводит матовую дорожку через закрытый глаз как через свое существование, напрочь его?— перечеркивая. И новую светло-голубую границу устанавливает чуть левее синей, напоминая сам себе неправильную радугу. Радуга?— она ведь только после дождя и из семи цветов, и яркая как скитлс, и совершенно точно всегда на высоте. И не бывает сломанной.Поэтому Мидам из двух ледяных цветов с разломом в области грудной клетки?— ни радуга ни разу. Нелепая пародия, рожденная не после дождя, а во время; появившаяся из агонических криков разбивающихся об асфальт холодных каплей и луж с отражением свинцового неба. Облака несутся стремительно, подгоняемые кнутом ветра, а Мидам застывает в самом сердце бури; и лишь по его образу проходит рябь.Но Собин все равно называл радугой. Красивой и недоступной, но такой, к которой стремиться хочется; до которой рукой дотронешься и ощутишь тепло вопреки всем законам физики и химии. И Собин в целом живет вопреки всем законам.Глупый. Ничтожный. Лишенный ответственности. Идиот.Мидам со злостью смотрит в зеркало и хочет разбить его о пустую голову Собина. Так, чтобы кровь это слишком красивое лицо залила, а боль хоть немного отрезвила. И чтобы самому потом целовать алые губы, кривиться от горечи?— кровь, пот и слезы? —?но не извиняться. Извиняться Собину надо, и даже не перед Мидамом, не перед этой его сломанной радугой из одной никсовской палитры, палетки.Ему, по меньшей мере?— перед всем миром.И даже если не хочется верить, то все равно?— приходится. От этих принуждений рассыпается что-то последнее живое внутри и покрываются инеем кончики пальцем. И замирает пульс, что кажется?— сердце остановилось.И тебе, Собин, пора остановиться. А лучше развернуться и пойти обратно. Найди способ одолеть ретроперспективу, ты же умный, способный, ты-то определенно справишься. А Мидам однажды попытался?— и не смог.Потому ведет пальцами от скул до уголка губ лазурью и бирюзой, и мешает два цвета, создавая что-то новое и безымянное, как чувства в его груди; но едва ли их цвет настолько же красивый и откликающийся морским прибоем.А Мидам моря с детства не видел. Не помнит уже соленого голову кружащего воздуха и чистой как хрусталь воды, которую прогревало лишь солнце. Не может в памяти вызвать и свои следы на песке, и криков чаек, и гула туристических катеров недалеко от берега, где они с родителями прогуливались. И монотонный гул моря давно в его ушах сменил машинный, индустриальный, механически-отточенный как танец, но в миллиарды раз менее жизнью наполненный.Но когда Собин хотя бы просто рядом стоял, Мидам качался на волнах. И тонул в чужих глазах глупо и безнадежно; и без попыток спастись.Линия цвета индиго разрезает щеку и иррационально становится легче. Нет крови или сыпучего снега, и раны тоже нет, но с символическими линиями теней на коже Мидам хоть немного отпускает зажатые в себе чувства, где: тревога, раздражительность, обида. И оставляет себе сладкие розовые ощущения чужой близости.Собин смотрит на него так же внимательно, как парой минут ранее Мидам на палетку?— которую Юн же и принес. Морщинки и сжатые губы, и скрещенные на груди руки. Новый Собин на себя старого, перекатывающегося с пятки на носок и кричащего с широкой улыбкой через весь коридор ?привет, Ли Мидам!? не похож. И в нем надломы фатальнее мидамовых, но лучше загримированные визажистами.В сущности, он всегда себя скрывал умелее других.И Мидам точно не уверен, на сколько процентов знает его настоящего.(А знает ли это сам Собин?)—?Ну что, легче стало? —?чуть наклоняется и графитовые росчерки лишений света падают на его лицо, делая слишком скульптурно фактурными скулы и тонкие губы; и взгляд скрывается в той же резкой тени от рыжих волос.Мидаму хочется их прямо измазанными в оттенках синего руками убрать с лица, чтобы в эту секунду рассмотреть Собина внимательнее?— но он застывает на месте и давит из себя улыбку.Потому что хоть кто-то из них двоих сейчас должен улыбнуться и этим заполнить неловкое пустое пространство на том месте, где раньше находились их смех, беззаботность, счастье.Такое неуловимое.—?Не поверишь, стало.И такое призрачное.—?Ты прав, не поверю. Но не буду спорить. Если это лучше для тебя, то я принесу любой другой цвет, какой скажешь.—?Мне нужен только синий,?— останавливает его, когда Собин уже поднимается.Замирает и смотрит на него сверху вниз, чуть протягивая руку к плечу?— но будто боязно. Мидам подставляет щеку, и Юн гладит осторожно, пугливо, так, будто Ли и правда тут из льда и снега, будто тепло Собина его разрушит, оставив после себя лишь льдинистый прах.—?Этот цвет заставляет вспомнить твои глаза,?— продолжает, не отводя взгляда; и внутри что-то дергается, будто смычком по натянутой струне провели; будто прямо сейчас Мидам подошел к внутреннему барьеру и готов его переступить.Отчасти так и есть.—?Но мои глаза темные,?— Собин качает головой и более уверенно перекладывает руку на шею Мидаму. —?Темные, как то самое полное отсутствие света. Темнее чем безлунная и беззвездная ночь.—?Темнее, чем мои познания в этих твоих комиксах.Впервые за сегодня Собин улыбается. Неуверенно и зажато. Но все равно расцветая как самый первый бутон подснежника по весне.—?Ты прав. Как видишь, совсем не голубые.И Мидам не спорит.Не объяснить, что в глазах Собина он видит море. Бесконечную гладь, нарушенную гребешками волн. Видит жизни больше, чем в ком-либо.Особенно в себе сейчас.Не спорит, но вместо этого.—?Знаешь, я люблю тебя. Впервые. Терпко и отрывисто. Не в той романтичной атмосфере, о которой так давно мечтал. Но времени у них не осталось.И Мидам готов ломать барьеры.А на губах Собина отпечатываются тени цвета индиго, лазури и бирюзы.Красиво.