Субин фон Ким - часть четвертая (1/1)

Ёнджуну нравится курить дрянные папиросы с дешевым табаком. Зачастую подпорченным – но другие он себе и не может позволить. И ему нравятся, что они такие вот, поганые, вонючие. Ими потом пахнет вся его одежда.Ёнджун любит плохую погоду, дождь и ветер, когда полосы ливня разбиваются о лицо, царапая кожу, когда мелкая морось мерзко пропитывает одежду, забивается в лёгкие.Ёнджун влюблён в свою паскудную, плохонькую жизнь. Ему нравится, что его находит аристократка со странностями, почти что в богадельне находит, когда он в приступе какого-то экстатического помешательства изрисовывает всю стену углём на библейские мотивы, копируя то ?создание Адама?, то ?Мадонну в гроте?, то и вовсе картины, чьих названий не помнит, но имел счастье лицезреть копии, сделанные другими художниками. Она долго смотрит на размалёванную стену, качает головой:- Выгонят тебя отсюда за такое, мальчик, - говорит с едва уловимым немецким акцентом, смеется легко, - как жаль, если ты просто умрешь на улице с голода. Умеешь что-нибудь ещё, кроме как рисовать?- Спеть могу, - ухмыляется он, - паршиво, может – мимо нот, но могу.Она смеется.- Гавкать тоже умеешь, я смотрю, - она треплет его за щеку, - ладно, волчонок, хочешь, спасу тебя?- Хочу, конечно, - отвечает Ёнджун, и она улыбается.- Как это очаровательно, когда у человека гордость есть, да не та.Сначала он немного беспокоится, что придется спать с ней. Но когда она поднимает вуаль, думает – боже, какой дурак. Зачем такой красивой женщине кто-то вроде Ёнджуна. Покупать его ещё ради таких целей. Он сам себе смешон. И да, нужен он ей вовсе не для того, чтобы греть постель. Но это ему тоже нравится.Она не говорит этого вслух, но Ёджун чувствует: ему дали жизнь чуть получше, чтобы потом отнять и вовсе. Это странно, но он готов. Если она скажет умереть за неё – почему бы и нет.О нет, он не влюблен ни в коем случае, даже не благодарен. Просто ненавидит оставаться в долгу, а отдать кроме своей жизни, в общем-то и нечего.Поэтому Ёнджун так и любит вот это вот всё: дождь в лицо, дрянные папиросы, убогую квартирку на окраине города, легко промокающие сапоги, извечные простуды, пока лёгкие и безобидные. Умереть будет не жалко.Академия ему тоже нравится. Его хвалят, и у него теперь больше возможностей. Он рисует дни и ночи, всё, на что глаз упадёт. Ему даже пару раз достаются заказы от именитых господ – друзей мадам фон Че. И всё вроде бы как хорошо, просто и обыденно.Но…Субин нравится ему с первого взгляда, с этого его растерянного восторженного взгляда огромными глазами. В груди у Ёнджуна дергается в ответ что-то, что-то, что хотело бы быть любимым, искренне, романтично, так как не светит и никогда не светило безымянному сироте, который всего что и умеет – марать бумагу.Но Субин хватает его за руку, выдыхает дрогнувшим голосом:- Прошу вас, скажите своё имя.И Ёнджуну так отчаянно хочется его прогнать, накричать, сорваться, потребовать оставить в покое. У него глаза такие чистые, так просто нельзя. Ёнджуну тошно. Руки Субина такие тёплые, а Ёнджун оказывается так замерз в своём потрепанном пальто. Ёнджуну вдруг так хочется любить этого красивого мальчишку-аристократа, а не папиросы и дождь.Он врёт себе, что соглашается, потому что деньги ну очень нужны. На ужин остается потому что можно вкусно поесть задарма. Почти хамит отцу Субина, этому почтенному любопытному немцу, дерзит напропалую, словно стараясь, чтобы его прогнали. Но его не прогоняют. Он кажется даже нравится этому чудному старику за это. А Субин…Субин смотрит на него так… красиво.Ёнджуну не спокойно от его взгляда. Он и рот-то открывает, потому что уже плечи начинают болеть от напряжения, ляпает первое пришедшее в голову:- У вас красивые руки, - говорит он, - с такими бы руками играть на пианино как минимум. Умеете?- Да, конечно, - у Субина красиво алеют щеки, он улыбается чуть смущено, взгляд опускает. Он ведь и не знает, что Ёнджун уже половину альбома изрисовал его портретами, а этот, единственный заказной растягивает рисовать как может дольше.- Сыграете как-нибудь для меня? – спрашивает он. Дурак, конечно. Субин очевиднейшим образом влюблен в него. Вот только не быть им вместе, так зачем же даже допускать какие-то шаги навстречу?Но Ёнджуну так отчаянно хочется побыть рядом с ним. В этой небольшой гостиной, наполненной солнечным светом. Здесь так тепло, так красиво. Как никогда в жизни Ёнджуна не было, и никогда и не будет.- Конечно, - обещает Субин.- Буду признателен. Люблю звуки фортепиано, - такие глупые фразы, безнадёжно глупые. Совершенное враньё – Ёнджун ничерта не смыслит в музыке. Но он ловит себя на том, что с Субином хочется говорить о мечтах, о тех самых, что у Ёнджуна и не было никогда. Рядом с Субином так хочется, чтобы они были. И любить звуки фортепиано.В их доме очень много людей. Ёнджун так и не понимает родственных связей, но вроде бы двое остальных ровесников Субина – его братья? Или ещё какая, но родня – не друзья. Феликса Субин иногда берет за руку, Феликс же его периодами обнимает порывисто, словно спрятаться в нём или за ним хочет, как за стеной надежной. Наверное, он младше. Хёнджин держится более отстраненно, и всем своим существом больше тянется к тому же Феликсу. Субин сдержанно мягок с обоими. И наблюдать за ними в те короткие моменты, что у Ёнджуна есть - очень интересно. Ёнджун даже пробует набрасывать на бумаге эти короткие бытовые сценки.Как бы хотелось иметь возможность наблюдать и дальше.Но портрет почти закончен.- Вы обещали сыграть для меня, Субин Матвеевич, - говорит он, когда тянуть резину уже дальше некуда.- Да, конечно, - Субин, всегда такой скованный в движениях, вдруг суетится немного, как нервничает, говорит, сбиваясь, - в южной г-гостиной стоит инструмент. Его как раз настроили на выходных, я попросил, - смущается мгновенно, случайно выдав свою тайну – что готовился.У Ёнджуна сжимается под ребрами чужеродной нежностью. Так хочется сказать: какой же ты славный, какой же ты светлый. Но Ёнджун не говорит. Это их последняя встреча. Вчера мадам фон Че прислала за ним экипаж, вчера ему сказали, для чего он нужен.Они проходят из малой гостиной через холл в южную, Ёнджун цепляет взглядом фигуру человека, которого Субин зовёт отцом, поднимающегося по лестнице. Он много младше пожилого немца, и Ёнджун даже успел подумать, что это брак по расчёту, вот только… однажды видел его глаза. В браке по расчёту так не смотрят. Ёнджун подумал ещё тогда, что ни в коем случае не стоит смотреть на Субина при посторонних, вдруг его глаза тоже могут выдать так легко?Он ищет в себе зависть к Субину, у него ведь есть всё, чего у Ёнджуна нет, никогда не было, да и не будет. Но завидовать не получается. Ёнджун рад. Рад, что есть бодрый немец с седыми волосами, которого Субин на фанцузский манер зовёт ?papa’?, рад, что есть этот высокий мрачный, но очень красивый мужчина, с нежностью глядящий только на пожилого немца, рад, что Феликс прячется за плечом Субина, как за каменной стеной, рад этому красивому дому, наполненной светом малой гостиной, в которой они провели вместе столько часов, рад… бесконечно рад, что у Субина это всё есть, и останется. И рад быть недолгим гостем. Субин опускает руки на клавиши, откашливается смущено:- Вы любите Бетховена?- Обожаю, - врёт Ёнджун, опираясь локтями на рояль. Он понятия не имеет кто этот Бетховен.Пальцы Субина красиво вспархивают над клавишами, и тишину комнаты разбивает первый звук. Его руки двигаются легко, Ёнджун не может придумать сравнения, просто вдруг ему тяжело дышать от того, насколько же это красиво.Он думает, что обязательно нарисует это всё, как только доберется до своей комнатухи, придётся сжечь пару свечей, но нарисует обязательно. Пусть даже это будет его последними рисунками. Должно же после Ёнджуна остаться хоть что-то хорошее… нет, нет.Он думает, что альбом с портретами Субина надо бы сжечь. Никто не должен их видеть, никто не должен знать. Если Ёнджуну повезет, и он просто сбежит, оставлять за собой таких следов нельзя никак.Он думает, что сейчас надо оборвать Субина на полу-ноте, потребовать плату за работу и бежать отсюда куда глаза глядят, пока в голове не появились новые опасные мысли.- Так красиво, - говорит он, когда последний звук растворяется в воздухе, - как называется эта композиция?- К Элизе, - отвечает Субин, улыбается мягко, немного растерянно, как всегда.- К Элизе, - повторяет Ёнджун, - за названием стоит какая-нибудь красивая история?- Да… можно и так сказать, - Субин опускает руки на колени, поворачивается к нему корпусом.- Расскажете?Субин тушуется больше обычного.- Это всё слухи и сплетни, рукопись произведения обнаружили случайно у какой-то дамы в Мюнхене. Одни говорят, что мелодию немецкий композитор посвятил жене российского императора, другие – что своей ученице-виртуозу, на которой он чаял жениться.- Чаял?- Она отказала.Ёнджун хмыкает.- И какая версия нравится вам больше?Субин смущается ещё сильнее, хотя, казалось бы, куда уже, отвечает неуверенно, врёт совершенно точно:- Не знаю.Ёнджун улыбается, хмыкает:- Сыграйте что-нибудь ещё? Из Бетховена?Эта мелодия гораздо печальнее, тяжелее, бьёт в самое сердце почему-то, и Ёнджуну вдруг становится невыносимо грустно. По-настоящему, а не как обычно. Лицо у Субина тоже теряет и всё смущение, и всю растерянность, словно в миг обретая очертания обтесанного камня.?Немец?, - думает Ёнджун с лёгкой внутренней усмешкой. Но Субин и в правду вдруг похож на сурового немца, о которых Ёнджун только шутки и слышал.- Какая… жуткая… нет, просто – тяжелая? Какая тяжелая музыка. Красивая безумно, но…- Она посвящена ученице, тоже неразделенной любовью, - мягко отвечает Субин, не поднимая глаз.- Надо же, сколько прекрасной музыки и всё одному человеку, - Ёнджун чувствует себя глупым почему-то.- О нет, - Субин улыбается вдруг, очень солнечно, очень ярко, как только он и умеет, смотрит на него весело, - другой ученице. Композитор часто влюблялся.Ёнджун почему-то смеется, возможно, от отчаянья.- Позвольте проводить вас? – просит Субин.На улице уже темно, Ёнджун снова остался на ужин, на этот раз не прагматичным вкусно бесплатно поесть, а… последней возможностью побыть рядом? Он даже не дерзил как обычно. Фон Ким старший даже сказал:- Вы верно устали, юноша? – и Ёнджун всё что и мог – улыбнуться в ответ на это блекло и соврать, что неважно себя чувствует от недостатка сна.Субин тоже не хочет расставаться, это ясно как день, очевидно почти пугающе. Ёнджуну вдруг страшно, что он признается, или что попросит о новой встрече, или глупо сделает ещё один заказ. Но Субин лишь просит дозволения проводить.Апрельские вечера всё ещё холодные, но Ёнджуну нравится – отрезвляет похлеще дождя в лицо, ему даже жаль, что нет ветра и до костей не пробирает.Тишина между ними гнетущая, и Ёнджун вбрасывает фразу, просто чтобы разрушить неловкость:- Погода сегодня чудная, вы не находите?Субин молчит в ответ пару долгих мгновений, и совершенно невпопад отвечает:- Мы скоро уедем в Германию.- О, - говорит Ёнджун, кивает, - на лето?- Навсегда, - Субин останавливается, поворачивается к нему лицом. Высокий, широкоплечий, красивый невозможно. В полутьме его лица и не видно толком, но Ёнджун помнит каждую чёрточку, столько раз он его рисовал, что кажется, сможет теперь и с закрытыми глазами.- Знаете, мы ведь сюда приехали просто… погостить. Нет, - он встряхивает головой, - это всё не то, пустое. Ёнджун Борисович. Вы уедете со мной?Ёнджуну на мгновение кажется, что сейчас земля уйдёт из-под ног. А ещё хочется закричать и оттолкнуть, тем же самым чувством что и тогда, в первую встречу.Хороший, славный, светлый Субин, которого Ёнджун не просто недостоин – никогда достоин и не будет. Субин, который вернется в Германию, забудет своё милое детское увлечение, будет жить дальше, окруженный любящими людьми и красивыми вещами.- Ваш папенька вам не простит, - Ёнджун смеется легкомысленно, - а я не хочу бросать академию. Где ещё так научат рисовать как не в России, Субин Матвеевич.Субин осторожно берет его руку в свою, и Ёнджун снова думает: надо же, я ведь и не знал, как оказывается замёрз. И ловит это отчаянное чувство: а я ведь и не знал, пока не встретил тебя. Субин подносит его руку к губам, касается нежно, бережно, почти невесомо.- Простите мне мою дерзость, - кивает отрывисто, - прощайте, Ёнджун Борисович.И Ёнджун улыбается в ответ как можно беспечнее, хотя хочется горло собственное разорвать:- Прощайте, - и давится своим ?спасибо за всё?.