So you can drag me through hell, if it meant I could hold your hand (1/1)

- За всё цена есть, мальчик, - говорит старая колдунья, и в глубине души Намджун страшно рад, что она зовёт его мальчиком и не пускает в глаза пыли цыганскими словами, видать и правда знает старуха как кого затащить в свои сети. Только вот Намджуна и тащить нет необходимости - вот он весь, на краю пропасти - и толкать не надо, сейчас сам вперед качнется на полвдоха и всё.- Сколько? - спрашивает он.Колдунья в ответ смеётся именно так, как он и представлял. И говорит именно то, что Намджун услышать и ждал:- Мне-то ты деньгами заплатишь, а вот с силами, что любовь твою назад привяжут разбираться... - она хмыкает, - готов всё отдать?Намджун кивает с отчаянной решимостью. Готов. Готов был ещё с того первого случайного взгляда посреди летнего вечера в саду у Чвеховых. За любовь Сокджина ничего не жалко. Даже умереть. Даже в аду жить. Только бы с ним.- Не говори потом, что цыганка обманула, - старуха качает головой, - приходи завтра к закату, коли не одумаешься.Не одумается. Намджун знает, что не одумается. С того дня как Сокджин покинул Петербург - места себе не находит, почти застрелился, в последний момент рука дрогнула и палец с курка соскользнул.Намджун дошёл до Бога и до Дьявола, молился и проклинал, пил и дрался, искал смерти, забвения, облегчения, хоть чего-то. Юношеское заблуждение, сказал ему строго отец, прекрати немедленно, в себя приди. Вот только куда прийти, когда нету больше себя, одна пустыня выжженная. Намджун не может больше целовать руки Сокджина, обнимать за тонкую талию, вжиматься носом между шеей и плечом, вдыхая жадно, ловить с губ рваные выдохи, даже просто идти рядом не может, смотреть как в первый раз - словно нет больше людей на свете.Нет Намджуна более. Без Сокджина нет. Не существует. Одна оболочка пустая, марионетка дерганная, брошеная на полку - ни своей воли, ни воли хозяина.Сокджин смеялся, по волосам гладил нежно, говорил:- Как напрасно вы меня любите. Ваши бы светлые чувства, да тёмные желания в правильного человека...Нет никого правильнее Сокджина для Намджуна. Вот только недостаточно того оказалось, мало, не хватило ни светлых чувств, ни тёмных желаний, чтобы удержать. Сокджин... ему было не интересно. Юных, влюбленных безумно, взрослых, даже седых и серьёзных, даже давно женатых таскалась за ним прорва чёртова. И Намджун - так, один из, просто более смелый, отчаянный, неуклюже напористый, забавный. Сокджин, смертельно скучающий на том приёме, улыбнулся ему просто так, сказал:- Если раздобудете мне шампанское, я даже согласен на беседу, - даже на флирт не похоже, так, насмешка.Это было даже жалко, правда, но Намджун и дышать-то не мог толком, не то что думать или гордость чувствовать. Пропал от этого голоса, от тона пренебрежительного, бросился искать шампанское.В какой-то момент потом, очень сильно потом ему даже казалось, что Сокджин любит его в ответ. Не сильно, но так... тепло, легко, как любят хорошего верного пса. Только вот... мало кто забирает гончую с псарни, отправляясь в дорогу.У Намджуна никого не было до Сокджина, и он знает - никого не будет после. Не нужно, не то, не так.- Цена, мальчик, - говорит старуха, и у Намджуна немеют пальцы. Ему плохо от одной мысли только. Но, - не поздно отказаться, - она смеется над ним, проверяет.Это тёмное колдовство, Намджуна предупредили: на крови, на похоти, на смерти, на всём самом злом и чёрном, всех грехах. У парня, что стоит за её плечом, глаза шальные, злые, весёлые, и Намджуну страшно, ощущением неотвратимого, ненавистью к себе, предательством Сокджина, предательством своих же бездонных глупых чувств.- Трусишь, гусар? - голос у него хриплый, по-вороньи каркающий, с красивым лицом совсем не вяжется, и это почему-то приводит Намджуна в чувство. Он вскидывает подбородок и отвечает резко:- Ничуть.Цыган смеется, отводит рукой волосы с плеча назад, говорит:- А стоило бы.Чёртовы цыгане.Старуха поит его отваром, крепким, как настоящая кабацкая медовуха, и терпким, как перебродившее вино. Намджун хорошо держится под алкоголем, но с этим отваром что-то сильно не то и не так, его ведет мгновенно, под шелестящий цыганский шепот, под отблески костра через откинутый шатерный полог. Он чувствует чужие губы на своих, но перед глазами мутно, ему видится белая кожа Сокджина, слышатся его рваные вздохи и стоны удовольствия высоким голосом. Намджун любит на разрыв и горячо, прижимает к себе чужое тело, входит резким толчком, кусает за плечо всей накопившейся обидой, всеми трещинами в сердце, зализывает жалко, преданно, всё той же псиной, теперь провинившейся.Не бросай меня больше, пожалуйста, не бросай. Пожалуйста...Смех в ответ чужой, вороний, насмешливый, жуткий.- Как мило, - Намджун вздрагивает прежде, чем разлепить глаза, - я смотрю вы, Намджун Алексеевич, без меня не сильно скучали, - поднять взгляд страшно, внутри как льдом сковывает, но Намджун пересиливает себя, смотрит.Сокджин стоит под откинутым пологом - прямой как палка и болезненно бледный, почти белый в полумраке шатра. Первой мыслью - как же быстро колдовство сработало, а потом приходит осознание, и у Намджуна пропадает дыхание. Рядом с ним спит обнаженный цыган, раскинувшись красиво, да и на Намджуне самом одежды ни клочка. Сознание как назло ясное, словно и не было отвара никакого. Хочется броситься к колдунье, сжать шею руками и шипеть в лицо: что вы со мной сделали?!Намджун даже оправдываться не пытается, смотрит на измученное осунувшееся лицо, ищет в нём... ищет и находит. Фон Ким держится гордо, но видно - внутри его трясет, и не смотря на надменный тон, ему сейчас... Намджун садится резко и спрашивает хрипло:- Позволите вас обнять?Сокджин смеётся демонстративно, издевательски, но это всё ложь, игра, спектакль. Ему же страшно, в самом деле, он же...- Да что вы себе...- Вы беременны? - перебивает его Намджун и боится дышать.Сокджин осекается, и страх, так искусно скрываемый, наконец прорывается наружу, одним лишь всплеском в глазах, но. Фон Ким разворачивается резко и идёт прочь. Намджун чувствует себя глупым бесконечно, натягивает нелепо штаны, бежит следом. Ничто не важно более. Сокджин вернулся к нему, сам вернулся, без ведьмовства, вернулся, нося под сердцем ребёнка, ребёнка Намджуна.- Постойте, молю вас, остановитесь же, - он хватает Сокджина за локоть, дергает на себя, тот смотрит зло, глаза покрасневшие, слезящиеся.- Какая мерзость, - шипит Сокджин, но не вырывается. Он сейчас выглядит таким хрупким, таким... открытым, ближе, чем обычно - таким близким, каким никогда не был.Мой, - понимает Намджун. Мой, навсегда. Улыбка безумная едва не разрывает губы, Намджун прижимает его к себе, что есть сил, вжимается лицом в плечо. Господи, господи, господи...- Идиот, отпустите меня немедленно, - отплевывается Сокджин, - вы можете причинить вред... р... ребёнку, - последне он едва выдыхает шепотом.И Намджун шепотом же вторит:- Будьте моим мужем, умоляю.- За всё цена есть, мальчик, - говорит старая колдунья. Прошло одиннадцать лет, но годы словно и не властны над ней, глаза всё такие же жгучие, опасные, в зрачках отблески пламени. Она держит за руку чумазого мальчишку, с неестественно светлой для цыгана кожей, а у того в руках тонкая веревка и медведь-подросток по ту её сторону, - вот твоя.Намджун не спорит и не спрашивает. У цыганёнка глаза знакомые до боли, не раз посещавшие в кошмарах - злые и весёлые, взгляд бездонный. Всё ясно без слов. Только тошно и сосёт внутри предостережением беды. Сокджин поймёт и примет, с достоинством. Слова не скажет. Воспитает как второго сына, с той же лаской, что и Чимина. Даже, наверное, полюбит. И Намджун полюбит - кровь не чужая, пусть будет и сложно. Но...Но...Тёмное колдовство, чёрное, дьявольское.Он протягивает руку мальчишке, говорит:- Здравствуй. Как твоё имя?И колдунья смеётся снова:- Храбрый ты мальчик, глупый, но храбрый. И честный на свою же голову.Она уходит и слова больше не сказав, а цыганенок руки не жмёт, гладит своего медведя по шерсти, говорит негромко:- Это Богом, ему два года, наверное. Он умеет танцевать, - и смотрит словно в самую душу.Намджуну страшно безумно, но он покорно отвечает:- Покажете?И цыганёнок улыбается хитро:- Если сударь даст монетку.