Cum (1/1)

?Стой?.?Я не могу?.?Нет?.Ойстейн это только подумал, но?— не сказал.Стоя на коленях, на дощатом полу, дрожа от холода и от чего-то ещё, он не мог говорить?— только думать. Думать о том, что холодно стоять вот так, в одних джинсах, что коленям больно от жёсткого пола, что плечи свело судорогой от связанных за спиной рук, и что дышать ему почти нечем, и что его сейчас вывернет, если…Мать твою.Если швед кончит, его вывернет.Он даже стоять не сможет.Его вывернет, он свалится на пол и уже не встанет?— так и будет лежать, пока Дэд не рванёт его за волосы и не швырнёт умываться. Или просто не швырнёт. Или пока не уйдёт. Чёрт знает, в каком настроении будет этот ненормальный.…А может, его и не вывернет?— он просто захлебнётся.?Дьявол?.?Я больше не могу?.Ойстейн почувствовал, как чужие ногти впились в скальп и в горло, как Дэд медленно потянул его на себя, проникая всё глубже и глубже.Глубже.Глубже.?Держаться. Просто пытаться дышать, просто терпеть?.Пока ему не больно, но?— Ойстейн знал это слишком хорошо,?— дальше будет быстрее и больнее.Ещё отвратительнее.Ещё ненавистнее.Но,?— это Ойстейн тоже знал слишком хорошо,?— он заслужил. Он сам виноват в том, что стоит на коленях, глотает боль и даёт иметь себя в глотку.Он сам об этом попросил.Потому что он виноват.Он настолько виноват перед шведом, что одного долбанного ?прости? здесь мало.Он должен терпеть.Молчать, если просят, глотать, если прикажут, встать, когда дёрнут за волосы, и не дышать, когда сжимают горло.Ойстейн должен терпеть, но не потому, что он любит эту чёртову боль и унижение, и не потому, что это игра. Игра в унижение не бывает унизительной, и наигранная боль?— это полная херня, кому как не им знать, сдирая глотки и пуская себе кровь на сцене.Дэд на концертах резался в мясо, скримил на грани обморока?— так, что потом у него болело всё тело, и это?— лишь потому, что Ойстейн потребовал. Он захотел этого как лидер, это?— его любимая идея, их фирменный перформанс, и Дэд приносит себя в жертву ему и из-за него.И не важно, что швед сам этого захотел.Это Ойстейн не позволял ему остановиться, раз за разом давал ему в руки нож, раз за разом критиковал по поводу и без, раз за разом ставил на колени. Он делал это, чтобы швед страдал.Чтобы ему было больно.Мерзко.Страшно.Чтобы он ненавидел себя.Себя, стоящего на коленях, жалко стонущего в чужую ширинку и глотающего по приказу.Ойстейн пытал его, чтобы нож, заточенный этой ненавистью, сверкал на весь зал и резал глубоко, чтобы кровь текла и текла, без остановки, и чтобы крик мертвого шведа,?— его шведа,?— был криком боли?— телесной и ментальной, и чтобы песни их были гимнами ненависти.Настоящими.Правдивыми.И шведу было больно. Швед ненавидел, швед кричал. Швед, а не Ойстейн, платил за их правдивость.Ойстейн был шведу должен. За толпы на концертах, за признание и успех, за долбанную правдивость?— за всю боль и ненависть, что он шведу принёс.Ведь Ойстейн ещё и лжец.Он лжет и себе, и Дэду каждый раз, когда связывает ему руки и давит на плечи, заставляя встать на колени; каждый раз, когда смотрит на него сверху вниз, силой открывает рот и проникает в горло.Он лжет каждый раз, когда не слышит чужого ?нет?. Ойстейн лжет, когда говорит себе, что это?— для музыки, для группы, для их тёмной славы.Это ведь нихера не для музыки и не для славы.Всё это?— боль, ненависть, слезы в светлых глазах и стон в сжавшемся горле,?— всё это для него одного, для Ойстейна.И ему, Ойстейну, в такие моменты плевать на всё.Совершенно всё равно.Похеру.Похеру?— даже на Дэда.На того, кого он,?— чёрт подери,?— любит,?— даже сквозь ненависть и боль.За эту ложь, за безразличие, за эту любовь он должен платить.И Ойстейн платил.?Прости?.Сам стирал кровь после концертов и приступов, сам обрабатывал руки, сам бинтовал.?Прости меня?.Позволял шведу то, что не позволял никому другому?— ни как человек, ни как лидер.?Прости, Пелле?.Сам снимал ремень, сам протягивал руки, сам опускался на колени?— Дэду даже не нужно давить ему на плечи.?Прости. Ты этого не хотел. Ты меня послал нахер, а я продолжил?.Ойстейн сам открывал рот, ещё до того, как чувствовал чужие пальцы на губах, и сам закрывал глаза. Он не выдерживал. Он не мог на это смотреть. Он не настолько сильный, чтобы видеть своё унижение.?Прости. Ты сказал ?нет?, я не свалил и не остановился. Так что не останавливайся, если я скажу ?нет?. Иначе я буду ненавидеть себя так, как ненавидишь себя ты сам?.Он принимал в себя и терпел?— столько, сколько было надо. Терпел впившиеся в голову пальцы, жёсткую хватку на горле, удушье, бешеный темп и боль, терпел от тихого ?прости меня? до немой вязкости в глотке и бесцветного ?прощаю?. Иногда Ойстейн терпел даже до молчаливого хлопка двери или до рывка за волосы и холодной воды на лице.После всё всегда шло одинаково: синт, винтовка, стрельба по птицам, снова синт, кривые рифы, снова синт. Иногда?— бутылка егермейстера, но чаще?— темнота и голая стена перед глазами.Всё это заканчивалось хлопком двери: Дэд переставал черкать свои безумные рисунки и тексты, выходил из комнаты, брёл в лес. Именно тогда Ойстейн мог это остановить: поймать его у самой двери, схватить за руку и просто позвать смотреть хоррор. Или пройтись до почты. Или до кладбища. Или?— позволить молча увести себя в лес, туда, где он уже был, стрелял и беззвучно кричал в темноту. И если Дэд не отпускал его руку, если не смотрел в землю, если говорил с ним, рассказывая всякий мило-зловещий бред?— значит, он не солгал. Если швед показывал Ойстейну свой странный мертвецкий мир?— значит, швед Ойстейна простил.?Пелле. Не надо. Я не могу. Я больше правда не могу. Не сейчас. Дай мне время, дай мне время, дай…?—?Глотай.Дыхание перехватило, в горле стояла вязкость. Ойстейн упал на пол.—?Меня же ты заставил. Теперь делай сам. Глотай.И Ойстен подчинился, проглотил.Потому что он сам заставил.Потому что он сам попросил.Потому что он сам виноват.