xviii (1/1)

чай на полночных кухнях —нам было нужно так много-1-От шоссе до дома шли по темноте, запинаясь и чертыхаясь. Звезды мерцали в прорехах тонких туч, острые и влажные, точно пьяные поцелуи — хотелось подставить им лицо, шею и голые плечи, наплевав на прохладу. Берджин мерно и глубоко дышал, шагая рядом, Юджин краем глаза ловил светлый овал его лица, — и ему вдруг почти нестерпимо захотелось развернуться к нему всем телом, остановить на половине дороги, пока они еще не дошли до дома, и признаться. Рассказать — сбивчиво, торопливо, хватая ртом ночной воздух, — рассказать ему обо всем. О себе и о Снафу, о том, зачем Юджин поехал вслед за ним, к нему; о том, как проснулся в вагоне один, моргая спросонья, и как ему все казалось, будто он спит — дни, недели и месяцы глубоководного сна, — пока он снова не сел в чертов поезд, пытаясь вернуть все обратно. Рассказать, что он ненавидит поезда. Что Снафу вовсе не такой, как они о нем думали, что Юджин знает его теперь, знает на ощупь и на вкус, и что в голове у него полный бардак, это они угадали верно, но все это не имеет значения. Рассказать, каким Снафу бывает изменчивым, каким постоянным — точно луна, и тогда Юджин, должно быть, прибрежные воды, приливы и отливы. Рассказать об их связи, звенящей, даже когда нет никакого ветра. С каждым новым вдохом это желание все нарастало, сияло все ярче: кому, как не Берджину, можно еще открыться?.. Юджин не говорил никому, ни единой живой душе, не писал о таком в дневник, не стал бы шептать в темноте конфессионала на исповеди. Он бы не стал признаваться, но все же ему этого хотелось. Было бы так легко обернуться к Берджину, выдохнуть несколько слов занемевшими губами: ?Я и Снафу. Мы вместе?. Это было бы просто, но Юджин уже не знал, было бы это правильно. Он боялся не отторжения, но осуждения, и еще больше — что Берджин ничего не поймет. Ничего не поймет о них, деланно поведет плечами, скажет: ?Это ничего, это пройдет, дай только срок?. Люди боятся услышать от других слова, которых не смеют сказать себе вслух — в этом все дело?.. Юджин тонул в этом чувстве, и совсем не желал, чтобы кто-то с безопасного расстояния бросал ему спасательный круг. — Ромус... — начал он было, но тот перебил, мельком взглянув на Юджина:— Знаешь, то, что ты сказал про Снафу у бара... Я хочу сказать... Послушай, я, наверное, лезу не в свое дело, но вот в чем фокус — я-то знал его еще в учебке... Он перевел дыхание, остановился на колее, перебросил сумку из руки в руку. — Давай мне, — предложил Юджин, но Берджин лишь отмахнулся. — Послушай, — сказал он твердо, тем терпеливым тоном, каким говорил с новобранцами, — ничего он не умирал, не в том смысле, что... Не так, как ты думаешь. — Я не понимаю, — нахмурился Юджин. — Он всегда был таким. То есть, может и не всегда, мы же не друзья детства, но... Не было никакой такой особенной перемены, он сразу был... ну, Снафу. С самого начала. Я не думаю... Опять же, не мое это дело, — он вздохнул, покосился на Юджина, медленно зашагал к дому — тот пошел вслед, точно привязанный, ловя каждое слово. — В общем, я не думаю, что это можно изменить, — заключил Берджин и отчего-то посмотрел едва ли не с жалостью. — Едва ли это можно исправить.— Я вовсе и не собираюсь, — после долгого молчания ответил Юджин, заученно шагая рядом. — С чего ты взял, будто я собираюсь?.. Он тебе что-то сказал?— Да ничего он не говорил, — уже раздраженнее откликнулся Берджин. — Говорю же — не собирался влезать, и вообще... Вы... Ты не волнуйся, я завтра уже уеду. Не сказать, чтобы Снафу был рад гостям. Чувство такое, будто он только ради тебя... Но я и подумать не мог, что ты здесь живешь! — воскликнул он и помотал головой. — Увидел, что ты пишешь от Снафу, и решил, будто ты надумал у него погостить. Не знаю, пару недель?.. Господь свидетель, дольше его бывает трудно выносить, при всем моем отношении — но ты меня удивил, конечно! Не ожидал... — Он не так уж и плох, — примирительно сказал Юджин. — Почему-то едва ли не каждый, кого я знаю, стремится меня отговорить, но... Мне здесь нравится. Правда. А что до Снафу... Слова застряли у него в горле, точно острая рыбья кость. Дом угловатой беззвездной тенью вырос в конце дороги, где-то вдалеке раздался собачий лай: тревожный, точно паровозный гудок, он захлебнулся сам в себе и затих так же резко, как и начался. — Здесь, нахуй, жутко, — заметил Берджин и криво усмехнулся. — Пошли быстрей. — Ну, значит, мне нравится всякая жуть, — неловко отшутился Юджин. Всего несколько минут назад ему до ужаса хотелось разболтать все Берджину, будто им до смерти нужен был свидетель, — теперь в само это желание верилось уже с трудом. В дом он вошел совершенно трезвым, вытащил из кухонного ящика две пачки сигарет, оставил одну Берджину — тот уже ставил чайник, — и пошел готовить гостевую спальню. Комнату, которая прежде была его спальней, будто бы вечность назад. Когда он вернулся, Берджин уже прихлебывал крепкий чай, вприкуску с ломтем пирога. Он показался Юджину чужаком — Берджин, Берджин! — сам вид его всколыхнул вдруг внутри слепую и ревностную обиду. Будто бы он явился только затем, чтобы судить выбор Юджина, и, в конечном итоге, осудить его — нашел с кем связаться; он всегда был таким; ничего не переменить, даже тебе. Может, Снафу был прав?.. Не открывай никому, не признавай даже перед собой, спрячь дом свой и все, что творится внутри, подальше от чужих глаз — потому что такова жизнь и таковы люди, а значит, нельзя ждать хорошего, нельзя даже надеяться... Никто не поймет; некому понимать. Он скупо пожелал Берджину спокойной ночи, и еще с минуту они препирались по поводу спальных мест. В конце концов, Юджин, отвоевав свое право уступить комнату гостю, отправился спать на узкую короткую тахту в чайной комнате. Лежал без сна, разглядывая лиственные тени на крашеном потолке, судорожно ерзал, пытаясь укрыть ноги, и никак не мог понять одного — каким таким образом, выйдя из дома приятелями, все они умудрились рассориться в один только вечер?..-2-Насчет трезвости Юджин, кажется, ошибался. Из одного сумбурного сна он тут же попал в другой — вне всяких сомнений, потому что Снафу сидел напротив, в густой темноте, и осторожно гладил Юджина по голове. Прикрыв глаза, он мурлыкал под нос какую-то тягучую французскую песенку, глотая слоги и окончания. Юджин слабо зашевелился на постели, привычно пытаясь дать ему место, но места не было. Не было окна у изголовья, не тянуло знакомым запахом с простыней — только свежесть стирального порошка и горячее дыхание Снафу, до краев полное крепким и дымным пойлом. — Ты пьян, — слабо пробормотал Юджин, поймав его ладонь, теплую и широкую, с загрубевшими пальцами. Потерся об нее щекой, прикрыв глаза, прижался губами. — Ты пьян, а я все еще сплю. — Так проснись, — прошептал Снафу. Он смотрел на него во все глаза, темные и бездонные — все равно, что падать в колодец. — Может, я не хочу.Жажда терзала горло, и Юджин позволил пальцам запутаться в упрямых кудрях — Снафу тихо и сбивчиво простонал ему в губы, подставляясь под бесхитростную ласку. Юджин сцеловывал с его губ горький дым и пьянел с каждым вдохом. Когда он отстранился, оба дышали так шумно и сорванно, будто бежали милю по солнцепеку. — Что это была за песня?— Кака-ая песня?.. — выдохнул Снафу, пытаясь сфокусировать на нем мутный блуждающий взгляд. — Та, что ты пел, — Юджин закатил глаза с тихим смешком. — У тебя ноги смешно торчат, — невпопад заметил Снафу. — Ты слишком длинный для этой лежа-анки, Следжи. — Не обижай мою лежанку, — попросил Юджин, — я сам ее сколотил, и отвоевал ее сегодня с большим... Мысль о Берджине прошила его насквозь. — Ты же в курсе, что Ромус все еще здесь?.. Буквально за стенкой — пиздец какой тонкой, если хочешь знать...— Зна-аю, — с тихим смешком протянул Снафу. — Я не нашел тебя в спа-альне, и едва не вломился к нему — вот смеху-то было бы!.. — Не вижу здесь ничего смешного, — сухо обронил Юджин и попросил: — Слушай!.. — Нихуя не слышу, пока ты болта-аешь, — отмахнулся Снафу. — Пошли покурим. Они вывалились наружу сквозь заднюю дверь на кухне, едва не свалившись с террасы в сырую траву. Побрели на нетвердых ногах прочь от дома, к чахлым яблоням. Юджину все казалось, будто в огонь, что дремал у него внутри, плеснули воздуха — и пламя росло и гудело за ребрами, обжигая сухую глотку. Он мучился жаждой — изнуряющей, слепой и телесной жаждой, но голоден был до иных вещей. Влезть бы ему под кожу, раствориться в крови, бродить под костяными сводами черепа, гулкими и пустыми. Сказать: ?Не уходи?.?Останься со мной?.?Останься со мной, и не покидай меня никогда?.Эхо бы подхватило его голос — никогда, никогда, никогда. Снафу увлек его на холодную землю, тяжело навалился сверху, трогал горячими ладонями грудь и шею, целовался пьяно и торопливо, будто боялся опоздать, не успеть — Юджин знал это чувство слишком хорошо, чтобы спутать его с гулким голосом страсти. Небо над головой Снафу было немилосердно звездным и ясным, луна плыла над ними лимонно-желтым обломком, светлая на темном. Берджин был прав, запоздало подумал Юджин, здесь бывает действительно жутко. Но прежде еще, чем он додумал эту мысль, Снафу обхватил ладонями его шею, сдавил плотно и туго, точно удавкой. Не отрывая рук, он оседлал Юджина, вдавив колени в землю, навис над ним — ничего не осталось больше, ни луны, ни звездного неба, только глухая темнота клубилась в его широких зрачках.— Скажи мне пра-авду, — приказал он, облизнув пересохшие губы. — Зачем ты здесь? На кой черт ты приехал, а, Джин?.. — Пусти, — выдохнул Юджин, но Снафу навалился всем весом, давил на горло — не больно, но ощутимо, заявление о намерении, которое Юджин едва ли мог бы принять всерьез. — Какого хуя ты делаешь?.. — Чего тебе на-адо, Следжи? Почему я? Зачем ты здесь, — повторил он чуть ли не жалобно. — Дава-ай же.— Наверное потому, — произнес Юджин, — что я понятия не имею, что делать со своей жизнью. Ты доволен? Хватка ослабла. Снафу ткнулся губами ему под челюсть, провел губами по горлу, уронил на плечо влажный прохладный лоб. В один миг он будто бы обессилел, устроил безвольные руки у Юджина на груди, притерся бедрами к бедрам, слишком пьяный, чтобы быть возбужденным. Юджин робко погладил его шею, уронил ладонь между острых подрагивающих лопаток, вздохнул:— Ты не в себе. Вот и творишь всякие глупости. Но это ничего. — Сам ты глупый, — упрямо заспорил Снафу. — Глупый Юджин. — Это еще почему? — фыркнул Юджин ему в макушку, вдохнул запах с волос. Голова была пустой и звонкой, с земли тянуло холодом. — Был бы умным — не явился бы сюда. Не ста-ал бы... Но это ничего. Все у тебя еще будет, Следжи — пробормотал Снафу, — не хуже, чем у других. — Болтаешь всякий вздор, — засмеялся Юджин. — В жизни не видел тебя таким пьяным!.. Кто еще глупый, — улыбнулся он с такой нежностью, которой сам от себя не ждал. — За-автра я стану трезвым, — замотал головой Снафу. — Наверное. А ты?.. — Скорей бы, — засмеялся Юджин. — Знаешь что? Сейчас ты встанешь с меня, и мы пойдем в дом, потому что я замерз до чертиков, а потом я сделаю тебе чай, и ты ляжешь спать, идет?.. И завтра проснешься с жутким похмельем, тут нечего и гадать. — Нечего, — послушно повторил Снафу и покорно поднялся на ноги. Его ощутимо шатало, и Юджин подхватил его, притянул за плечи. В лунном свете Снафу показался ему бледным, почти невесомым — Юджин вдруг понял, что сделался выше его, ненамного, но все же, все же... Вся бравада Снафу виделась теперь в ином свете — Юджин мог бы сбросить его с себя почти без усилий, снять его смуглые руки со своей шеи, распластать его по влажной земле самому — просто затем, что он мог бы, да, он мог бы. Одна мысль об этом заставила его запнуться, пока он вел Снафу к дому сквозь ночь. Подумалось, что Снафу утратил, кажется, все свои преимущества — острую насмешку и внезапность, физическое превосходство и даже то почти гипнотическое чувство, что прежде он вызывал в Юджине — чувство, которое заставляло его обмирать перед Снафу, будто на краю глубокой расщелины. Все это ушло: истончалось, истаивало, точно паутина на осеннем ветру. Но та власть, что имел над ним Снафу, едва ли ослабла — Юджин знал это, когда перехватывал запястье его безвольной руки, что закинул себе на плечи, чувствуя под пальцами шрамы от язв — маслянистые на ощупь, округлые, точно сигаретные ожоги. Они обжигали его изнутри — слишком живо он помнил их природу, слишком близко видел, как они впервые расцветали на смуглой коже Снафу. У него были такие же. Может, на тон светлее — будто их пригвоздили к одному и тому же кресту. Тревожные, неправедные мысли, которые роднили его со Снафу, и потому они вспыхивали в его голове снова и снова, без устали, и к горлу приступала соленая и горькая волна, перехватывала дыхание, теснила грудь. У самой террасы Юджин не выдержал — слепо потянул Снафу на себя, обхватил обеими руками, так крепко, что не разнять. Снафу вцепился в него, точно утопающий, словно вложил в это последние свои силы; словно не было ничего важнее. Юджин поцеловал его остывшими губами, спросил: — А что насчет тебя? Почему — почему ты здесь? Здесь, осыпаешь меня пьяными поцелуями и пьяными же вопросами, здесь, на самой окраине города, где ничего не происходит — ничего, что было бы способно по-настоящему увлечь человека вроде тебя?..С минуту Снафу молча смотрел на него, распахнув рот, потом отпустил воротник промокшей и грязной Юджиновой майки. — Потому что, — сказал он нетрезво, доверительно понизив голос, — я здесь живу. -3-— И все же, — Юджин поставил на стол две горячие кружки, подвинул одну ближе к Снафу. — Это не ответ. — Каков вопрос, таков ответ, — вяло пожал тот плечами, подперев кулаком небритый подбородок. Вода с влажных волос капала ему на грудь и плечи: зайдя на кухню, Снафу первым делом сбросил рубашку и сунул голову под кран, отфыркиваясь, точно крупный лохматый пес, пока Юджин ставил чайник и искал заварку, куда-то засунутую Берджином. — Чему тебя вообще учат в этом твоем униветисите... универ... а-а, да ты понял...Он трезвел на глазах, из расхристанного делаясь попросту сонным. Шумно отхлебывал чай, щурил покрасневшие глаза, грел ладони о кружку, хрустел колотым белым сахаром. — Я прежде думал, что ты в Новом Орлеане живешь, — вполголоса заметил Юджин, садясь напротив. — Ты же всем так говорил. — Ма-ало ли что я говорил, — хмыкнул Снафу. — Тогда зачем было врать?— А чего допра-ашивать? — хмуро возразил Снафу. — Ну, чтобы можно было тебя найти?.. — предположил Юджин, сделав обжигающий глоток, и поморщился. Снафу смотрел на него с терпеливым ожиданием на лице. — А ты этого не хотел, — заключил Юджин, и тот молча кивнул. — Ты вообще бывал хоть раз в Орлеане?.. Юджин вспомнил вдруг череду его легкомысленных историй, что казались выдумкой на другом краю света — особенно, когда свет кончался. Помнить о самом существовании мест, где улицы цветут вечерними огнями и играет джаз, под проливными и затяжными дождями было попросту трудно. — Я там родился, — коротко ответил Снафу и сделал широкий глоток. Испарина выступила у него на лбу и над верхней губой, и он отер ее тыльной стороной ладони. — О, — сказал Юджин. — Но живешь ты здесь. — Ты та-акой умный, — язвительно протянул Снафу и взглянул на него с неожиданной теплотой. — Откуда у тебя этот дом? — спросил Юджин небрежно. — Если не секрет. — Выиграл в карты, — улыбнулся Снафу. Он глянул на Юджина из-под тяжелых век, задрав подбородок — так он следил когда-то, как драят баки новобранцы, так смотрел иногда на соперников в желто-зеленом свете игорного зала, так наблюдал за Юджином, угощая спелыми рыжеватыми абрикосами. Он будто и думать забыл о своих же словах, а может, пришло вдруг Юджину на ум, он так проверяет, помню ли о них я сам. — Нет, — качнул головой Юджин. — Не выиграл. — Ла-адно, не выиграл, — легко согласился Снафу. — Зачем тебе?.. — Господи боже, да можешь ты хоть на один вопрос ответить нормально?! — рассмеялся Юджин и тут же оборвал себя, вспомнив о Ромусе. — На один — могу, — помявшись, решился Снафу. Так и подмывало спросить что-то... Что-то, что заставит его себя выдать; что-то, что заставит Юджина чувствовать трепет при воспоминаниях об этом вечере, что-то... Юджин не знал, что именно. — Что это была за песня?.. Ты напевал ее, когда я проснулся — и прежде тоже, потому что я вспомнил мотив. — Это... Колыбельная, — признался Снафу и отвел глаза. Сказал с усилием: — Мама мне пела... Давно. — А что с ней... — начал было Юджин, но умолк. Вспомнил о яблонях и о сидре, произнес торопливо: — Прости. Мне не стоило спрашивать. Снафу промолчал, сгорбившись над кружкой. Бездумно водил пальцем по ободку, закусив нижнюю губу. — О чем она? — тихо спросил Юджин. — Эта песня? — Понятия не имею, — вздохнул Снафу. — Я не знаю французского. — Но... Можно ведь узнать, — предложил Юджин. — Ты же помнишь слова?— Можно, — покорно согласился Снафу. — Но я не ста-ану. — Почему нет?.. Неужели не интересно? — О, в этом весь ты, — устало ответил Снафу и закатил глаза. Допил остывший чай, облизнул губы, качнулся на стуле, уперевшись руками в стол. — Прям покоя не зна-аешь, пока не добудешь ответов, а? Всех ответов на все вопросы, таков уж ты — и чего ра-ади? Нет, — сказал он твердо, — оно того не стоит. — Многие знания — многие печали, — фыркнул Юджин. — Какая глубокая мысль! Но что, если я не согласен? — Кто б сомнева-ался!— Взять хотя бы... — Юджин обвел глазами кухню, крепко сбитый стол, навесные шкафчики и красный линолеум, который любой из его сокурсников назвал бы пощечиной хорошему вкусу, и который ему до ужаса нравился. — Взять хотя бы твой дом. Если ничего не делать, не прикладывать усилий, то все просто начнет разваливаться, понимаешь? Сначала незаметно, потом все сильнее, и я просто хочу сказать что... Сказать, что так же и с разумом — время стирает все — вещи, людей, воспоминания... — Да и хуй с ними, — равнодушно ответил Снафу. Ножки стула со скрежетом ударились об пол. У тебя под шкафом, хотелось сказать Юджину, лежит металлическая коробка, потому что ты не хуже меня знаешь, как ненадежна память — если не лучше...— Иди, пожалуйста, спать, — вздохнул Юджин и улыбнулся ему через силу. — От твоего упрямства у меня мигрень начинается. — Это похмелье, — мимолетно усмехнулся Снафу, поднимаясь на ноги. — Хорошо, что мне до него пока далеко... — Не так далеко, как ты думаешь, — предупредил его Юджин, растирая виски. Снафу зашел ему за спину, взъерошил волосы на затылке, несколькими движениями ловко размял сведенные плечи, прогнав по спине зыбкую щекотную волну. — Лучше?.. — спросил он и отошел к двери, щелкнув тумблером выключателя. Резавший глаза свет потух, и Юджин заметил вдруг, как светло уже стало за окнами. — Ла-дно, я спать. — Давай, — рассеянно отозвался Юджин. Потом спохватился, обернулся к коридору, негромко спросил в темноту: — Слушай, та колыбельная... Может, она о любви?.. Темнота была тиха и недвижна, пока Снафу не разогнал ее хриплым шепотом:— Может, и о любви.