xvi (1/1)

я знаю, кто встанет передо мной,и заставит меня,и прикажет мнееще раз остаться живым-1-Первым его порывом было захлопнуть шкаф, забыть об оружии, которое Снафу хранил так небрежно, словно не знал, для чего оно предназначено. Не пересекать оговоренной прежде черты — не ходи в мою комнату; никаких пуль. Он все же решил проверить, и револьвер скользнул ему в ладонь будто бы сам по себе, обретя свою волю — иллюзия была тем хуже, чем привычнее. Легко было отгородиться ею, сказать себе — что еще делать с оружием, кроме как стрелять из него? Сказать — что еще делать на войне, кроме как убивать, или быть убитым? Сказать — я невиновен, и руки мои чисты. Не терзаться, не мучиться, отбросить все, что болит, прочь, подальше — как это делает Снафу. Револьвер скользнул ему в руку, и Юджин обернул пальцы вокруг рукояти, как пожимают ладонь старого знакомого. Он вздрогнул, и, помедлив, откинул барабан с тихим сухим щелчком. Тот был пуст. Юджин бегло поискал на полках коробку с патронами, но не нашел. Он вернул оружие на место, уже чуть более спокойный, чем прежде, и невольно бросил взгляд на вещи Снафу. Ему было любопытно, а кроме того, некому было его уличить. Он же только посмотрит. С вещами у Снафу оказалось довольно скудно. На перекладине несколько вешалок жались к стенке шкафа: оливковая рубашка в объятиях парадного мундира, да халат из бледной вафельной ткани. В углу лежал рабочий комбинезон, свернутый небрежно и впопыхах, на полках раскинулись несколько маек, посеревших от стирки и бывших когда-то белыми. Темно-зеленой футболки, которые выдавали им уже к концу службы, Юджин не углядел. Столь же осторожно, как обращался с оружием, он коснулся одной из маек, огладил мятую ткань, расправил ее на полке и прерывисто вздохнул. Выходит, Снафу уехал в той рубашке, что Юджин ему подарил, и, похоже, не взял с собой ничего на смену — значит, и впрямь скоро вернется. Он закрыл тяжелые створки, мимолетно взглянул в зеркало, в темные глубины, забранные стеклом — комната Снафу выглядела в зеркале теснее и мрачнее, чем в жизни, сам Юджин казался бледным призраком, белой тенью, что неприкаянно бродит в чужом дому. Он смотрел в отражение комнаты, где стоял сам, но где не было Снафу. Он вернется, сказал себе Юджин, непременно вернется, и встанет со мной — рядом, плечом к плечу. И мы решим, как нам жить дальше. Он отвел взгляд, опустился на колени, зашарил под шкафом, ища в мелкой сухой пыли пуговицу со своей рубашки. Нужно пришить ее обратно — но вместо нее Юджин вдруг нашел нечто иное, плоское и металлическое, и вытянул находку на свет. Он держал в руках старую жестяную коробку, в каких продают рождественские бисквиты, раскрашенную красным, зеленым и золотым. Неплотно закрытая крышка съехала набок, и он заглянул внутрь. Как и у всякого человека, у Снафу было прошлое — и он хранил его в этой коробке: стопку желтых от времени писем, перехваченную бечевкой, и черно-белую фотокарточку. Молодая женщина стояла у маленькой церкви, накрыв ладонью круглый живот, в светлом старомодном платье. Вьющиеся кольцами темные волосы, тяжелые веки, сияющие глаза — она улыбалась, так, будто не могла поверить собственному счастью. Юджин помнил эту улыбку — она была у них одна на двоих, отражение в отражении. Снимок не был подписан — ни даты, ни имени, — но Юджин узнал ее сразу, по одной лишь этой улыбке. За карточкой он нашел газету — вырезку из ?Таймс Пикайюн?, — пробежался по ней глазами и споткнулся об имя Снафу. Вчитался: писали о боях за мыс Глостер. В углу коробки лежал полотняных мешочек, похожий на те, что он видел в Новом Орлеане — ?гри-гри?, защитный амулет, вот только под этой тканью, знал Юджин, были не травы и не волшебные порошки, но человеческие зубы, все золотые. Открывать его он не стал, лишь отодвинул в сторону, чтобы найти жетоны, которые Снафу бросил на дно коробки, будто они больше ничего для него не значили. Но они значили, подумал Юджин, пропустив между пальцев тонкую холодную цепочку. Иначе он не хранил бы их здесь — в спрятанной от чужих глаз облупившейся коробке из детства, между войной и любовью. Он осторожно сложил все на место, закрыл крышку и задвинул коробку обратно под шкаф, в темноту. -2-Он принял душ и позавтракал, покурил на террасе, потом вернулся в спальню Снафу и застелил за собой постель. Надел одну из старых футболок, какую было не жалко, и принялся за работу: перенес книги на кухонный стол, скрутил тяжелые полки, вынес их в коридор и поставил торцом у стены. Заглянул в кладовую, нашел банку грунтовки, подцепил тугую крышку ножом. Лучше было бы купить валик с кюветой, но у Юджина была только широкая кисть, и он принялся обрабатывать стены, методично и кропотливо, не пропуская ни дюйма, и там, где дерево расцвело мелкой упрямой плесенью, он останавливался и зачищал ее бруском, обернутым наждачной бумагой, чтобы потом положить на поверхность несколько слоев. Он не торопился, но и не медлил — хотелось сделать все хорошо, надежно, на долгие годы. Чтобы Снафу жил потом в крепком и светлом доме, к которому Юджин приложил руку. Чтобы Снафу вспоминал о нем — с благодарностью, — не потому, что Юджин хотел сделать его обязанным себе, но потому, что хотел сделать ему приятно, облегчить его жизнь. Не одолжение, но подарок. Что-то, что останется после него. В перерыве Юджин, выкурив две сигареты подряд и запив их сладким остывшим чаем, завел пластинку. Трудиться стало легче, и он напевал что-то себе под нос, оставшись наедине с деревянными стенами и своими мыслями, пытаясь привести в порядок и те, и другие. Он думал о том, что в его семье принято было иначе: их с братом больше приучали к умственному труду, и мелкий ремонт, которого требует всякий дом, всегда ложился на плечи наемных рабочих. Юджин рос среди книг и справочников, болезненно худой, нескладный — он никогда не рубил дров, не красил стен, потому что дышать краской вредно для легких и сердца, никогда не собирал мебели. Все уже было сделано — не им, но для него, и ему оставалось лишь брать от этого изобилия, которым его окружили с заботой и из любви. Впрочем, нельзя было назвать его и изнеженным — отец обучил его охоте, и каждый год, на излете весны и осенью, они ходили на уток и перепелов. Он умел потрошить и свежевать дичь, щипать тугие перья и обращаться с ножом. Дикон юной огненной молнией уносился вперед, прядя ушами; петлял зигзагами, звонким лаем поднимал птиц в воздух, чтобы потом они падали оземь, подстреленные рукой Юджина. Потом Дикон потяжелел, густую шерсть пересыпало сединой, он стал ленивым и сонным. Перед тем как уйти из дома на призывной пункт, Юджин растормошил его, разбудил, чтобы взглянуть в карие печальные глаза — как оказалось, в последний раз. В поезде Снафу не сделал и этого. Мысли Юджина тут же перекинулись на него, как жадный огонь: в ход пошло все, и он замер вдруг с кистью наперевес, оглушенный застарелым, вернувшимся ощущением какой-то неправильности. Она не давала ему покоя, цепляла память, будто заноза — Снафу, взмокший и пылкий, с осоловевшим от усталости взглядом; Снафу, с ровным пробором в блестящих волосах, в начищенных ботинках, собранный и отстраненный. Аверс и реверс — двуличие, которого Юджин мог бы ждать от кого угодно другого. Из человека, что безразличен к себе и другим, он превращался в искусного игрока, тонкого, чуткого, и Юджин не мог понять, что же рождало эту перемену. Знал только, где пролегает граница — возле самого дома, у подъездной дороги, где кончались заросли упрямого кудзу, и где Снафу садился в свой автомобиль и уезжал в город, чтобы предстать перед случайными приятелями в этом своем выглаженном костюме, с лицом человека, который никогда не видел войны. Ему вспомнились слова Берджина — о том, что они не выглядят как люди, которые все это перенесли, спасибо Боже, — но Юджин помнил свое лицо в мутном зеркале комиссионного магазина, помнил слишком хорошо. Вина и стыд, стыд и вина — по кругу, без конца. Он был виноват уже тем, что выжил, и стыдился того, что пришлось для этого сделать — как же еще мог он выглядеть?.. Он упрямо тряхнул головой, обещая себе стать счастливым, непременно стать, и, поддавшись музыке, закружился по пустой комнате, скользя босыми ступнями по нагретому дереву пола. Звуки ?Летней поры? плыли по воздуху, как каравелла, и Юджин самозабвенно танцевал, на миг забыв обо всем, обнимая руками пустое пространство, где прежде, несколько лет назад, представлял бы девушку в летящем платье, с тонкой талией и пушистыми надушенными волосами, но теперь мог воображать лишь Снафу, его одного — проклятие прямиком из заболоченного сердца Луизианы, горько-сладкое, точно ?Шартрез?. И, Бог свидетель, он был пьян. -3-Он заснул, едва голова коснулась подушки, в пустой спальне и пустом доме, но заснул не один — они вернулись, вышли из сумрака, обступили его, глядя незрячими глазами, шепча запекшимися губами — его кошмары, его мертвецы, соль и порох. Они обступили его черными рядами, и свет кончился. Железный ветер сорвал крышу с маленького домика под Батон-Руж, вырвал чахлые яблони с корнем, разметал тонкие стены, сырые от грунтовки, рассыпал книги бумажными птицами, и унес Юджина прочь, на другой континент, под чужие холодные звезды — с неумолимостью всякого сна. На Окинаве не было солнца, не было надежды, не было пламенеющих закатов, лишь затянутое тучами небо да стальные дожди, остервенело лупившие по натянутому брезенту. Барабаны войны, горячечно думал Юджин, кутаясь в отсыревшее пончо. Снафу присел рядом, сгорбленный, с умытым дождями лицом — оно опалово блестело в сумраке, и Юджину по старой памяти о том, чего еще не случилось между ними, захотелось припасть к нему губами, пройтись по влажной холодной коже, согреть его и себя. Но Снафу вдруг обернулся к нему, и Юджин отшатнулся, проехавшись задницей по грязи, вымарав руки. Пошатываясь, он встал на ноги, и, оскальзываясь, побрел прочь, нетвердо, точно совсем разучился ходить. Снафу смотрел ему вслед, не моргая, и дождь заливал его мертвые глаза. Юджин шел, все дальше и дальше, волоча по размокшей земле бесполезную уже винтовку, пока ремень не выскользнул у него из пальцев. Впереди выросла чья-то фигура: капитан Хэлдейн поманил его за собой, и Юджин пошел, пытаясь не потерять его в ливне. Они вышли к костру под тонким и ненадежным тентом — огонь был слабый и робкий, котелок над ним кипел едва-едва, заливаемый косым дождем. — Мне нужно домой, — прошептал Юджин непослушными губами. — Меня там ждут, понимаете? Мне очень нужно. Ему никто не ответил. Все они были мертвыми, увидел Юджин, все до единого: капитан и поседевший Хэни, молоденький Хэмм и темноволосый паренек, что поил их водой, кажется, Освальд, Кэти и Берджин, и Снафу, и даже он сам. Юджин смотрел на свои ладони — кожа облезала с них хлопьями, точно мокрая газета, обнажая тонкие кости. — Выступаем через пару часов, — сообщил капитан, ножом выпотрошив чайную пачку над котелком. Крученые сухие листья ожили, затанцевали в мутной воде. — Мы не можем, — потерянно заспорил Юджин, показав огню гниющие руки, — мы же мертвые. — Только так это и делается, — возразил ему Хэни, щелкая крышкой ?зиппо?. Щелк — точно гвоздь забил, — щелк. — Только так, — кивнул согласно Хэлдейн, но не сносил головы: она сорвалась с плеч и покатилась ему под ноги. — Держите чай, — закричал Хэмм, — держите, блядь!.. Берджин захохотал, оскалившись выбитыми зубами, Освальд тонко и жалобно всхлипнул, Кэти подкинул в огонь бумаги: письма и фотографию своей любви, которая тут же обратились пеплом. Юджин смотрел, как огонь пожирает ее, и горел сам: негасимо и ярко, точно звезды над Окинавой в ночь победы, которой, он знал это теперь наверняка, так никогда и не случится. Он проснулся в удушье, вымокший от собственного пота, острого и кислого, пытаясь протолкнуть воздух сквозь горящее узкое горло, со свистом и всхлипами. Снафу стоял напротив, в полный рост, скрытый зеленой прохладной тенью. Рыжий всполох зажатой в зубах сигареты осветил на миг его лицо, ослепительно живое, коснулся глаз — холодных и темных, изучающих Юджина с отстраненным и острым любопытством. Жалость проступила на его лице и тут же ушла на глубину, точно видение, точно пустынный мираж. — Мне снился кошмар, — просипел Юджин, не в силах подняться с постели. Снафу ничего не ответил, и Юджин умоляюще, ищуще смотрел в его лицо, изученное до последней черты, пытаясь поймать его взгляд, но Снафу отвел глаза. — Я помню, — наконец сказал он, скривившись, — ты и ра-аньше... Продолжать он не стал. Юджин отер трясущимися руками влажный холодный лоб, спросил:— Тебе никогда... Неужели никогда?Снафу молча покачал головой, шагнул ближе, протянув к нему руку, но, помедлив, бессильно уронил ее. Затушил сигарету об ящик, присел на сбитую постель, уперевшись локтями в колени.Они долго молчали, Юджин дышал, прикрыв глаза, потом скользнул ладонью по простыне, нашел его руку и сплел их пальцы. — Почему ты меня не разбудил? — спросил он негромко, но Снафу вздрогнул. — Да я только приехал, — отозвался он свистящим шепотом. Юджин стиснул его пальцы сильнее — чтобы не смел ускользнуть, как он всегда поступал, не смел, — и спросил заново, о том, что терзало его с февраля: — Не сейчас. Тогда, в поезде — почему ты не разбудил меня?..