xiii (1/1)

когда уйдет тень над моей землей,я проснусь здесь; пусть я проснусь здесь,в долгой траве, рядом с тобой-1-Лето кончалось. Быстрые дни захватили Юджина, увлекли за собой, чередуясь шахматной клеткой: белый жар и темные грозы, монотонный труд и книжная пыль. Он любил эти дни, и с готовностью окружил себя ими, отбросив все остальное. Он любил их, но самой лучшей их частью была та, когда день кончался. Когда возвращался Снафу. Одна мысль о том, что Снафу теперь возвращается не просто домой, но к нему, к Юджину, оглушала почище выстрела. Он ждал этих вечеров, как прежде, еще на фронте, на изнуряющем марше, предвкушал привал и глоток кипяченой воды из нагретой солнцем фляги; как порой, глядя на крупные низкие звезды, мечтал о возвращении на родину. Эти мысли были ему нужны, он цеплялся за них, но кроме радости они приносили и толику боли, точно были такими же недостижимыми, как гроздья незнакомых созвездий над вздыбившейся землей. Иногда смотреть на Снафу было попросту больно. В эти летние дни он казался ему незнакомцем, и совсем, совершенно не верилось, что это его руки, омытые лунным светом, нетерпеливо вытряхивали Юджина из одежды, что это его губы проходились по открывшейся коже с влажным нажимом, что это его голос, голос Снафу, тягуче и на выдохе ронял в тишину между ними:?Ты меня убива-аешь...?Снафу, который когда-то давно, словно бы в другой жизни, стоя напротив, говорил ему: ?Я умираю, Следж?. Юджин и сам обмирал от той власти, что вдруг возымел над Снафу; он был покорен ею и покорялся ей. Уже после ужина, выходя из ванной, с полотенцем, наброшенным на плечи, он слышал вдруг — всегда вдруг, всегда внезапно, — как Снафу зовет его из темноты своей спальни. ?Иди ко мне?, — и Юджин шел, точно приговоренный к нему, и врезался в него, и рассыпался мелким щекотным крошевом, и время, которое днем тянулось резиновой лентой, вмиг переставало существовать. Оставались лишь он и Снафу, его губы на его коже, то упорство, с которым Снафу брал то, что считал теперь — своим, и Юджин побежденно склонял растрепанную голову, из-под ресниц глядя, как Снафу опускается перед ним на колени, точно перед святыней. Снафу и теперь мучил его: растирал ладонями щиколотки, неторопливо поднимаясь выше, коротко и влажно целовал колени шершавыми губами, отчего у Юджина щемило сердце и становилось сухо во рту, вжимался лбом в бедра, трогал пальцами тазовую косточку, скользил наверх — слишком медленно, словно в запасе у них были годы и даже десятилетия. Иногда Юджин, слабея дыханием, решал, будто они и вправду — есть. Но с непривычки ему хотелось всего и сразу, и, опьяненный, он тянул к Снафу зудящие от безделья руки, получая в ответ болезненные щипки. Снафу не терпел спешки, как не выносил и отчаянной ласки, какую Юджин пытался ему оказать; он был, пожалуй, груб, но Юджину не с чем было сравнить. Он был груб, но едва ли бывал жесток — скорее, Снафу не признавал полумер, и ночи с ним превращались в подобие схватки, где оба они раз за разом терпели поражение перед лицом вспыхнувшей жажды. Юджин хотел его — поперек всех запретов и правил, с той силой, что могла бы, наверное, его испугать, если бы в нем еще оставалось место для страха. Но как только он закрывал за собой дверь, голова стремительно и звонко пустела, а потом уже было не до раздумий. Это было приятно — отбросить сомнения, и покориться моменту, и присвоить его себе. Таинство, вспоминал он после, вдыхая запах с разгоряченной кожи Снафу, и разве может такое — быть греховным?.. Разве можно терзаться на вечном огне лишь за то, какое у Снафу становилось отрешенное, неземное лицо, за то, какими глазами он смотрел на Юджина — не отводя взгляда, прикрыв веки, точно от яркого света, когда никакого света не было и в помине, одна лишь круглая и бледная луна, укрытая рваными тучами?..Они засыпали вповалку, на сшитой поперек цветастой простыне, и сердце Юджина пело в такт ночным шорохам, а пальцы вплетались в волосы Снафу упрямее всякого кудзу. -2-Лето кончалось, и Юджин впервые, кажется, не тосковал об этом. Эта печаль вдруг сделалась мала ему, он словно вырос из нее за один лишь дождливый август, а может даже и раньше, под фронтовой гул и дым. Он говорил с отцом: поначалу с осторожностью, затем с нажимом, упирая на то, что был обязан Снафу — Мерриэлу, конечно же, Мерриэлу Шелтону, — обязан был ему жизнью, и, быть может, рассудком тоже, и что меньшее, что Юджин способен для него сделать, это подставить плечо в тяжелые времена, что это его долг товарища и попросту человека. Юджин говорил так самозабвенно, что и сам почти в это поверил; будто бы Снафу без его присутствия неминуемо пойдет по кривой дорожке, или ввяжется в карточные долги, или не перенесет чувства вины, которое любит терзать всяких выживших — и только он, Юджин, способен... Еще немного, и он мог бы договориться Бог знает до чего, и тогда, надо думать, отец захотел бы настоять на встрече с Шелтоном, опасаясь за Юджина, а также отчасти из профессионального интереса. Но все складывалось в его пользу, казалось, будто само собой. Решиться оказалось так просто и так легко, что у Юджина голова шла кругом. Он был счастлив, быть может, впервые за несколько лет — и хотел разделить это счастье напополам, предчувствуя, что это его лишь умножит. Он дождался Снафу у набережной, и смотрел вечером, как тот, нахмурившись, аккуратно распаивает купленный графофон. Что-то не работало в нем должным образом, и сигарета в губах Снафу вспыхивала в такт глубоким затяжкам, и Юджин вспыхивал тоже, глядя на него через кухонный стол. Пахло озоном и табаком, шипела смолистая канифоль, и Снафу негромко ругался себе под нос, пока Юджин читал ему вслух — бестревожный и тихий вечер, ровный, точно озерная гладь. Юджин был счастлив, кажется, впервые осознав это именно тогда, под протяжное бормотание Снафу и шелест дождя по кровле, и мерное звучание собственного голоса, зная, что позже, в зыбкой ночной тишине услышит внезапное, но ставшее уже привычным ?Иди ко мне?, предвкушая эти слова и то, что скрывалось за ними, желая их вернее и прежде любых других слов.?Иди ко мне? — простые слова, произносимые Снафу почти просительно, тем тоном, от которого ноги Юджина запинались сами собой, а руки отчаянно холодели...Юджин затих, оборвав предложение, невидяще глядя перед собой, и Снафу вскинулся, подняв на него глаза. — Чего ты?..— Я просто вдруг подумал, — негромко откликнулся Юджин, — какую силу могут иметь слова... Какой властью они обладают, и что человек, наверное, сильнее всего жалеет о том, что не успел кому-то сказать... — Ну, — помедлил Снафу и затянулся, — давай, расска-ажи мне, как ты не успел признаться этому, как его, ну рыжий такой... — он защелкал пальцами, другой рукой перехватив сигарету, — Стив, Стэнли, Стюарт, черт, С-Сильвестр?.. — Сид, — улыбнулся Юджин. — Филлипс его фамилия. — Это ж он женился неда-авно? Вроде, его ты тогда искал, в лагере?— Откуда ты знаешь, что я кого-то искал? Снафу не ответил, лишь насмешливо сверкнул глазами и бросил сигарету в чашку с остатками кофе. — Зна-ачит, — сказал он через минуту, то и дело коротко поглядывая на Юджина, — твой дружочек обстряпал свадьбу, и ты тут же заявился ко мне?.. Это интересно. — Если ты на что-то намекаешь, — фыркнул Юджин и отложил книгу в сторону, — то мог бы и поконкретнее. — Куда уж конкретней, Следжи, — усмехнулся Снафу. — Всегда зна-ал, что с тобой все непросто, и ты только с виду сама невинность, а под ней... — Уж кто бы говорил! — расхохотался Юджин. Ему стало вдруг ясно, что Снафу дразнит его, по-своему мягко, что это, кажется, его способ сказать ?Все в порядке?, или даже ?У нас общий грешок, знаешь ли?. — А я из себя и не строю, — заметил Снафу. — Что видишь, то и получишь, если ты понима-аешь... — Нет, — признался Юджин, — не понимаю... Но мне нравится, куда свернул этот разговор.— Вот об этом... Об этом я и говорю, Следжи. Все ты понима-аешь, только вид делаешь. Читай давай, чего там дальше...Он улыбнулся такой улыбкой, от которой у Юджина становилось легко на сердце, и вернулся к работе.-3-В последние дни уходящего лета Юджин подговорил Снафу устроить пикник. Грозы напоследок уступили жаркому зною — обманчивая уловка, говорил Дож, вернутся еще, набравшись сил. Юджин лежал у дома, разморенный солнцем и пивом, устроив голову на коленях Снафу, и сквозь накатывающую дрему слушал его голос. Земля почти просохла, но под редкими яблонями трава была влажной и пахла дождем. Ветер гнал облака по небу, точно отару кудрявых овец, и Юджин лениво следил за ними сквозь низкие черные ветви и кружевную листву. — Яблок нету, — заметил он невпопад, и Снафу приподнялся с земли на локтях. — Почва, что ли, не годится для яблонь... — Выродились, — объяснил Снафу. — Деревья-то совсем ста-арые, вот, помню... — М?.. — Не, — осекся Снафу, — так, ерунда... — Расскажи мне, — попросил Юджин и перекатил тяжелую голову, чтобы взглянуть ему в лицо. — Я ничего почти о тебе и не знаю. О твоем прошлом. Даже странно порой от этого... — Чего тут странного, тоже мне!.. — нехотя произнес Снафу. — Ла-адно, слушай — у меня где-то пресс был для яблок, мы сидр гнали, ну на продажу там, и себе тоже, да-а... Хорошая штука. — Мы?.. — осторожно переспросил Юджин. — Ба больше, конечно, — ответил Снафу. — Я на подхвате был, ну и хлестал его тайком, не без этого... Не советую, кстати — несет с недозрелого только так, того и гляди наизна-анку извернешься... Так что, выходит, не больно-то и тайком, — усмехнулся он и откинул голову. Юджин не стал спрашивать, что с ней случилось — и так было ясно. Снафу жил один, еще, наверное, до войны, и жил бы один и после, если бы не свадьба Сидни и не визит Берджина. — Надо бы написать Ромусу, — заметил Юджин, и Снафу сел прямее. Чисто выбритый, отдохнувший, он казался Юджину гораздо моложе своих лет, словно и не было ни Павуву, ни Пелелиу, словно жизнь столкнула их вместе задолго до фронта, и они сумели не пройти мимо, но узнать друг друга, и понять, что попало им в руки, и не упустить этого, не растратить...— Ну напиши, что ли... А то жалеть еще примешься, или как ты там недавно выдумал?..— Я про другое говорил. — Про другое так про другое, — легко согласился Снафу и согнал его с колен. — Кончай уже, нахрен, вертеться, все абрикосы пода-авишь... Я их даже помыл, между прочим, чтоб ты, ну зна-аешь, не подцепил чего...Не успел Юджин закатить глаза, как Снафу уже достал из кармана пару абрикосов, бросил один Юджину — бархатный, сладко пахнущий. Юджин отер абрикос о рубашку, уже безнадежно перепачканную травой, и отхватил сразу половину. Снафу не сводил с него искрящихся глаз, и сок бежал по его подбородку. Он утер его ладонью, уселся по-турецки, раскинув худые колени, подставив лицо кружащимся пятнам света. Выбросил косточку на траву — муравьи проложили к ней тропинку, верткую и живую. Снафу смотрел на него, молча, голодно, и Юджин смотрел в ответ. Тишина раскинулась между ними, и слов было не нужно — Юджин знал наперед, какими мягкими будут губы Снафу на вкус, если целовать его в тенистой прохладе под яблонями, на излете лета, захмелев от тепла и света. Так он и поступил. И всякий раз после, когда бы он только ни думал о Мерриэле, о Снафу, то прежде всех остальных — морпех в заскорузлой форме, картежник в отглаженной до хруста рубашке, подаренной Юджином, любовник в ночном полумраке, обнаженный и пылкий, — прежде всех остальных на ум приходил именно этот образ — мальчишка с абрикосами в золоте августовского полудня.