x (1/1)

у каждого есть свой метод, и я знаю твой:чужое дыханье на чьем-то плечекогда оно было твоим-1-?Я к себе?, — бросил Снафу по приезду, даже не взглянув на Юджина, на ходу стягивая рубашку. Скрипнула дверь его спальни, и еще несколько долгих мгновений Юджин смотрел на нее из коридора, бессильно привалившись к стене. Его разбирала злоба; неторопливо, но верно. Снафу решил, будто может целовать его, когда вздумается, но как только сам Юджин набрался решимости, то Снафу тут же окатил его холодом. Словно он хотел играть по своим правилам, и только — пренебрегая любыми желаниями Юджина. Он и прежде так делал, излюбленная тактика — выбить почву из-под ног, как выбивают табурет из-под висельника, а затем пытливо смотреть на чужие попытки ослабить петлю. Юджин прошел на кухню, залпом выпил стакан прохладной воды, постоял, бездумно глядя в окно, не понимая даже, какой теперь час. Тронул губы кончиками пальцев, прикрыл глаза. Солнце взошло, бледно-лимонное, круглое. Небо тянулось до горизонта: рыхлые перистые облака на лазурной подложке.Еще один чудный день, новенький и умытый, — но Юджин чувствовал себя обманутым. На выгнутом эмалевом боку кувшина пастушок пас овечек, играя на дудочке. Лживый, обывательский мирок черпаков и плошек — он вдруг почувствовал к нему такую ненависть, какую едва ли знал прежде. Дудочка — вот так же и он, думал Юджин, всего лишь игрок, но мелодия чужая, выученная. Шаг вперед и два назад; мучайся до поры до времени, пока я не решу, что с тобой делать — огладить или ударить, притянуть или же оттолкнуть прочь. Невозможно, невыносимо. Снафу дразнил его буквально месяцами, изводил на медленном огне — Юджин помнил все его взгляды, череду двусмысленных шуточек, особый тон, каким он говорил с ним; ничто из этого само по себе не было чем-то чрезмерным, но вместе обтачивало его решимость по капле. Возможно, Снафу просто забавляло заставлять его краснеть, а может, он поступал так лишь оттого, что Юджин продолжал (до сих пор) реагировать; неважно. Желал ли Снафу добиться ответа или же донимал его из прихоти, Юджину стало уже все равно.Как там говорят? Не везет в картах?..Он перекатывал все эти мысли, точно нагретые прибрежные камешки. Одна возможность пойти сейчас в комнату Снафу, предложить ему... Одна эта возможность уже пьянила вернее любого джина (Джинни-Джин), и он зажмурился, положив ладони на холодный край раковины. Представилось, будто керамика становится податливой глиной под его руками, настолько они казались горячи. Будет ли так же — с ним?.. Пойти, переступить порог, коснуться — зудящими кончиками пальцев, распахнутой ладонью коснуться, чтобы отпечаталась тем же ожогом, что и прежние поцелуи. Высечь искру, прогнать по смуглой коже поток электричества, а потом... Юджин опомнился лишь у спальни Снафу, встряхнулся, растер руками горящее лицо. Не давая себе одуматься, толкнул дверь от себя и шагнул внутрь, набрав дыхания, как перед прыжком в ледяную воду. -2-— Заблудился? — недружелюбно спросил его Снафу с постели. Он вздохнул и сложил комикс, который читал, не глядя отбросил его в ящик, к остальным.— Нет, — ответил Юджин. — Я хотел... — Я тебе неясно, что ли, сказал? Чего ты тут забыл? — перебил его Снафу и сел на постели. Юджин смотрел на него, точно перед обстрелом: худые плечи, белая узкая майка, хмурое лицо — он знал его до последней черты, и мысленно уже видел, как губы Снафу растягиваются в насмешливой ухмылке, а глаза алчно блестят. Он ведь тоже этого хочет? Всегда хотел... — Я собирался предложить... Спросить... — Да говори ты норма-ально!— Я хотел... тебя. Хочу, — выпалил Юджин, но Снафу не улыбался — не улыбался с того мгновения, когда Юджин набрался смелости и накрыл его губы своими после карточной партии. Он окинул Юджина тусклым, ничего не выражающим взглядом и отвернулся, уставившись в стену и ссутулив плечи. — Ты и понятия не имеешь, о чем просишь, — пробормотал он тихо, но Юджин ловил каждое слово, — так?..— Так покажи... Покажи мне.Юджин шагнул к нему — ребяческий, упрямый жест. Раз Миссисипи, два... Он остановился у изножья кровати, принялся расстегивать рубашку, не сводя со Снафу влажного взгляда — тот смотрел в ответ тяжело и с жалостью, будто Юджин на его глазах сделал нелепую в своей безнадежности ставку. — Иди к себе, — хрипло сказал Снафу. — Проваливай, Следжи. Тот дернул манжеты: одна пуговица оторвалась, заплясала по дощатому полу, закатилась под шкаф. — Я сказал, — четко повторил Снафу, глядя на его руки, — уебывай. Я тебя предупрежда-ал, я... — Плевать я хотел, — отозвался Юджин, медленно задыхаясь. Лицо и шея горели; он неспешно раздевался, красный от стыда и желания, и все происходящее могло бы показаться сном, если бы не было таким реальным. Рубашку он снял и аккуратно повесил в изножье кровати, на металлическую перекладину. Снафу смотрел на него немигающим, точно у рептилий, взглядом. Вздохнул, произнес:— Ты будешь жалеть. Ты сам это знаешь. Я уже жалею, подумал Юджин. Жалею, что не решился раньше. Он представлял себе прежде, как крадется в комнату Снафу ночью, тихо ступая по темному коридору. Как проскальзывает в спальню, и как Снафу с порога толкает его спиной к двери, вжимает в нее всем своим весом, терзая рот Юджина горячими хмельными губами. В этих фантазиях всегда царил полумрак, и Юджин скорее чувствовал Снафу, чем видел его: язык, руки и бедра, рваные движения грудной клетки, сорванное дыхание. Все на грани, на острие: неотвратимое, непреходящее, фатальное. Он думал, будет так, но медленно раздевался теперь в комнате Снафу, при бледном свете нового дня, пошатываясь от усталости и бессонной ночи, чувствуя в горле привкус теплого джина и нервной тошноты. Он думал, что одна из ночей столкнет их вместе — неминуемо, гибельно, — и что так будет проще и правильней: темнота милосердно скроет его пылающее лицо, а руки Снафу горячо обовьются вокруг его груди, и станут сжиматься медленно, точно змеиные кольца, пока не вытравят из Юджина все сомнения. Но фишка легла другой стороной. Взгляд Снафу стал почти неприязненным, будто он не желал происходящего ни на миг. Юджин переступил через снятые брюки, а когда поднял глаза, в лице Снафу что-то дрогнуло, выражение его стало растерянным, едва ли не умоляющим. — Юджин... — негромко выдохнул он, прикрыв глаза, и сдался. Стянул майку наощупь, отбросил в сторону. Взглянул на Юджина — жгуче и тревожно, поднимая изнутри волну почти инстинктивной паники, пробуждая желание к бегству, — но Юджин лишь опустился рядом, присел на разворошенную постель, плечом к плечу, не зная, куда девать руки, и накрыл ладонями свои бледные бедра. Подумалось вдруг, что этот миг — он последний. Что можно еще передумать, переиграть все, уйти к себе, отговорившись лишней порцией крепкого джина, и проснуться под вечер с мутной головой в одинокой постели. Смотреть на Снафу за ужином, искоса, напряженно, потом расслабиться и выпить одно на двоих пиво, и через три недели уехать обратно в Мобил, и никогда, никогда больше не вспоминать об этом. Мгновение протянулось над ними, обманчиво-долгое; тихое дыхание на двоих, едва слышный ход часов в чайной комнате, болезненно-яркий свет из окна, горячим прямоугольником брошенный Юджину под ноги. Снафу мерно дышал, закрыв глаза, спокойный и отрешенный, точно во сне. Юджин вспомнил вдруг поезд, как проснулся в вагоне один, растерянный и оглушенный, и как Снафу, черт возьми, даже не попрощался с ним. Он что, правда думал — уйти вот так, навсегда? Сойти на перроне Нового Орлеана, слиться с гудящей толпой, и не оглядываться, не вспоминать, не терзаться. Ни записки, зло думал Юджин, ни адреса, ни единого шанса.Ни единого шанса — и Юджин вскинулся, потянулся за ним — неумело, неловко, ищуще. Опрокинул себя на Снафу, обхватил руками его лицо, крепко, точно тисками — не выскользнуть, не извернуться. Целовал поверхностно, загнанно, на сколько хватало дыхания и еще немного, чтобы под закрытыми веками заплясали пестрые пятна, а грудь стеснило. Сердце заходилось у горла, руки немели, и Снафу обхватил его запястья своими ладонями, отвел от лица, произнес, не открывая глаз:— Тише, Джин, тише. Некуда торопиться, все, хва-атит. Отстранил от себя, облизал губы каким-то змеиным движением, точно пробуя воздух на вкус, взглянул искоса. Юджин смотрел на него прямо, силясь запомнить, быть может, навсегда, навечно и сразу, вернее любых фотокарточек и записей в дневнике, и осыпающихся по краям желтых от времени писем. Все это станет лишь воспоминаниями, — война показала это ясно, — и Юджин хотел выкрасть эти мгновения у времени сильнее всех прочих. Терзайте меня, думал он, не давайте покоя, преследуйте:бледные ладони на бронзово-теплой коже; горький пот во впадине у ключицы, полынный на вкус; жестокие касания, через миг наливающиеся розовым; тяжелое сорванное дыхание и душный румянец; пересохшие губы, обметанные соляной коркой; блеск влажных глаз — светлых, прозрачно вспыхивающих на солнце зеленью и синевой, живых. -3-Койка была слишком узкой для них двоих, и Юджин едва не свалился, пытаясь устроить взмокший затылок на тонком матрасе, вздохнул и выдохнул глубоко, до головокружения. Крепкий мускусный запах пота и семени, древесная пыль, едва различимый аромат дегтярного мыла, смолистый и острый. И где-то в эпицентре всего — запах Снафу, тягучий, плотный, телесный запах, округлый на языке. — Подай сигареты, — попросил Снафу ровным тоном и сдвинулся на постели, давая Юджину место. Потянуло табаком. Юджин молчал, пытаясь собрать себя по частям, вместить произошедшее. Прежде он слушал полуночные рассказы товарищей со смешанным чувством возбуждения и отторжения. Тревожный сумбур женских коленей и тонких чулок, смазанная помада и запах тяжелых духов с тягучим восточным названием — все эти истории походили одна на другую; однобокая череда мужских побед и фантазий, волнительная и чуждая. Но никто не говорил Юджину, что будет — так. Топкая волна пылкой нежности, искрящаяся на свету полнота жизни, и тенью — не сожаление, но легкая вуаль мимолетной печали. — Иди уже к себе, — сквозь дым выдохнул Снафу, прежним тоном, будто возвращаясь к прерванному невовремя разговору. Отдал Юджину сигарету, потер покрасневшие глаза ладонями, чертыхнулся негромко. — Я спать хочу. — Я останусь, — заупрямился Юджин, осмелев. Табак горчил на языке, сигарета жгла пальцы. Дышалось свободно, в груди было тихо и... Он пытался найти нужное слово, но все они не шли на язык. — Пожалуйста, Мерриэл... — Зови меня Снафу, — привычно поправил тот и устало закрыл глаза, небрежно набросив простынь поперек впалого живота. Несколько мгновений спустя он уже спал; Юджин вспомнил вдруг, что тот всегда засыпал быстро, точно по щелчку. Лицо его стало расслабленным и бестревожным, тихим, точно ровные воды. Раз Миссисипи.Юджин лежал, чувствуя, как тяжелеют веки и мысли замедляют свой бег. Он ждал, что сожаления нагонят его приливной волной, толкнут в спину, схватят за горло — стыд и вина, тяжелые, точно речные камни, — утянут на самое дно, в черноту, где нет ни света, ни воздуха. Он ждал их, шумно выдыхая Снафу куда-то в шею, твердо вжавшись подбородком в собственную ладонь, накрывшую смуглое острое плечо. Ждал терпеливо, до самой границы глубокого сна, но они так и не пришли.