vii (1/1)

пусть идет дождь, пусть горит снег,пускай поет смерть над густой травой-1-Дождь нагнал их еще в дороге, и Снафу вел ?Метеор? сквозь мутные струи, заливавшие лобовое стекло. Вода у берегов Миссисипи кипела, взбиваясь в тугую рыжеватую пену. В салоне стоял глухой шум, и Юджин почти задремал, убаюканный его монотонностью — он подумал вдруг, что последнее время спит слишком помногу, будто после долгой болезни. Стопка книг в ногах больно била его уголком корешков на поворотах и ухабах, но это была какая-то правильная, нужная боль, и книги он поправлять не стал. Двигаться не хотелось, хотелось ехать сквозь дождь до упора, до самого его края, туда, где кончается темнота и начинается свет. Должен же он начинаться хоть где-то. Снафу опустил стекло и закурил — потянуло табаком и свежим запахом, который приносит гроза. Юджин как-то читал, что дышится легче из-за электричества или чего-то подобного, и что схожий эффект оказывают крупные водопады и большие массы воды, но на Тихом океане дышалось всегда тяжело. Может, из-за жары, может, оттого, что всех их подмяло под себя металлическое брюхо военной машины, а может, потому, что тревога скрадывала дыхание из легких куда успешнее любых сигарет. — Приплыли, — сообщил Снафу, глуша мотор, но выходить наружу не спешил: откинулся на сиденье, глядя сквозь лобовое стекло на размытую темную зелень — пятно покрупнее Юджин опознал как дом. Какое-то время они молча сидели, не говоря ни слова, и дождь пропитывал рубашку на плече Снафу — стекло он так и не поднял. Юджин протянул руку и приложил ладонь к крыше автомобиля. Тихая, успокаивающая вибрация передалась ему, скользнула вдоль кости по предплечью, свернулась в уключине и укоренилась где-то в глубине, отдаваясь дрожью. Чувство было приятное, живое. Заскрипел подъемник, хлопнула дверца: Снафу выбрался на траву, поднял руки, расстегивая воротник рубашки, и стянул ее через голову, отбросив на капот. Повернувшись к Юджину боком, снял майку и принялся за ремень. Силуэт его казался размытым, темная фигура на фоне стального неба — Юджин был не уверен, но, кажется, тот поднял голову и взглянул на него сквозь стекло, беззвучно шевеля губами. Он помедлил, потом решился: разделся в салоне до белья, стянув ботинки, потом обулся и, вдохнув поглубже, не давая себе времени ничего обдумать, вынырнул наружу. Вопреки его ожиданиям, дождь был прохладным, но не ледяным — Юджин медленно зашагал к Снафу, приминая ботинками мокрую траву. Вода била по голове и плечам, срывалась с ладоней блестящими струйками, кручеными, как пеньковая веревка. Снафу застыл напротив, запрокинув лицо наверх, опустив руки, босой и почти обнаженный, а потом мотнул головой, взглянув на Юджина. Волосы облепили ее черным и влажным шлемом, глаза блестели. Он усмехнулся с каким-то мрачным торжеством, словно все это буйство было делом его рук, и поманил Юджина ближе. И Юджин пошел — завороженно, будто во сне. Снафу вдруг представился ему каким-то языческим божком, литой бронзовой статуэткой, которая имеет над людьми необъяснимую, потустороннюю власть — чувство, на котором он уже ловил себя прежде. Его охватил почти благоговейный трепет — оттого, какой почти первобытной представилась ему эта картина. Оставленный позади пикап уносило водой, размывалось и исчезало все, пока не осталась лишь фигура Снафу, который что-то кричал ему сквозь белый шум, подпирая плечами низкое бархатистое небо. -2-Вода хлюпала в ботинках, руки занемели. Тени сгущались, плясали под закрытыми веками, струились по лицу — пусть их смоет приливом, думал Юджин, хватая прохладу чистыми губами. Громовой раскат прокатился в отдалении, потом еще раз и еще, уже ближе. Сверкнуло белым, и Юджин заморгал, панически стирая дождь с лица, но тот сделался таким плотным, что казалось, будто он утирает ладонями потоки жидкого масла. Неслышно приблизившись, Снафу схватил его локоть горячей ладонью и потянул за собой. Грохот и вспышки зачастили, наплывая друг на друга; Юджин запнулся, вжав голову в плечи, и потерял руку Снафу, слепо заметался, но тот уже перехватил его запястье, дернул наверх до боли, шлепнул раскрытой ладонью куда-то в плечо. Он что-то говорил, но все слилось в сплошной, без просветов, гул, который нарастал и нарастал, пока не вытеснил все мысли, всю память о любых других звуках, и Юджин зажмурился до черноты. Рука Снафу вновь ускользнула, его ладонь грубовато толкнула Юджина в спину, в прямоугольник дверного проема, и грохот затих, как отрезанный. Снафу оттеснил его вглубь кухни, зашарил по шкафчикам, бормоча себе под нос, потом втиснул Юджину в руки железную кружку.— Пей уже. И прекрати, дышишь, как собака, только что язык наружу не вывалил.Первый же глоток вышиб слезы из глаз, перехватил горло — Юджин запоздало сообразил, что это что-то крепкое, и отставил кружку в сторону. — Джини-джин, — Снафу опрокинул свою порцию махом, отер губы тыльной стороной ладони, подошел к окну и с усилием потянул створки на себя, уперевшись в раковину. Стало еще тише, только дождь перестукивал по крыше и стеклам, шлепал о широкие листья кудзу за стенами, да дверь на террасу коротко и тонко всхлипывала. Юджин бездумно подошел к ней, закрыл плотнее, бегло выглянув наружу.Поднимался ветер. -3-Снафу кружил по кухне, и влажные следы его ступней медленно стаивали с красной поверхности линолеума, почти серой в ушедшем свете. Юджин примостился на шатком стуле, устроив босые ноги на перекладине и закутавшись в простыню. Бесплодно пощелкав выключателем, Снафу выругался сквозь зубы, и, хлебнув джина из кружки, ушел в кладовую почти наощупь, ведя рукой по стене, как слепец. Темнота набирала силу и вес, давила к земле, и Юджин привычно съежился, будто если стать незаметнее, буря пройдет стороной. От выпитого ему казалось, что комната медленно покачивается вокруг него, точно корабельный трюм. Снафу вернулся, щелкнул ?зиппо?: высокая свеча в его руке занялась почти мгновенно, и он загнал ее в бутылку из-под ?Дикси?. Оглядел довольно, выудил из ящика колоду карт и уселся напротив. — Сыгра-аем? Ответ и не требовался — карты легли ему в руки еще прежде вопроса, точно намагниченные. Юджин потянулся к кружке и выпил еще — каждый глоток давался все легче, но бил острее, словно бы внутри у него была открытая рана. Снафу разложил карты рубашками вниз, в открытую, постучал ногтем по краю:— Давай, Алаба-а-ама, просыпайся. Что у тебя на руках, ну? Юджин взглянул на свои руки — руки музыканта, сказал Дож, — но они были способны лишь на траурный марш. Он покосился на карты с опаской, Снафу наблюдал за ним во все глаза, оседлав стул и сложив руки на спинке.— Ну... — начал Юджин, прочистив горло, — это пара. Глаза Снафу блеснули сытым довольством, когда он сдвинул две ?дамы? в сторону. — Так себе расклад, а? Но можно кое-что выжать. — А это, — произнес Юджин, — э-э-э тройка? Есть вообще тройка? Или только па...— Бля-ядь, — протянул Снафу и потянулся за сигаретами. — Охуеть... Джин, детка, ты вообще игра-ал хоть раз?! А, не отвечай.Он прикурил от свечи, едва не окунув сигарету в расплавленный воск. Выдохнул дым долгой струей — Юджин отогнал его редкими взмахами рук, поглубже закутался в простынь, взглянув исподлобья. — Чистенький Следжи, — протянул Снафу. — Непорочный, что твоя дева. Не удивлюсь, если так. — Если и так, — вспыхнул Юджин, — это мое личное дело. — Ну ты целовался хоть?.. — спросил Снафу будто бы без интереса, но сигарета забилась в угол его рта, неяркая, словно он затаил дыхание. — А ты?— А ты-ы, — передразнил его Снафу и развеселился окончательно. Краска бросилась Юджину в лицо, и он отвернулся. — И сколько тебе было, м-м? Лет четырнадцать?.. Нет, слишком ра-ано, — тут же поправил он себя. — Шестнадцать, так? — Семнадцать, — глухо ответил Юджин, зная, что раз уж Снафу решил докопаться, то от своего не отступится. — Тебе-то что? — Ничего, — хмыкнул тот. — Так, интересно... Держи, — он подал ему сигарету, как делал сотни раз прежде, и Юджин жадно затянулся, вернул ее обратно под пронзительным взглядом Снафу, пытаясь согнать красноту с лица. Ему вдруг пришло на ум, что мгновенье назад Снафу держал сигарету в своих губах, и это впервые показалось ему личным до дрожи. Почти интимным. Он привык к этим маленьким жестам, воспринимал их без задней мысли, без тени какой-либо двоякости — иначе можно было докатиться черт знает до чего, до таких мыслей, которые едва ли можно назвать праведными, и хоть к былой своей набожности Юджин и относился теперь с долей скептицизма, памятуя слова Лекки об амуниции, его разум все еще мыслил привычными тропами. Ходил проторенной дорожкой, сказал бы Снафу. И если собственное сознание казалось Юджину сплетением серебристых рельс, по которым с электрическим звоном расходятся гудящие мысли, то разум Снафу вмиг представился ему распахнутым настежь, открытым всем ветрам — темные глубины, стылые воды, которые покрывают с головой, и лот не достает до дна... Реакции его в большинстве случаев были поверхностными, и даже война, подумал вдруг Юджин, даже война едва ли была — насквозь. Ему вдруг стало тошно, и горько, и жаль себя почти до слез. Он притупил это чувство парой глотков джина — или же попытался, но не особенно преуспел. — ...Знаешь, если тогда, в семна-адцать, — заявил ему Снафу, — в первый-то раз, ты даже в штаны не спустил, то это и не считается. Все равно, что целовать свою тетушку или вроде того, ну ты понима-аешь...— Какой же ты мудак порой, — не выдержал Юджин, — ну ты понимаешь! Он поднялся на ноги резко, и пламя свечи дернулось в сторону, уменьшилось, но потом стало ровным, снова объяв фитиль. Юджин скользнул вдоль стола, обходя его с торца, быстро, но Снафу был быстрее. Он перехватил простынь, Юджин сердито дернул ее на себя, машинально шагнув ближе — Снафу тут же привстал на стуле, уперевшись в сиденье коленом, обхватил ладонью шею под затылком, притянул Юджина навстречу и накрыл его рот своим. Поцелуй не был ни нежным, ни любовным, ни даже приятным — голодный, влажный, терпкий можжевеловым привкусом, скользнувшим по глотке — Юджин вцепился в простынь до белых пальцев, растеряв дыхание и все мысли. Жесткие губы Снафу приникли к его губам с такой горькой мукой, словно он пытался одним этим поцелуем разжечь темное пламя там, где прежде были лишь серые угли и остывшая зола — бесплодные, жалкие попытки человека согреться в холодном плену. Впрочем, кто из них был пленником, Юджин не сумел бы ответить и за все сокровища мира. Красное под закрытыми веками выцветало в серое, потом в черноту. Его затрясло — дрожь поднималась из глубины колкой тугой волной. Распахнутая ладонь Снафу, обнявшая его затылок, была свинцово-тяжелой, и когда Юджин шагнул назад, обрывая электричество между ними, ему почудились голубоватые всполохи, что привольно играли на пальцах Снафу. Огонь поделил его лицо надвое: теплая сторона смотрела на Юджина с холодным любопытством, темная — с горящим отблеском торжества. Сигарета все еще тлела в левой руке Снафу, превращаясь в пепел. Он сбил его щелчком, неторопливо и глубоко затянулся, откинув голову. — Сам ты мудак, — сказал он почти нежно, бегло скользнув языком по губам, и сплюнул налипший табак. — Пошел ты, — ответил Юджин устало и перехватил простыню покрепче, словно она была последним кордоном, который Снафу вознамерился разбить. — Ага, — безразлично отозвался Снафу, сгребая карты со стола. Юджин помялся в проходе и вышел, едва не врезавшись с размаха в распахнутую дверь кладовой. Повалился на свою кровать, накрывшись простыней с головой, как мальчишка, и рвано вздохнул. Ветер звонко бросал ночной дождь в стекло, тревожно и глухо шелестел кудзу. Поцелуй горел на губах, точно тавро.