Но порой я тоже ищу (1/1)

– Мурзин! – кричит Егор с порога, потом кричит в темные сени, а потом кричит в пристройку. – Мурзин! В пристройке светло, тепло и душно. А еще громко. – Куда в валенках своих прешь, – рявкает грозно Шурка на пермяцком. – Вышел смел снег, быстро! – Да мне… Мурзин… – блеет опешивший Егор, но Шурка издает непереводимый звук и указывает ножом на дверь. Егор выскакивает на крыльцо, оставляя в сенях снежные следы, и обметает сапоги веником, оставленным в углу специально для этих целей. А потом еще напоследок сметает снег с порожка. И только потом возвращается в пристройку. На электрической плитке из двух блинов у Шурки грибной суп, Егор это сразу вычисляет по одному запаху. Баб Тося такой варила. Однажды. Так как он ее поднял из кровати в ноябре, никаких грибов она насобирать не успела, а соседки не особо спешат делиться. Так что лисички в дефиците. На втором блине что-то шкворчит. Картошка что ли. Егор отводит глаза силой – кажется, он забыл поесть еще утром. – Чего хотел? – спрашивает Шурка. – Здрасьте, теть Шур, – мямлит Егор. Ну, а как с ней иначе, когда она с ложкой на кухне стоит, суп из лисичек мешает. С ног до головы в велюровом спортивном костюме. В чунях из овчины. И с косой. На конце резинка-спиралька.Егор к ней, наверное, никогда не привыкнет. – Мурзина нету, – отвечает Шура. – А Клим не с ним? Я его уже час ищу везде. Антенна снова барахлит. У меня три бабули в доме и самовар, если я сейчас “Пусть говорят” не верну, я буду в бане ночевать. Шумно еще и потому, что старый радиоприемник играет какое-то советское барахло по “Маяку” про то, что нельзя ломать черемуху у реки. – Снимай кожух, – велит Шурка. – Супа налью хоть. – Да мне Клим... – начинает Егор. – В Кудымкаре оба, – Шурка берется за половник. – Садись. Егор стягивает дубленку и вешает на стул, снимает шапку и засовывает в рукав, приглаживает отросшие волосы. Шура ставит на стол миску, полную грибного супа. И Егор, как оголодавший волчонок, поводит носом. Шура смеется и отходит к хлебнице. В пристройке светло, очень светло и очень тепло. Плошка с супом, советская ложка и ломоть черного хлеба. Егор садится на стул и выбирается из свитера, сначала вытаскивая руки из рукавов, а потом только стаскивая через голову. В Перми пришлось купить все другое – ни московский пуховик, ни толстовки с футболками не спасали от морозов. Даже футболки пришлось поменять на полосатые трикотажные тельняшки. – Бабки твои уже давно за молодость вспоминают, – смеется Шурка, помешивая что-то шкворчащее на сковородке. – Незачем им телевизор.На спине ее велюрового спортивного костюма золотые вышитые змеи Гуччи. Такие же фальшивые, как Адидас на рынке в Кудымкаре. Волосы гладкие-гладкие, коса ровная и блестящая. Только серебряным ужом в переплетениях седая прядь. Егор пробует суп, и тот оказывается диво как хорош. Так что он молча хлебает ложку за ложкой, отламывая от хлеба кусочки. Шура ставит миску и себе, делает радио потише и садится напротив. Ест и посмеивается. Егор наблюдает исподтишка за ее руками – белыми мягкими лебяжьими руками. Да как же такое может быть, она же два месяца назад… как лапы у ондатры. Ногти как у волка – черные. – О, порозовел, гляди, – смеется Шура, облизав ложку.Егор мельком поднимает на нее взгляд и прячет в тарелку. И поднимает только когда пустую из-под супа меняют на новую – с картошкой и курицей. Такая простая, ужасная, дикая, высокомерная мысль пронзает Егора с ног до головы. Он ловит ее за хвост, содрогнувшись всем телом. Он, блять, даже проверять не будет. Он даже не посмотрит. Он не узнает. Но Мурзин бы был рад. Мурзин бы был такой счастливый. Егор выдыхает. Мурзин и так счастливее некуда, ты уже и так помог. Сиди ешь свою курицу, молодой бог.– Ты зачем взялся баню среди зимы строить? – спрашивает Шура, прожевав свою курицу. – Кто зимой вообще строит?– Так усадка меньше, – отвечает Егор картошке с курицей. – И я помогать мне не прошу. Вместо ответа Шура смеется и поднимается, чтобы снять с плитки закипевший чайник. – Да как тебе не помочь, когда видишь, как ты там корячишься своими городскими силушками. Заварник у нее из черной глины – шершавый и круглый. Она наливает в кружки – глупые дешевые кружки со знаками зодиака – плотную горькую заварку, и разбавляет кипятком из чайника. Интересно, кто их них с Мурзиным скорпион, а кто - телец? – Тебе Костя триста раз говорил – в нашу баню ходи, – Шура выдает еще и кусок раздельника. Егор раскусывает его – голубика. Смотрит на начинку, снова выдыхает. И поднимает на Шуру глаза. Та уже ждет его – спокойная и черноглазая, только взрослых морщинок на лице больше, чем летом. – У меня там под листвой медвежий шаман лежит третий месяц, – говорит просто Егор. – Промерз уже, наверное, до кости. В баньку захочет. Знаешь сколько дровишек понадобится, чтобы его отогреть? На самом деле не только. Просто он понял, что ничего в этой жизни не поймет, если ему постоянно легко будет. Легко прощать, когда по протоптанной тропе идешь из Васьково с рюкзаком, набитым конфетами для бабули. Прощать легко даже когда взбираешься на городище, и под снегом не за что ухватиться. А прощать, когда при десятиградусном морозе бревна укладываешь, сложно. По капле в день оно прощается. Кладешь бревно, болит спина, болят руки и не чувствуешь лица, и все вспоминаешь – и звук капающей воды, и шум ветра, и красное, и белое, и руки на шее. И внутри так мало благородства, терпения и любви. Вообще нет. И вот через это – прости. И Шура вдруг улыбается. И такая красивая становится. Такая красивая, что Егор и сам улыбается. И, наверное, ужасно некрасивым становится. – Одного бревнышка хватит, – говорит Шурка сквозь улыбку, глядит прямо и весело. А потом берет его руку в свою, у Егора потрескавшиеся до кровавой корки костяшки. Хоть трое перчаток надень, а работа на морозе это работа на морозе. – Сейчас мы тебя полечим, – говорит Шура, глядя на корочки. – Ромашкой? – спрашивает Егор. Она поднимает на него взгляд – черный и веселый. – Нивеей с зайчонком, Егорка.