Который утонет, если прыгнет за мной (1/1)

Пермяк утверждает, что предки бы за такое его плетьми высекли. Егор очень точно знает, что за всю свою тысячелетнюю историю его предки никого ни разу не высекли. Его предки провинившихся на перевоспитание отдавали к ремесленникам, отправляли к Паму на городище уму-разуму поучиться, а уж если ничего не помогало, то просили уйти из деревни. И уж точно ничего из вышеперечисленного не пришло бы им в голову из-за ЭйрПодсов. Если учесть, что они однажды чуть не просрали весь Куд дым кар, потому что позарились на золото монгольских мошенников, то проснись они завтра, каждый бы ходил с айфоном уже через неделю и заказывал шмотки из Москвы. Ну, такие люди. Все хотят чудского золота, но никто не думает, откуда оно у чудей. Потому что они любят золото, украшения и парчовые платья, например? Так что Егор скептически смотрит на пермяка – вообще он хороший мужик – и засовывает в уши наушники. До городища он теперь доходит часа за два, ничего экстраординарного. Дорога кажется длинной только когда идешь ее в первый раз. Когда в десятый или пятидесятый – совсем другое дело. Нет ничего особенного, чтобы одновременно следить, правильно ли лед становится на Иньве, и одновременно слушать Die Antwoord. Кудым-Ош вон пока облака гонял, то цветками дурмана закусывал, и ничего ему не было, только не скучал. Этого пермяку лучше не знать. Так что Егор забирается к себе на Изъюр, достает из кармана бутерброд с варенкой, который ему собрала баба Тося, и закрывает глаза. А закрыв – растекается тонкой пленкой по реке, полям, болотам и лесам. Он следит – как становится лед на реке, потрескивает, укрепляется. Как под ним снулые рыбы замедляют ход, подплывают ближе к корням травы. Как мостятся на зиму ежи и барсуки, как уже давно дремлют толстые и довольные лягушки. Как замирает ток жизни в деревьях. Как семена трав застывают – до весны. Как из-за Уральских гор медленно ползет брюхатый, неповоротливый, набитый снежный фронт. Как в воздухе пахнет снегом. Он знает – осени осталось пара часов. А потом на четыре месяца только снег, снег и снег. Будет его деревня, и еще деревня, и еще деревня, и городище, и скалы, и все под снегом лежать спать. Как и его люди – спят себе под горой. Спят, пока бог-Иисус не кончится. И что-то Егору подсказывает, что при его жизни бог-Иисус не кончится. Так что сторожить ему своих спящих да за льдом, бабой Тосей и учителкой в школе присматривать. А вот зима при нем кончится – еще раз сто точно. А, может, и больше. Шурку он издали заприметил – как топает упорно от своей землянки к городищу, корни солодки жует, неуемная баба, скоро легкие носом пойдут, а она все по лесу шастает. Когда берется подниматься на Изъюр, Егор собирает себя по болотам и лесу, возвращается в человеческое тело – хотя бы примерно. Двигается на дерюге вбок, освобождает Шурке место рядом – не зря нес. Та взбирается на кручину, Егор не подает ей руки – Шурка все препятствия в своей жизни привыкла преодолевать в одиночестве. – Бутер будешь? Баб Тося для тебя сделала, – говорит Егор. – Давай, – на пермяцком отвечает Шура и садится рядом, Егор отдает ей бутерброд, наблюдает как ее потрясающе белые зубы впиваются в варенку. Так они сидят некоторое время, Егор изучает шуркины ботинки – трекинговые Замберланы, такие тысяч сорок небось стоят. Она небось и не знает, сколько участковых зарплат надо отдать, чтоб у жены ноги в лесу не поотпадали. Это тебе не берцы на распродаже в военторге по скидке взять. – Твой дядька-медведь утром вернулся, – говорит Шурка, смотря на изгиб Иньвы. – Лес запечатал. Егор кивает, потом отвечает на пермяцком: – Я знаю. Вернулся. Запечатал. Бутерброд она держит двумя черными руками, как звереныш. Егор моргает. А потом напоминает: – Как договаривались, Шур. Пора домой. Шура замирает с бутербродом. Не ходит челюсть. Егор вздыхает – ну, договорились же, на зиму домой. Вот бог, вот порог зимы, вот дядька-медведь запечатывает лес. Шур, вернись уже домой, через месяц на этом месте будет лупить минус тридцать мороза – Егор у баб Тоси строительной пеной запенил каждую трещину и лафет дров заказал у Клима. Какой лес, Шура. – А кто будет следить, что он зимой в лесу делает? – спрашивает Шура. – Я уже один раз пропустила. Не успела. Егор смотрит в лес – человеческий глаз его не видит, но растекшись Памом по земле, он знает куда глядеть, он все видит. Проходится рукой по голове, обритой под машинку, косится на Шурку. – Да он спать лег. Шура отворачивается от Иньвы и впервые за сегодня глядит на Егора. – Что сделал? – переспрашивает Шурка – пермяцкий язык появился после чудского, его Егору приходится учить самому, так что порой он говорит ерунду. – Он лег спать, – повторяет Егор. – До весны. Как медведь. – Где? – моментально переспрашивает Шурка, сдавая все карты разом. – Ты охренела что ли? – переспрашивает Егор на русском. – Где-где, блять, в лесу, в норе, под листьями. Так я тебе и сказал, чтоб ты снова с Мурзиновской винтовкой по лесу ходила и дядьку моего убила? Вернись к мужу, Шура, блять. Он встает и выдергивает из-под Шурки дерюгу, та мрачно скатывается в сторону, забрасывает в рот остатки бутерброда с варенкой. Она-то не помнит, как по лесу с винтовкой Мурзина бегала да в дядьку палила. Это-то было в другой жизни. Они там все умерли еще. Егор снова мрачно вздыхает. – Дядьку моего тронешь – сама знаешь, что сделаю, – обещает Егор на русском. – А если он тронет? – отвечает Шура на русском. – Не тронет, – угрюмо отзывается Егор, оскальзываясь со склона.