Часть 4 (1/1)

4. Дежавю - состояние, при котором человеку кажется, что все, происходящее вокруг, уже когда-то было. Он словно раздваивается сознанием и, как будто в двух измерениях, сдвоенно ощущает новые, но при этом хорошо знакомые и забытые вкусы, запахи, слышит новые, но при этом такие родные звуки, видит лица. Человек живет в эти мгновения сразу в двух мирах, и грани этих миров, зыбкие и неуловимые, сталкиваются и переплетаются, проникая друг в друга, ровно столько, сколько длится дежавю. Жаль, что длится оно, как правило, недолго. В пределах нескольких секунд. Ему казалось, что он стоит тут, в этом представительском номере, уткнувшись пылающим лбом в ледяное черное стекло панорамного окна, уже давно, очень давно. Дни, месяцы, годы. Может быть, у него жар - а, может быть, ему очень хочется, чтобы у него был жар, и тогда можно будет списать все происходящее на болезненный бред, на мираж, от которого так просто отмахнуться, но он не хочет отмахиваться. Он хочет понять, почему сейчас, в этом номере, все, происходившее весной, все, бесславно случившееся летом, все, что было раньше - еще раньше, много раньше - предстает перед ним, как одно сплошное, не прекращающееся дежавю, на которое он смотрит через черное, ледяное от уличного мороза стекло, и это стекло стоит между ним и жизнью давно. Очень давно. А ведь ему всегда казалось, что он, именно он - король собственного бытия. Сейчас он старался, но никак не мог вспомнить, когда же в первый раз по-настоящему обидел Шоту. Обидел своим невниманием, своими сиюминутными капризами, своей готовностью мгновенно променять общение с другом на любую веселую актерскую тусовку с пивом и суши, на которую он иногда даже забывал Шоту пригласить, особенно если на этих тусовках присутствовал Дайске. И он понимал, что Шота тоже не помнит этого - но не потому, что забыл. Такасаки Шота просто не захотел это запоминать, принимая его таким , какой он есть - потому что был другом. Он не мог вспомнить про Шоту, но очень хорошо помнил, как в первый раз, весной, на съемках третьего фильма, практически довел до слез противного мальчишку Кеске, не сделавшего ему ничего плохого, виноватого только в том, что стал так необходим Дай-тяну, виноватого в том, что просто был. Виноватого в том, что бесил его своей идиотской робостью и наивностью до скрежета зубов.Он тогда, сидя вечером в чужом гостиничном номере, безжалостно передразнивал Хамао, издевательски копируя каждое неловкое, стеснительное движение, каждую стыдливую гримасу, ядовито насмехаясь и выставляя глупого мальчишку абсолютным болваном перед пришедшими вместе с ним смеющимися над любой его ехидной шуткой ребятами, а потом даже предложил всем вместе его "пощупать", потому что "Мао-кун такой милый, совсем девочка, и Дай-тяну хорошо бы поделиться..."Впервые он вдруг подумал о том, что глупому Хамао было в тот момент восемнадцать лет. А ему - ему двадцать пять...Да, это была достойная битва.Почему он не остановился? Насколько зло он тогда обидел этом Дайске, внезапно возникшего в дверях собственного номера, в котором его друг под общий хохот травил его мальчика, этой декабрьской ночью он думать не мог - от этой мысли становилось физически больно: сводило слабой судорогой скулы, и он резко жмурился, покусывая тонкую губу. А Дай-тян звонил рано утром и переживал, будет ли он на завтрашней официальной премьере.Потому что видел, что творилось на летних съемках. Потому что, также, как и Шота, смог остаться другом. А кем и кому смог остаться он? Белеющий в ночном полумраке номера за его спиной шелковый пододеяльник, на котором его никто не ждет. Только одно, собственное лицо, отраженное смазанным контуром в холодным, пропитавшимся декабрьской ночью стекле...И вопрос, который так не хочется задавать самому себе, прожигающий словно раскаленное клеймо, вдавленное в кожу лба, от которого поднимается удушливый запах паленой кожи - все таки это он такой прекрасный, талантливый и особенный, что все вокруг обязаны давиться, но сглатывать его капризы и настроения? Или это у людей, годами находившихся рядом, доставало душевной широты и внутреннего благородства, доставало чувства ответственности - принимать его вот таким, ядовитым, непримиримым, равнодушным, иногда - безжалостным...В надежде на... На что? Что он - опомнится? Образумится? Поймет, что так нельзя? Что чувства других людей необходимо, если не ценить,то хотя бы уважать, или, как минимум, признавать право на их существование?Летом он ничего не желал признавать, даже не заморачиваясь подобной ерундой: он совершенно искренне считал, что он и есть Арата Мису - блистательный Арата Мису, который никому и ничего не должен. И каким же коварным искушением, какой дьявольской возможностью - оправдаться в очередной раз перед собой за все произошедшее - маячил прямо перед самым носом шанс все туда и свалить, как кучу грязного, засаленного белья, свалить именно на Арату Мису - обеляя самого себя, находя в очередной раз аргументы и доказательства своей правоты, порядочности и - вседозволенности. Это - не я, я бы так не смог, дьявол попутал! Это не я, это - он. А я - достоин, мне можно всё.Но, как бы смешно и неубедительно, прямо в духе этого противного мальчишки Кеске, это не прозвучало, но - он любил своего героя, именно любил Арату Мису с его невыносимым, высокомерным характером, с его капризами и упорным желанием не видеть реальности. Он дал своему герою свое тело, лицо, голос, ухмылки и прищуры, он наполнил его кровью и болью переживаний и, как ни странно, умением в самую последнюю секунду совершить единственно правильный поступок.Который за периметром съемочной площадки лично он совершить так и не смог.А еще - и это знал опять лишь он один, понимая это сегодняшней ночью, как никогда отчетливо - Арата Мису был всего лишь текстом, напечатанным на белых листах сценария. Карандашными набросками сцен, оставленными рукой режиссера на его полях. Арата Мису был - бумагой.С самого начала.Всем остальным, что происходило с весны, достигло невыносимого пика летом и, как одним ударом ножа, будет оборвано завтра, на официальной премьере фильма - был он. И только он. Баба Рёма. Один.Потому что, в отличие от него, бумага - действительно, никому и ничего не должна.Он стоял у окна номера, зажмурив глаза, упершись лбом в стекло и чуть касаясь его краешком тонких, перекошенных внутренней болью губ. Он уже не мог смотреть в огненно-разноцветное лицо этого города, глаза странно резало, линии огней расплывались в пестрые пятна и вытягивались, поэтому пришлось зажмуриться. У него не получилось согреть панорамное стекло теплом своей кожи, наоборот, кожа лба, щеки стала ледяная. А он вообще может хоть кого-нибудь согреть?Ему оставался еще один, самый страшный заход внутрь себя, которого он боялся и к которому так же неумолимо стремился. Без этого захода он не сможет понять, почему, после всего, что было летом, он вообще еще может дышать, ходить, улыбаться. Как произошло...В дверь негромко, вежливо постучали.Стой там! Просто стой там, что бы ты ни принес - вчерашнюю газету, никому не нужную минеральную воду, уже давно растаявшее мороженое... Просто стой и жди, пока он будет опускаться на самое дно своей памяти, без малейшей гарантии, что ему удастся подняться обратно. У него уже ледяной лоб и ледяная щека, но, чтобы хватило сил посмотреть самому себе в душу, так нужно, чтобы в этой мертвенной черной тишине представительского номера оставалось хоть что-то живое.Хотя бы твой негромкий, вежливый стук в дверь. За периметром съемочной площадки он ненавидел своего партнера, Тай-тяна, до такой степени, что не всегда мог долго находиться с ним рядом. Ненавидел его спокойный, доброжелательный характер, готовность поддержать любую шутку или забаву, умение найти общий язык практически с любым членом съемочной группы - от Кенджи-сана до второго гримера. Он ненавидел радостное оживление, с которым актер театра Найто Тайки приглашал других на серию своих осенних антрепризных музыкальных спектаклей, его бесконечные телефонные звонки, смс-ки, друзей, с которыми Тай-тян болтал по мобильнику каждую свободную минуту. Ненавидел даже его сайт, который тот за каким-то дьяволом взялся продвигать в интернете и в каждую репетиционную паузу проверял, не появились ли там какие-то важные сообщения.Он ненавидел его за все, что мешало ему видеть в партнере Шингеджи Канемитцу, свою верную и преданную тень.А еще он ненавидел Тай-тяна за то, что в кадре, как только звучала команда "Мотор!", тот глядел на него своими ласковыми, печальными глазами так искренне, так по-настоящему, с таким благоговением рассматривал его лицо, что сердце билось уже где-то в горле и приходилось постоянно стискивать зубы, чтобы не дрожал подбородок.И только сегодня, стоя уже больше двенадцати часов в представительском номере, у окна, он понял, смог признаться самому себе, что, все же, более всего он летом ненавидел театрального актера Найто Тайки за то, что тот ни разу за все время съемок не пригласил на свой спектакль только одного человека - Бабу Рёму. И это было больно. Больно настолько, что думать об этом не получалось ни летом, ни все последующие месяцы...Ровно до сегодняшней ночи.Сегодня думать об этом не просто больно - невозможно. Но он сделает это, потому что когда-то надо начать отвечать за собственные поступки, слова и мысли.Слишком много он всем им должен.А тогда... Тогда он просто ненавидел Тай-тяна за ту легкость, с которой тот переставал быть Шингеджи Канемитцу, как только звучала команда "Стоп! Снято!". Это страшно сбивало и выводило из себя. Выводило их себя то, с какой безразличной легкостью Тай-тян, сразу же после съемки, вступал в никому не интересные разговоры с окружающими, совершенно забыв о том, как только что смотрел ему в глаза - в глаза своего кумира, Араты Мису.Поэтому он не мог долго находиться рядом с ним вне кадра и стандартных репетиций.Сценарий четвертого фильма был построен так, что на все действие предполагались только лишь три общие сцены, с большим количеством народу, отснятые менее, чем за четыре дня. Остальной материал отрабатывался в основном попарно, шестью центральными героями, приезжавшими в разное время и даже не всегда пересекавшимися друг с другом. Это сильно отличалось от всего, что происходило на съемках предыдущей серии весной, и у него просто не было физической возможности хоть с кем-то отвлечься, передохнуть, попытаться приструнить свою ненависть, взять под контроль бурю отвратно противоречивых эмоций, которые он чувствовал к своему партнеру, разраставшихся в нем со скоростью сходящей лавины от сцены к сцене. Он сам себе не мог тогда признаться, но в тот момент он был бы рад рядом и этому мальчишке, Кёске, если бы тот снова ошивался в гостинице, отправляя направо и налево свои бесконечные смс-ки. Лишь бы не находиться долго - с глазу на глаз - со своим основным сериальным партнером, Тай-тяном.Но Дайске со своим Хамао за все время работы приехал только на три дня.В нем словно в клинчевой борьбе жесточайше схлестнулись два состояния - образ Араты Мису, каким он себя тогда представлял, и безумное желание реванша, изматывающая потребность ответить на вызов, полученный в первый день. Ответить на ласково-печальный, понимающий взгляд выразительных глаз, в которые он уже смотреть не мог без того, чтобы его не начинало трясти от ярости.Может быть, поэтому их мейкинг - мейкинг четвертого фильма - был самым коротким и самым неудачным из всех, снятых к сериалу. Они оба смеялись на камеру, сколько у него хватало сил продержаться, а потом он просто разворачивался и молча уходил по коридору. Не извиняясь и ничего не объясняя. Поэтому сам мейкинг в итоге пришлось делать, в основном, из нескольких коротеньких репортажей, снятых в ходе съемочного процесса - только видя рабочую камеру, он еще как-то мог держать себя в руках.Поняв, что он, находящийся на грани срыва, откровенно валит "фильм о фильме", к ходу вторых съемок подключился хитрый лис Такигучи, каким-то обходным путем убедив Тай-тяна, что тому лучше иногда не присутствовать при записи. Дайске, никого не предупреждая, пошел еще дальше: они вдвоем с глупым Кёске записали на камеру мейкинга парное пожелание от двух героев, Такуми и Гиичи, своим друзьям - Арате Мису и Шингеджи Канемитцу, а точнее - Бабе Рёме и Найто Тайки - поздравляя их с премьерой четвертого фильма и желая удачи в работе.В итоге материала оказалось много, но соединить его хоть какой-то структурной логикой не получилось. Сейчас он не понимал, не мог осознать, как у Дай-тяна хватило на это сил, хватило желания говорить в камеру совершенно искренние - и он потом отлично видел, что искренние - слова? После всего, что было весной... А у мальчишки Хамао? Он-то как это смог?Почему, почему он тогда не видел всего этого? Не желал? Не понимал? Был настолько погружен в свою ненависть к тому, чье присутствие рядом доводило его просто до белого каления? Всё еще считая, что никому и ничего не должен...Долго так продолжаться не могло.Сейчас он понимал, что - не могло. Понимал и тогда, летом, но, вместо того, чтобы попытаться хоть как-то взять себя в руки, он, словно камикадзе, рвался навстречу собственному срыву, подталкивая и понукая себя, как дикую, необъезженную лошадь.Всё случилось - даже еще не случилось, а только начало случаться - на шестой день съемок, вечером, в гостинице, когда после ужина и ни к чему не обязывающей болтовни о завтрашнем рабочем дне, члены съемочной группы потянулись по коридору к своим номерам. Кто-то кому-то что-то сказал, кто-то засмеялся, кого-то окликнули - и он услышал, как его съемочного партнера, его Шингеджи Канемитцу, попросили зайти в номер операторов - кто-то его там ждал...Чтобы объяснить, что с ним произошло дальше, наверное, еще не придумано человеческих слов ни на одном языке.Он почувствовал, что его предали. Предали так страшно и безжалостно, что он даже не понял, почему футболка на груди сухая, ему казалось, что из всех пор должна выступить кровь, так было больно. А потом он увидел, как Тай-тян, с радостной улыбкой почти бежит по коридору туда, где его кто-то ждал, бежит, даже не обернувшись назад.Но тогда у него еще хватило сил хотя бы уйти к себе в номер - с закаменевшим лицом, со ставшими вдруг стальными скулами и побелевшими от ненависти глазами. Он дошел до своего номера, даже не заметив, с каким выражением лица провожает его взглядом стоявший в коридоре Дайске, запер дверь на замок - и чуть не сломал себе руку, пока молча бил кулаком в деревянное изголовье кровати.На следующий день он, впервые за несколько лет, на глазах у всей съемочной группы раз за разом проваливал снимаемую сцену - путал реплики, зависал в паузах, из которых не мог, а, точнее, не хотел выходить. Один дубль он сорвал тем, что просто засмотрелся в окно столовой - он забыл где находится и что ему надо что-то делать. Например, говорить партнерам свой текст.Так было больно.Он не мог понять, как этот человек, Тай-тян, может так легко и радостно, с такой печальной нежностью в глазах, приглашать его, Арату Мису, на праздник Танабаты, после того, как накануне вечером весело и радостно ушел в чужой гостиничный номер.Он уже ничего не хотел о нем понимать.Кенджи-сан не ругал его - наоборот, внимательно наблюдал за происходящим и каждый раз давал несколько минут отдыха после очередного сорванного дубля. На площадке царила непривычная тишина, а Тай-тян... Тай-тян работал, профессионально и убедительно, то и дело вскидывая на него свои невозможные ласковые глаза.Тогда он смог собраться - собраться и озвереть до предела - и сцена в столовой стала одним из украшений четвертого фильма, как потом напишут в прессе.И лучшее в ней - взгляд Араты Мису, напряженный, страдающий, исполненный боли...Все правильно, было больно. Страшно больно.Он справился со сценой, после которой сразу ушел на улицу, подальше от всех - но не справился с самим собой. Ощущая себя загнанным в ловушку, умирающим зверем, он смог продержаться только до вечера - избегая Кенджи-сана, избегая уже знающего о ходе утренней съемки Дайске.И - сорвался.Когда услышал вечером в коридоре - "Тай-тян, почему так долго? Заставляешь себя ждать..." - и его Шингеджи развернулся с радостной улыбкой на лице, чтобы снова идти туда, где...Он, уже не понимая сам, что делает, развернулся и ледяными пальцами схватил проходившего мимо Тай-тяна за плечо:- Стой! Не ходи!- Почему? - в глазах партнера было растерянное изумление и печаль. И что-то еще, что он тогда не успел разглядеть.Его трясло, но он должен был, обязан был объяснить.- Не ходи! Ты не можешь... - у него дрожал подбородок и не хватало слов, но он все еще пытался что-то объяснить.- Прости, Рёма-кун, мне надо идти... - и тонкие, сильные пальцы снимают его трясущуюся руку с плеча.В ту секунду мысль о том, что на завтрашнее утро назначена съемка основной "постельной" сцены "Непорочного", показалась ему издевательством. И он убрал руку с плеча своего Шингеджи.- Хорошо, иди... - голос его неожиданно для него самого повеселел, окреп, беспощадное ехидство штормовой волной хлынуло через край. - Только помни... Завтра утром ты будешь работать в моей постели... Я надеюсь, сегодня ночью ты все отрепетируешь так, что мне не придется за тебя краснеть. И будь добр, постарайся, чтобы утром у тебя был... не слишком потрепанный вид... Произнеся это, он умер, словно у него выключили сердце.Он уже не понимал, кто из них кто, что вообще происходит, и почему, если он умер, он еще держится на ногах - так было больно. Он видел только огромные, почерневшие, глаза того, кто стоял напротив, и этот взгляд - горячий, отчаянный, проходящий прямо в кровоточащие нервы - не дал ему в тот момент просто сползти на ламинат коридора.Он засмеялся, развернулся и пошел к себе в номер. Его слышали люди, стоявшие в коридоре, много людей, но это его не интересовало. По дороге к номеру он решил, что хочет курить - и развернулся к лестнице. Выйдя на лестницу он передумал - у него не было с собой сигарет.Это показалось настолько смешным - идти курить без сигарет - что он засмеялся еще громче и решил пройтись по лестнице. Там его поймал побелевший Дай-тян, и у него еще хватило сил огрызнуться и отбросить от себя руки друга.Когда он все же вернулся в свой номер, в коридоре было абсолютно пусто.Он опять запер дверь, достал трясущимися руками из прикроватной тумбочки банку пива, решил позвонить Шоте, но забыл об этом и пил пиво, сидя на полу, рядом с кроватью, стараясь не расплескать содержимое, потому что банка плясала в ладонях и коричневая жидкость то и дело проливалась на пол.А через какое-то время, очень скоро - он даже не успел выпить пол-банки - в дверь его номера уверенно постучали.Он был уверен, не сомневался, что это Дай-тян, поэтому не спешил открывать, долго возился, поднимаясь с пола - ноги тряслись и не хотели держать, словно он только что пробежал пять километров.Он не помнил, о чем нужно говорить с Дайске и это его расстраивало.А когда он открыл дверь...Тонкая, сильная рука одним мягким движением забрала из его трясущихся пальцев облитую пивную банку, черноволосая голова на мгновение прижалась к плечу, его непонятной силой развернуло в комнату, хлопнула дверь номера - и рядом уже был Тай-тян, вытиравший полотенцем его мокрые ладони, откидывавший рыжие пряди волос с его лица, и радостная, безумная улыбка уже сама сходила с его губ, оставляя лишь болезненный, нервный излом... Тай-тян обнял его - он опять ощутил на плечах ласковые руки, а на шее горячее, судорожное дыхание - и он окончательно потерял голову. Потому что в этих с виду слабых, но таких сильных руках, он впервые за несколько суток не чувствовал этой выносящей мозг боли внутри собственного сердца.Он сдирал с черноволосого юноши джинсы, майку, чувствуя, как другие руки стаскивают его собственную одежду, он сжимал и стискивал Тай-тяна так, что у него самого перехватывало дыхание и получался лишь какой-то звериный рык, целуя, или, скорее, кусая стройное тело, он потерял голову настолько, что не думал уже ни о чем, пытаясь как можно скорее получить самое главное, получить парня в его руках - всего, до последней капли, до последнего кусочка обнаженной прохладной кожи. Но в каждую секунду его ночного безумия, которое по праву можно было назвать насилием, если бы не добровольность происходящего, он чувствовал, чувствовал всем телом сильные руки, которые словно поддерживали, подстраховывали его - и в том, что творилось последние дни, и в том, что происходило сейчас в его постели - давая опору, давая ощущение надежности и целостности, давая ощущение, что он нужен. Наконец-то, нужен.И уже понимая, что благодаря какому-то божественному чуду, отдавшему ему в руки это вздрагивающее под ним тело в капельках пота, по которому он чуть не сошел с ума, он выжил - он сказал, прошептал, прохрипел в копну густых черных волос то, что было в ту секунду абсолютной и наичистейшей правдой:- Ты мне нужен...Первый раз в своей жизни он был по-настоящему искренен.Позже, как и у Дай-тяна, у него будет несколько месяцев, чтобы осознать, что такое, когда тебе не поверили.Он не почувствовал, как провалился в полубредовый, восстанавливающий сон, не почувствовал, как другие руки бережно укрывают его, разметавшегося по кровати одеялом. Проснулся утром он один.Мысль, что человек, склонный ночевать в чужих постелях, физически не может быть таким, каким оказался его ночной партнер, догнала только к вечеру следующего дня.Но было уже поздно. Он так и не узнал, кому был обязан тем, что на следующее утро ни один человек из съемочной группы ни словом, ни взглядом не напомнил ему о том, что случилось в коридоре гостиницы накануне вечером. Он только узнал, что утренняя съемка отложена - замена декораций.По категорическому требованию его сериального партнера, Найто Тайки, "постельная" сцена была вычеркнута из сценария фильма.Тай-тян оставался все таким же, доброжелательным и улыбчивым, работали они теперь с одного дубля, но он уже не знал, где и с кем проводит вечера его партнер.И с того дня он больше не смог ни одного раза оказаться с ним наедине - рядом постоянно оказывался кто-то из посторонних.Никто и никогда не напоминал ему о том срыве. Работа шла быстро, фильм обещал быть ярким и впечатляющим, его хвалили и восторженно аплодировали после каждой снятой сцены.А потом съемки закончились, все всех поблагодарили, разъехались до своим делам - и наступила абсолютная пустота.Оставившая чувство невосполнимой потери и ослепляющей ненависти к самому себе.за все прошедшие месяцы он так и не смог лично, один на один, встретиться с Тай-тяном - тот каким-то невероятным образом делал эти встречи невозможными.Неужели это все было так? И он, действительно, тогда сказал то, что сказал? А потом ночью, в своем номере, вел себя, как одичавший зверь?Как это могло произойти?Как он дошел до такого?Почему он не умер от стыда?Почему сейчас, в ночном стекле панорамного окна он видит то, что ускользало от его понимания почти год? Или даже больше - все последние годы, когда он просто не желал понимать, что механизм, запущенный в нем его же собственной рукой, рано или поздно раздавит его самого? И отберет того, единственного, кто не захотел поверить ему в ту минуту, когда он был - впервые в жизни - абсолютно искренним...Завтра - официальная премьера "Непорочного". Завтра он никого не подведет.Эта мысль заставляет стоять на ногах, прижавшись лбом к ледяному стеклу, держит и не дает сползти на белый ворсистый ковер представительского номера.Завтра все закончится.Стучи! Пожалуйста, стучи! Хоть один живой звук, ну хоть один!За дверью номера было абсолютно тихо.