Часть 3 (1/1)

3.Стрелки на циферблате серебристо-металлического, стилизованного, беззвучно мерцающего будильника на тумбочке у кровати медленно подтягиваются к числам "10" и "12". Еще несколько минут - и его добровольное заточение в номере отеля перевалит за двенадцать часов. Холодное небо за окном уже полностью пропиталось той особой зимней чернотой, которую можно увидеть лишь в декабре. На фоне кромешно-черного бархата облаков еще ярче и задорнее сверкает разноцветное море огней и огоньков, освещающих морозное пространство города. Чуть слышно скрипит мягкое кресло - кремовая натуральная кожа отделана коричневыми вставками - словно приглашает, уговаривает посидеть еще, отдохнуть, перестать валять дурака. Но человеку в кресле очень важно видеть ночной город - во всю ширину панорамного окна - видеть лицо города, смотреть в его разноцветные, мерцающие, такие отдаленно-равнодушные глаза. Смотреть - и понимать, что ему нечего сказать этому городу. Нечего сказать самому себе.И оправдаться тоже нечем.Он не хочет оправдываться - он встает из кресла и медленно подходит к окну, опять прижимается лбом к стеклу.Усталые, затекшие ноги гудят, но это сейчас не главное. Главное - не оборачиваться. Главное - не думать о том, что там, за спиной, на белоснежном шелковом покрывале его ждет единственный спутник, кому он позволит сегодня ночью находиться рядом с собой.Его собственное одиночество.Других спутников этой ночью у него не будет. И он сам сделал для этого все, что только в человеческих силах. И даже больше.Только сейчас он по шагу, по сантиметру начинал понимать, что самым страшным в итоге оказалось то, что его попадание в типаж холодного, высокомерного, а на деле - такого впечатлительного и отзывчивого - Араты Мису, было стопроцентным. Более чем стопроцентным. Уже весной, на съемках третьего фильма, он понял, осознал буквально сразу,что ему практически не приходится играть своего героя - он и есть Арата Мису, холодный, высокомерный, не дающий себе ни малейшего труда быть или хотя бы казаться приятным для окружающих. Это была его собственная суть, его нутро, его затаенная мечта и его подсознательное стремление, обузданное воспитанием и правилами приличия.И основной творческой задачей - или подарком судьбы - стала необходимость быть перед камерой просто самим собой, с его собственными капризами, высокомерными взглядами, презрительно искривленной верхней губой и ехидной усмешкой, так оживлявшей лицо.Он, действительно, был Арата Мису, как он себя ощущал, за вычетом двух малозначащих составляющих - впечатлительности и отзывчивости - казавшихся ему на тот момент лишним, абсолютно ненужным слюнтяйством и недопустимой слабостью. Ведь на тот момент у него были дела намного важнее.Эта самая типажность позволяла ему тешить собственные комплексы и претензии к Дай-тяну даже в кадре, когда уже прозвучала команда - "Мотор!". Она же была великолепным щитом, полностью затмившим для зрителей его истинное отношение к противному мальчишке Кёске, который не то что по ходу сценария, по ходу всего времени съемок третьего фильма старался лишний раз не встречаться с ним взглядом ни на съемочной площадке, ни в коридоре гостиницы - то утыкаясь в очередной раз в свой дурацкий телефон, то откровенно прячась за спиной расстроенного их очередной стычкой Дайске.И он был уверен, что блестяще сумел всех провести.Когда он выговаривал в кадре своему школьному недругу, Сакки Гиичи, свои претензии относительно его поведения - он говорил не только от имени Араты Мису. Он говорил от своего собственного имени - и о том, что его на тот момент волновало. Он был уверен, не сомневался, что Дай-тян услышит его,- и по глазам друга-партнера со злым удовлетворением видел: да, его услышали. Но Дай-тян, талантливый актер, когда его принудительно, без подготовки, выволакивали на ринг, умел более чем достойно держать удар, и сцену объяснения между Сакки и Аратой достаточно быстро признали одной из лучших в третьем фильме.Еще бы, ведь они оба постарались для этого.Он гордился тем, что ни одну из сцен, в которых он был занят, не пришлось переснимать дважды. Ну, если только раз или два - и то, исключительно из-за этого бестолкового щенка Кёске, то стабильно поровшего текст, то вздрагивавшего, как напуганный заяц, когда Арата Мису приближался к нему ближе, чем это было оговорено на предварительных репетициях.К Арате Мису претензий не было никаких. Он был прекрасен, убедителен и идеально воплощал заданный сценаристами характер.Просто это во многом был его собственный характер, о чем на съемочной площадке знал лишь он один. И ведь тогда он, действительно, был уверен, что сумел всех провести.То, что это не так, он узнал в последний день съемок, вечером, на праздничном банкете. Все смеялись, радовались огромной проделанной работе, то тут, то там хлопали вскрываемые банки с пивом, а Кенджи-сан, только что горячо споривший с операторами, вдруг оказался рядом, положил руку ему на плечо, посмотрел на него внимательно и тихо сказал:- Только не заиграйся, Рёма-кун... Не надо...А он - заигрался.Он улыбнулся и сделал вид, что не понял.Он просто знал, что он и есть Арата Мису.Наверное, стоило простоять более десяти часов у холодного панорамного окна, чтобы, наконец, понять, что именно он услышал в тот вечер.Потом была премьера, шумный успех, неожиданный, но шквальный взрыв популярности его героя - и уже летом, на съемочную площадку четвертого фильма он приехал в том же радостном оживлении, уверенный, что уж теперь-то, когда Арата Мису выведен центральным персонажем серии, судьба положит к его ногам всё и даже больше.Получив на руки сценарий "Непорочного", он первым делом пролистал его на предмет "постели" и разочарован не был - прекрасная "постельная" сцена, изящная, тонкая, прописанная, буквально, "на нерве", радовала глаз и обещала стать "гвоздем" фильма. И сколько дополнительных, милых бонусов, гарантированно превращавших для него съемочный процесс в более, чем приятное времяпрепровождение, основная тяжесть в котором выпадала на партнера. Это партнеру предполагалось остаться перед камерой почти обнаженным, это партнера должны были раздевать в примерочной кабинке магазина умелые руки Араты Мису, это партнер должен был стонать и задыхаться в его жадных объятиях - ну, в меру своих актерских способностей, конечно.Абсолютно не переживая из-за замены Бишина, сыгравшего роль Шингеджи Канемитцу в третьем фильме, на нового исполнителя, он очень надеялся, чтобы эти способности у нового партнера будут. Не хотелось повторять нелегкий путь Дайске, столкнувшегося на втором фильме с тем, что его мальчишка, Кёске, даже целоваться толком, как оказалось, не умел и страшно комплексовал перед камерой. Про себя он был абсолютно уверен, что сам в такое глупое положение - как Дай-тян - никогда не попадет. Зачем только он пошел на поводу у собственного тщеславия?Почему не остановился тогда, когда еще можно было всё остановить?Как он докатился до того, что уже всерьез мысленно перебирает влиятельные кандидатуры в театральном мире Токио, чтобы напрямую обратиться к ним за помощью и поддержкой, потому что сам - один - явно не справляется с ситуацией?Он все начал неправильно...В дверь негромко, вежливо постучали.Хорошо, что есть рум-сервис. Без него, без этого тихого, деревянного стука, кажется, что ледяное стекло панорамного окна под щекой - единственное живое ощущение, оставшееся ему в декабрьской зябкой ночи. Он знал, что иногда, от полного одиночества, люди снимают номер в престижном отеле, чтобы вот так, одним рывком распахнуть окно, встать на подоконник и шагнуть с него в абсолютную пустоту.Но он пришел сюда не за этим.Он никогда не увиливал от наказания, если оно было заслуженным.Он знает, что его никуда не отпустит белоснежное, шелковое покрывало на кровати "king-size", на котором нет и не будет того единственного, с кем он мог разделить сегодняшнюю ночь накануне премьеры. Потому что есть вещи пострашнее шага в пустоту.Например, знать, что он всё - с самого начала - делал неправильно. Когда ассистент режиссера представил ему нового партнера - невысокого, худенького, улыбчивого юношу - театрального актера Найто Тайки, двадцати одного года, он, с сытым высокомерием двадцатипятилетней "звезды" кино рассматривая склоненную в приветствии черноволосую голову, снисходительно сообщил, что ему тоже крайне приятно познакомиться, а потом, отойдя на несколько шагов обернулся и небрежно бросил через плечо:- Эй, ты... Иди сюда...А что еще мог сказать Арата Мису своей верной тени - Шингеджи Канемитцу?Потому что он и был им, Аратой Мису. А, значит, партнеру надлежало стать именно Шингеджи Канемитцу, и никем другим - и какая разница, как его зовут? Поэтому он не собирался вот так, сходу, запоминать имя этого парня - слишком много чести. Ему достаточно было знать, что перед ним его Шин, отданный в его руки сценарием четвертого фильма, и это уже было большим одолжением с его стороны."Разве я спрашивал, как тебя зовут?"Арата Мису не хотел знать, как пишется имя Шингеджи Канемитцу, и он - как само собой разумеющееся - не интересовался именем партнера. В ту минуту он ощущал в себе это нежелание знать, как еще одну новую краску незнакомого оттенка в палитре собственных переживаний. Он пробовал это нежелание на вкус, присматривался к нему, осторожно пробуя смешивать с уже знакомыми, привычными цветами, привычными эмоциями, знакомясь с этим странным состоянием и внезапно получая от него неожиданное, ломкое удовольствие.Юноша изумленно вскинул голову и замер, не отводя от него выразительных черных глаз. В его взгляде какая-то удивительная детская растерянность переплеталась с неожиданным для его возраста печальным пониманием и... сочувствием. Но при этом он не сдвинулся с места и они так и стояли почти минуту, рассматривая друг друга, после чего с интересом наблюдавший за ними от боковой галереи школьного здания Кенджи-сан решительно сообщил, что съемки начнутся со сцены во дворе школы (в сценарии - сцена за номером два).Тогда, в тот момент, этот бархатный, ласковый, сопереживающий взгляд он расценил, как вызов. И сделал свои выводы.Но, полностью занятый собой, он проглядел ответную реакцию.Как оказалось, зря. Может быть, если бы работа началась с другой сцены - все было бы иначе?И сейчас, в ночь накануне официальной премьеры фильма, он был бы на этом роскошном шелковом покрывале - не один? Или, если бы на роль Шингеджи пригасили другого актера - позволил бы он себе то, что позволял все оставшиеся дни съемок?И результат был бы таким же?Глядя в тонкий, размытый контур собственного лица на холодном стекле, он мог с абсолютной уверенностью ответить сам себе - как если бы разглядывал свое собственное вывороченное наизнанку нутро - что - да, да, он бы, конечно, позволил себе всё, до чего докатился на съемках, с любым другим актером, оказавшимся приговоренным к роли Шингеджи, и абсолютно не имело значения, с какой сцены начался бы съемочный процесс. Он позволил бы себе всё, что считал нужным, не задумываясь ни о чувствах, ни о настроениях другого, такого же как и он, актера.Потому что он не желал видеть рядом с собой никакого актера - он настоятельно желал видеть только свою тень, Шингеджи Канемитцу, и поступать с ней, как и полагается поступать с тенью - никак.Или - как в голову взбредет.Потому, что он и был в тот момент Арата Мису. Потому, что абсолютно был уверен, что, став тем, кем он стал, он никому и ничего не должен.Интересно, кто-нибудь поверит, если он попытается объяснить, что главной целью всего происходящего тогда он видел качественно снятый фильм? И одновременно - удушающее желание ответить на вызов, рассчитаться за этот понимающий, сочувственный взгляд, который догнал его в первые минуты их знакомства?Попытаться объяснить - можно, вот только слушать эти жалкие, беспомощные объяснения некому. Те, кто видели его летом на съемочной площадке, тот же приехавший со своим мальчишкой Кёске на три съемочных дня Дай-тян, все отлично разглядели сами. Дайске даже умудрился заловить его вечером второго дня своего пребывания на съемках на гостиничной лестнице (похоже, спрятав перед этим куда-то своего щенка, потому что был один) и жестко прихватив за плечо, почти ткнуть лицом в стену.- Рё-кун, ты идиот?! Что ты творишь?! Остановись! - Дайске был возмущен и растерян: такого Рё-куна - веселого, компанейского, игривого и безжалостно-беспощадного - он еще не видел никогда.У Дай-тяна впереди будет целая осень, чтобы привыкнуть к другому зрелищу - зрелищу круглосуточно веселого, насмерть возненавидевшего самого себя Рё-куна.- Не смеши меня...- он решительно расцепил руки друга и слегка того оттолкнул. - Я знаю, что делаю. Это мой партнер.Может быть, в тот момент он упустил свой последний шанс остановиться?И именно тогда всё погибло окончательно? Что он пытался доказать своему другу Дайске, искренне переживавшему за слетающего на глазах с катушек приятеля? Что тогда, весной, на съемках третьего фильма - он в своих насмешках и подколках над безответным мальчишкой Кёске был прав? И это, действительно, глупо и нелепо - подпускать кого-то к себе ближе, чем необходимо для приятного общения и необремененного ответственностью физического удовольствия? И что Дай-тян в своем стремлении к этому ребенку, Мао, смешон - а он, он-то, как раз, держит все под контролем? Потому что все, что происходит вокруг - это просто работа...Он работал для фильма, для феерического результата - и для себя лично. И, выиграв фильм, он вчистую, в ноль, в минус - проиграл все остальное. Он не заметил, как проиграл сам себя.Потому что был абсолютно уверен, что никому и ничего не должен.В этом абсолютном проигрыше была только одна кипенно-белая, искрящаяся точка.Ему достался более чем достойный противник.Ему достался Тай-тян.Достался - во всех смыслах.Улыбающийся юноша с печальными понимающими глазами.Не пожелавший принять его игру и загнавший все происходящее до такой степени, что уже он, как побитый щенок, готов идти в почтительном поклоне к весомым фигурам театрального мира и просить их о содействии, просить о помощи, просить сделать так, чтобы его выслушали...Чтобы его, дьявол, выслушали один раз за все прошедшие месяцы!Панорамное стекло холодит воспаленный лоб. Разноцветные огоньки города начинают сливаться в широкие радужные дуги. В представительском номере темно и смертельно тихо.Он зажмуривает глаза, не в силах бороться с призрачными, неуловимыми видениями - перепутанные пряди черных волос, соскальзывающие на высокий, чистый лоб, на изящно склоняющуюся к нему шею... В сцене поцелуя с конфетой ему пришлось собрать все свое мужество, весь профессионализм, чтобы элементарно не перепутать собственные реплики. Тогда ему хватило сил, чтобы, соблюдая внешнее спокойствие, сосредоточенно готовиться к съемке. Сейчас, измотавший сам себя переживаниями последних месяцев, он искренне не понимал, как на это вообще могло хватить сил: делать вид, что ничего особенного не происходит. Он помнил тонкие, сильные руки на своих плечах, горячее, судорожное дыхание на своей шее так четко, словно все это происходило несколько минут назад. Он помнил голос, произносивший с обезоруживающей искренностью слова сценария - "Люблю тебя... Арата-сан..."За свои двадцать шесть лет он слышал достаточно объяснений в любви - искренних, настоящих. На какие-то он отвечал, на какие-то - нет.Но еще ни разу в жизни ему не говорили, что его любят - вот так. Чтобы позвоночник сам завязывался узлом, а подбородок начинал дрожать и успокоить его было невозможно.И он все еще был уверен, что это - просто работа.Съемка очередной сцены - не больше.Но и не меньше.Почему он тогда ничего не понял?Что и кому он пытался доказать?Как он вообще до такого докатился?Он давно уже готов просить прощения. Он готов встать на колени и покаяться во всем, что случилось тогда, летом, на съемках. Но в самой глубине души, в самом эпицентре истерзанного за последние месяцы сознания он знает - это не то. Это всё не то. Его просьбы и раскаяние никому не нужны. Потому что это всего лишь слова.Должно быть что-то другое. Что?Он не знает. Поэтому до сих пор так и не обратился ни к кому за помощью.Поэтому он, Баба Рёма, "звезда", еще не просил никого, чтобы ему помогли - уговорили, убедили, заставили актера театра Найто Тайки его выслушать. Он не знает, чем надо пожертвовать, чтобы его выслушали всего лишь один раз. Что же ты делаешь, Тай-тян?!Чего ты добиваешься?Что тебе нужно?Они загоняли друг друга на площадке до изнеможения, по тридцать раз репетируя короткую проходку или разовую реплику. Они уверенно обнимали и разворачивали друг друга, снова и снова примеряясь, будто прицеливаясь, к очередным "кадровым" объятиям и руки обоих, случайно столкнувшись при неосторожном движении, вздрагивали. Его оружием киноактера был ледяной прищур глаз, чуть сутулящиеся плечи, при виде которых партнер то и дело на доли секунды, словно обессилев, закрывал глаза, и - негромкий, бархатный, подчиняющий голос. Оружием его театрального соперника были фантастически выразительные, чуть печальные глаза, мягкая, беззащитная улыбка и - голос. Еще ни у кого в своем окружении, в толпе молодых актеров "новой волны" он не слышал такого мягкого, лишающего сил, ласкового голоса, способного передать малейшие оттенки переживаний.В первый день работы он ненавидел этого Шингеджи -"как-его-там" за абсолютное нежелание видеть в нем Арату Мису вне периметра съемочной площадки. В кадре партнер смотрел на него так ласково-печально, его губы так беспомощно вздрагивали, словно тот пытался, но не мог решиться сказать что-то самое главное, самое необходимое, что у него на полном серьезе перехватывало дыхание и пульс частил, давая перебои, от которых словно током пробивало все тело. Но стоило лишь прозвучать команде "Стоп! Снято!"...Казалось, с лица "Шингеджи" невидимая рука влажной губкой смывала все - эмоции, переживания, безграничную нежность, которую его герой испытывал к своему кумиру - Арате Мису. Словно и не было ничего.Парень улыбался, встряхивал головой и, развернувшись к нему спиной, уходил с площадки по своим делам. Оказалось, что у него достаточно много знакомых о которых он ничего не мог сказать - театральный мир столицы он все же знал недостаточно хорошо. А его партнеру звонили, писали сообщения, он с кем-то весело смеялся, перешучиваясь на какие-то свои идиотские темы, кого-то обсуждал, за кого-то переживал...Он смел переживать за кого-то кроме Араты Мису!Это мешало, это очень сбивало и выводило из себя.Он уже, подошел к этому, он почти был готов полюбить своего Шингеджи там, в кадре - и отчаянно ненавидел его вне площадки.К тому времени - только лично для себя - не говоря об этом никому и продолжая самодовольно улыбаться, он уже выучил это имя: Тай-тян.А еще - неимоверно бесил и напрягал печальный, понимающий, проникающий под самую кожу взгляд выразительных глаз, который он в первый день съемок пару раз мельком ловил на себе. И из-за этого взгляда...В дверь негромко, вежливо постучали.Странно, он никогда не думал, что обычный гостиничный рум-сервис может стать таким необходимым - как "Скорая помощь", как служба спасения, как единственное живое существо в абсолютной пустоте. Он чувствовал тихую нежность к тому, кто, старательно выполняя свои обязанности, с равными промежутками времени негромко стучал в дверь его представительского номера.Только стучи, только не уходи, продержись еще немного. Пожалуйста.Осталось всего несколько часов ночи - и только три вопроса, которые он сегодня задаст самому себе и будет молча смотреть в черное панорамное стекло в поисках ответов.Что заставило его так безобразно сорваться при всех на летних съемках на своего партнера Найто Тайки, когда того к ночи позвали в чужую комнату?Почему в ту ночь Тай-тян сам пришел к нему в номер?И почему на следующее утро из сценария исчезла центральная "постельная" сцена, что было горячо поддержано Кенджи-саном, и уже ни встретиться, ни поговорить с Тай-тяном кроме как при посторонних и исключительно по вопросам снятого фильма ему не удается вот уже несколько месяцев?Что имел в виду глупый мальчишка Кёске тихо сказавший его другу Дайске поздним вечером на лестнице гостиницы - "Ты не понимаешь... Тай-тян борется сейчас за свою любовь... Я это знаю точно... Ему тяжело, но он справится, это важно для него..." - он думать не собирался. Ни за что!Иначе придется задать себе еще один, самый страшный вопрос - за чью любовь так боролся этим летом его партнер по съемкам Найто Тайки?И он не был уверен, что хочет услышать ответ.