Часть 10 (1/1)

Пришёл день, когда состоялась упомянутая Андреасом беседа. Хирургом оказалась молодая женщина, что немало меня удивило — вовсе не потому, что я не воспринимаю всерьёз медицинских работников женского пола, или не оттого, что я считаю какие-то профессии сугубо мужскими. Просто сам собой возник образ некого важного, сухого в обращении герра с замысловатой фамилией, человека в возрасте, уже лысеющего и располневшего… Разочарования не было. Был лёгкий скепсис, который возникает всякий раз, когда мы имеем дело с молодым специалистом, и от сомнений под конец я, как ни пытался, не избавился до конца.Впрочем, могу сказать: всё прошло замечательно. Меня убедили, что риски не слишком велики, попытаться определённо стоит, и после реабилитации, если не возникнет осложнений, может потребоваться только лазерная коррекция зрения — для возвращения к состоянию даже лучшему, чем до аварии. Нам доходчиво объяснили, что необходимо предпринять до того, как я лягу в больницу, что со мной будут делать (обошлось без сложной терминологии, так что и я, и Андреас без труда ?переварили? информацию). Прогноз врача показался мне более оптимистичным, чем могло быть на самом деле. Таким образом, страх не исчез, но я по крайней мере знал, какая участь меня ожидает. Время на подготовку будет, ведь нам нужно добрать ещё немного. Даже хорошо, что выходит так.Домой нас подвёз друг Андреаса на своей машине, вызвавшись помочь нам в свой выходной. Весьма приятный, неунывающий и жутко болтливый парень, его ровесник. Может, он только сегодня без умолку говорил. Мне не приходилось близко общаться с ним, мы сталкивались разве что раза два во время поездок. Присутствие такого человека для меня было несколько… тяжёлым сейчас, когда я пытался собраться с мыслями и здраво оценить ситуацию, предусмотреть всё по максимуму. Андреас, сидевший рядом со мной, в середине, соседствовал с девушкой этого друга, которая, как мне потом рассказал Анди, разглядывала меня почти всю дорогу. От ощущения, что на меня смотрят (я буквально чувствовал это, хотя подругу водителя не видел и никак не мог определить, смотрят на меня или нет, разве что по такому чувству), мне было ещё неуютнее. И пусть все ко мне отнеслись доброжелательно и участливо расспрашивали о моей жизни сейчас, я с трудом находил в себе силы отвечать тем же и не замыкаться в себе до конца. Очень хотелось поскорее сбежать от сочувствия, в котором я не нуждался, от расспросов, общества малознакомых людей.Когда мы приехали, я был несказанно рад уйти, пусть и чувствовал себя виноватым и неблагодарным из-за этой самой радости. Такие чувства возникали и раньше время от времени, когда общение было для меня утомительным. Порой это становится работой, которой не слишком-то охотно занимаешься. Предпочёл бы ей занятие, которое требует усилий мысли или всех остальных мышц, исключая язык. Не так устаю.Мы поднялись к квартире по лестнице. То была моя инициатива. Мне очень не хватало прежней физической нагрузки, поэтому я старался ухватиться за каждую возможность пройтись пешком без риска встретить фанатов, чаще всего именно поднимаясь и спускаясь так. Анди вынужден был идти со мной в любом случае. Не мог оставить меня одного вне квартиры. В свободное время, если он не слишком уставал, мы разминались вместе. Раньше я ходил в зал без него, занимаясь самостоятельно, а он делал порой недолгую разминку, разогревая мышцы. Он не ставил перед собой задачи создать рельеф, подкачаться так, чтобы это было очевидно. У его тела были куда более мягкие очертания. Но он иногда выходил на пробежку, качал пресс, когда не забывал это сделать, поэтому выглядел достаточно подтянутым. Бывало, любовь к сладостям сводила на ?нет? его старания, и тогда я помогал ему возвращаться к прежней форме. Сейчас он заметно похудел, и я, прощупывая без особого труда его рёбра во время объятий, уже подумывал, что стоило бы прибегнуть к соответствующим мерам.Помимо этого я тайно опасался, что он может быть на грани нервного срыва или просто истощён. Если для меня это было тяжело, насколько больше был его груз? Это одна из тех задач, для решения которых не хочется выстраивать предположения, потому что нужно знать наверняка. Делиться такими своими страхами я не спешил, потому что всё казалось вполне благополучным: он по-прежнему работал, он много времени проводил со мной и ободрял, убеждал, выслушивал; он поддерживал связи с друзьями… Только общение с большинством ограничивалось перепиской в Сети и редкими звонками. Он выходил из дома в выходные только за тем, чтобы купить продукты или медикаменты. Порой он замолкал в тяжёлой задумчивости, затягивая с ответом, сидел так тихо, что приходилось гадать, вырубило ли его от недосыпа или что-то произошло. К тому же, я не знал, как он отреагирует на мои слова. Я редко мог различить верно по совершенно размытым очертаниям выражения его лица, что усложняло задачу в разы. Мог ориентироваться лишь на слух и интуицию, в меньшей мере — на другие органы чувств.Ненавижу эти вечные сомнения и угрызения совести.***До конца того дня, когда мы оба решили, что рискнуть стоит, Андреас и я провели практически всё время в обществе друг друга. Мне хотелось задать вопрос о его состоянии и поделиться соображениями на этот счёт, но Анди сделал это первым. Он вдруг признался, что не может перестать думать о процентах — в частности, проценте возможного летального исхода. Он небольшой, но само наличие некой доли не переживших заставляет его нервничать. Я помимо своей воли, на порыве, сказал ему, что тревожит меня. Поводов для беспокойства у меня было много, и одним из них было завещание. Не думал, что буду составлять его так рано. Но уверен, что лучше так.— …Я надеюсь, что оно не потребуется вовсе, но хочу подстраховаться. Никто не может сказать, как я перенесу операцию. Мне не помешала бы кое-какая помощь…— Выброси эту мысль из головы! — неожиданно раздаётся крик. Я давно не слышал, чтобы Андреас повышал голос, поэтому сразу теряюсь.— Этого не произойдёт!Я поступил опрометчиво, попросив записать его с моих слов перечень имущества, который достанется моим родителям, брату и сестре, Андреасу и другим людям в случае, если исход операции будет худшим из предполагаемых. Похоже, прозвучало так, будто я убеждён в том, что всё завершится именно так. Будто поставил на себе крест заранее. Уже раскаиваюсь. Возможно, в тот момент мне стоило воспользоваться диктофоном, который Анди мне купил, можно сказать, для ведения личных записей. Или разыскать как-нибудь лист бумаги и записать самостоятельно. Я с этим справился бы. Конечно, вряд ли бы такая записка выглядела опрятно — и скачущие буквы были бы одной из наименьших бед.Я чувствую, что это сделать необходимо уже сейчас, не тогда, когда до момента, как я лягу под нож хирурга, останется дня два-три. Пока не паникую и не раздумываю, под каким предлогом можно было бы всё это отменить. Со мной такое происходит нередко. Вспомнить концерты… Да, наши концерты ещё в первом составе, до склок и прочих неприятностей. Я каждый раз рассматривал пути обхода, начиная переживать и с ума сходить во время ожидания, но ни разу не воспользовался придуманными отмазками, чтобы остаться в гримёрной, не приехать на саундчек или концерт. По сути, безвредная вещь, но здраво оценивать ситуацию она мешала заметно.Здравомыслие Андреаса всегда заканчивалось там, где начинались сильнейшие эмоции и чувства. Он порой шёл у них на поводу и совершал мелкие глупые поступки, которые можно тоже считать безвредными, но они от этого неразумными быть не перестанут. Анди, в отличие от меня, склонен торопить события, когда волнуется. Будто в нём вдруг просыпается неодолимое желание поскорее взяться за дело — а в реальности побыстрее закончить.Теперь мы поменялись местами. Поскорее закончить и забыть о волновавшей проблеме хотел я, а Андреас всячески ограждался от этого, желая найти причину, чтобы избежать соприкосновения с неприятным, пугающим событием, которое ещё не произошло. Он начал было даже говорить о том, что операция может быть отменена… Но я, конечно же, даже слышать об этом не хотел. Меня интересовал, как минимум, компромисс.Последовал долгий разговор, изматывающий, но приносящий облегчение. Иллюзия совершенного благополучия рассеялась — рано или поздно это должно было произойти. Мы не держались за неё теперь, стараясь уберечь друг друга от лишних волнений. Я смог убедить любимого в необходимости того, на чём я мягко, но упорно настаивал. Решили заняться этим после того, как оба выговоримся.Андреас несколько раз подавлял слёзы. У меня тоже стоял ком в горле, но я держался, следуя его примеру. Фразы становились иногда бессвязными, разрывались на середине судорожным вдохом, неожиданным молчанием, поцелуем. Порой мы продолжали предложения друг за друга. Несмотря на то, что мы были явно не в одинаковом положении, каждый стремился понять другого. Пожалуй, мы в этом преуспели.Но заботились мы больше не об успехах и маленьких победах, потому что они не будут значить ровным счётом ничего, если мы потерпим поражение в предстоящем испытании. Это при всём желании не вышло бы превратить в увлекательную игру, как было с изучением рельефного письма. Это нельзя переиграть. К этому вряд ли можно подготовиться.Нам остаётся только надеяться.***Снова больница. Невольно вспоминаю начало этого этапа жизни. Знакомые запахи. Множество анализов и обследований. Договор, который мне читал вслух Андреас. Его ледяная от волнения, дрожащая рука, коснувшаяся моей напоследок.Я целовал эту руку вчера, сжав в своей и обещая, что мы обязательно воссоединимся после — и я наверняка действительно увижу его. Сегодня же мы почти не говорили друг с другом, потому что всё и так было предельно ясно. Не было уверенности. Был страх, который так и не удалось подавить. Мы не приготовились.И если я буду большую часть времени без сознания… Для него это будут самые напряжённые часы ожидания.Операционный стол прохладный, лежать жестковато. Хотя важно тут явно не моё удобство. Тихо шумят приборы. Одна размытая, едва видная волна за другой на небольшом экране сбоку и чуть выше. Сверху яркий свет. Я облеплен датчиками и вынужден бездействовать. Дико хочу пить. Готов задремать прямо сейчас, но смысла в этом нет. Скоро будет общая анестезия — катетер уже в вене, возятся с оборудованием. Меня пугает немного предстоящее, потому что я ещё ни разу не бывал в отключке под препаратами вроде этих. Максимум — местное обезболивание во время операции на десне. Стараюсь не нервничать. Всех просят сохранять спокойствие и перед операцией, и после неё, особенно тогда, когда будут вынимать из горла трубку, обеспечивающую стабильное дыхание. Её введут уже тогда, когда я буду под наркозом.Меня обступили со всех сторон. По словам одного из врачей, видимо, анестезиолога, скоро я усну. Пока ничего не чувствую и слышу только, как звуки монитора, помимо прочих жизненных показателей отмечающего сокращения сердца, стали чаще. Просто страшно. Хочется сжать руки в кулаки, но тогда отпадёт датчик, который закреплён на одном из пальцев.Наконец, я начинаю проваливаться в глубокий сон. Не пропавшая никуда боязнь искажает все ощущения, не желая отступать перед успокаивающим действием препаратов. Сердце тем временем будто заполняет грудную клетку, колотясь о рёбра; слизистые в пересохшем горле, кажется, готовы прилипнуть друг к другу, стол куда-то плывёт… Похоже, я действительно падаю. Осознаю всё меньше, а какой-то первобытный ужас выползает из самого тёмного угла, сковывая. Хочется прекратить. Уйти. Ощутить под ногами твёрдую землю, а не чувствовать, как ты летишь вниз — быстро, стремительно, без контроля, останавливаясь и снова срываясь. Нет, только не снова этот силуэт, костюм, который я принял за повешенного… только не…В глазах темнеет, пусть я смотрю прямо на проклятую лампу над столом — или над чем она может быть теперь? Лёгкие стиснуло, дышать сложнее. Я пытаюсь сделать врачам знак рукой, свободной от датчиков, но она меня толком не слушается. Ощущения от прикосновений пальцев в перчатках гаснут, как гаснет всё остальное вокруг. И сознание… Кажется, вот оно. Нет, у них есть мониторы… Писк сливается в одну жуткую мешанину из звуков. Особенно громко звучит знакомый сигнал измерения пульса. Его тревожный звук монотонно тянется, тянется без конца.Обрыв.