Часть 11 (1/1)

Совсем недолго я видел ещё светлое пятно над собой, слышал голоса, не вникая в слова. Смазанные образы проскальзывали в сознании, не задерживаясь надолго. Дышать стало практически невозможно, но безразличие овладело мной раньше удушья.В какой-то момент всё перестало существовать: и боль, и я сам, и время, и пространство… Даже страх угас, растворился в общем небытии.Потом, словно вечность спустя, были проблески сознания. Я вновь ощутил касания рук, услышал тревожные голоса. Желудок будто сжало. Я почувствовал во рту очень явный вкус желчи. Знакомая головная боль словно прошла сквозь мозг от затылка до глаз и не хотела униматься. Какое-то время я даже желал вернуться в эту темноту. И я вернулся, забывшись постепенно уже спокойным, глубоким сном.Когда я очнулся, не мог понять, сколько времени провёл в таком состоянии, очередное это видение под действием наркоза, реальность или что-то ещё, что-то за пределами человеческой жизни… Воспоминание о настойчивом писке приборов, испуге и невольном падении в пустоту дало повод к таким смехотворным размышлениям. В самом деле, не могу же я сейчас что-то ощущать, если это…Глаза заслезились от яркого света ламп надо мной. Я невольно зажмурился и хотел повернуть голову вбок. Врач, который принялся извлекать ларингеальную маску, сделать это не позволил, но помог мне спуститься с предполагаемых ?небес? на землю. Я лежал и не предпринимал попыток к сопротивлению. По всему телу разлилась отнюдь не приятная слабость. Шевелиться не хотелось вовсе. С прекращением действия анестезии самочувствие ухудшалось, и всё, чего я мог желать — побыстрее бы с меня сняли датчики, вынули катетеры, вывезли из операционной и оставили в покое. Результат не имел значения. Я жив. Мои приготовления, тревоги были напрасны.Завещание можно сжечь. Поручу это Андреасу. Надеюсь, он не накрутил себя, как иногда бывало… Тем более, ситуация незнакомая, риск высокий, а ещё в начале операции что-то определённо пошло не так. Не мог я просто вообразить свою ?смерть? настолько ярко, с интенсивными ощущениями… Интересно, это было заметно? Кажется, мне делали какой-то укол, и горло болит в одном месте, будто его там чем-то вроде трубки задели. Может, кто-то сказал о произошедшем Андреасу и тем самым подлил масла в огонь, хотя стоило бы плеснуть его в другой костёр?Глухая боль запульсировала в затылке, к горлу подкатила тошнота. Облизнув спёкшиеся губы, я попытался сообщить о своём состоянии врачу, но голос меня подвёл. Раздалось лишь тихое сипение. Впрочем, этого оказалось достаточно: врач понял, чего я хочу, и сказал, что нужно подождать ещё час перед нормальным питьём. Он лишь смочил слегка водой губы и полость рта, чтобы уменьшить дискомфорт, посоветовав мне глубоко дышать и по возможности не двигаться, пока не пройдёт тошнота. Мутным взглядом я окинул после комнату и взглянул на анестезиолога, который готовил шприц. Голова ещё кружилась, осознавать происходящее было трудно, но я понял, что даже сейчас вижу сквозь пелену не кляксы, а что-то более ясное, выделяющееся явно на светлом фоне.Это больше не пятно, потерявшее всякий человеческий облик.Непроизвольный вскрик застрял в пересохшем горле. Почти в этот же момент мне делают укол обезболивающего. Врач близко. Я могу, несмотря на мутноту, определить цвет его глаз — кажется, серо-голубые, может, просто серые. Может, дело в свете. У Андреаса такие же… Иногда они кажутся лазурными, при расширенных зрачках их синева затягивает.Я скоро загляну в эти глаза. Нужно только вернуться в палату. Возможно, он ждёт до сих пор в коридоре, может, дремлет, изведясь за время ожидания. Надеюсь, у нас обоих будет время хорошенько отдохнуть и оклематься после пережитого.Каталка тихо скрипит, пока меня везут по коридору. Клонит в сон снова. Я слышу сквозь дрёму взволнованный голос, открываю глаза и вижу семенящего рядом с одним из врачей Андреаса. То ли так кажется из-за моего полусонного, потерянного состояния, то ли его действительно пробирает мелкая дрожь. На нём моя рубашка, в которую Анди запахивается время от времени на ходу, закрывая футболку. Пряди лежат непривычно небрежно, волосы явно отросли — раньше, если он даже иногда ленился осветлять вновь показавшиеся корни, те никогда не были настолько заметными. Андреас очень бледен. Выражение лица угадать не могу, зрение не позволяет различить многие мелкие детали. Догадаться о его чувствах, впрочем, несложно. Я бы на его месте был взволнованным, радостным и очень уставшим.Приходится ещё с полчаса, проваливаясь в дремоту, ждать, когда можно будет промочить горло. Мне дают указание пить понемногу, маленькими глотками, по истечении этого срока. Уже намного лучше после этого. Голос возвращается, головокружение и боль понемногу становятся куда менее важными.Я отвечаю на вопрос Андреаса не вполне осознанным хриплым ?да? и опускаюсь на подушки, уже не вслушиваясь, засыпаю…Возрождение Феникса займёт какое-то время, но надежда уже не просто теплится. Её пламя ровное и яркое. Мне по душе такой свет.Это сродни тому, как в детстве после страшного сна засыпаешь с зажжённым ночником. Кошмар позади. О деталях можно разузнать и потом, при свете дня, когда игра воображения, вытянувшего из подсознательного что-то жуткое, утратит свою прежнюю власть над тобой, а воспоминания окрасятся в новые, более блёклые, но совсем не угрюмые тона.***Несколько дней за моим состоянием постоянно наблюдали. В палате дежурили медсёстры, часто заходил то один врач, то другой, и каждый раз меня поднимали, помогая сесть — я не мог сделать это без посторонней помощи из-за слабости и из-за последствий небольшого кровоизлияния в мозг (я так и не понял, почему это произошло, хотя хирург постарался мне всё максимально доходчиво объяснить). Ощупывали раз за разом швы, накладывали чистые повязки, спрашивали о самочувствии, делали уколы. Менялись лица, но вопросы были практически одни и те же, поэтому вскоре я перестал обращать на детали внешности особое внимание. Интерес у меня пробуждал вид из окна. Моя палата была на третьем1 этаже, поэтому я часто наблюдал за покачиванием крон деревьев, высаженных во внутреннем дворе больницы.Для моего передвижения приспособили кресло, потому что я не мог подниматься самостоятельно с постели, не то что нормально ходить. Проблемы с дыханием время от времени возникали в первую неделю после операции; без посторонней помощи и наблюдения я почти ничего не делал недели две или три — сложно сказать, когда дни похожи один на другой. Восстанавливался медленно, не один месяц даже после того, как мы покинули, наконец, больницу и вернулись домой. Ограниченная физическая активность, куча антибиотиков, головные боли. Постепенное возвращение к полноценной жизни, которого я так долго ждал.Андреас продолжал быть моим незаменимым помощником, без которого мне сложно было уже представить своё существование в подобном странном состоянии. Он проверял аккаунты в социальных сетях и разбирал почту, отвечая со мной на письма, следил за тем, чтобы моя жизнь шла по рекомендованному расписанию. Мой ?секретарь?, как я его шутливо окрестил, помогал мне с повседневными делами. Андреас не забывал делать всё, чтобы ускорить процесс, вернуть свободу движения, при этом отмахиваясь от моих благодарностей, которые были самым малым, что можно дать взамен.Мы ходили вместе на короткие вечерние или ночные прогулки, когда я смог отказаться от кресла, принимали близких друзей Анди, которые знали, что происходило в течение, наверное, уже полугода. К этому приходилось привыкать заново, как и ко многим другим вещам. Так, например, я тянулся за книгой, набранной Брайлем, желая почитать, хотя теперь мог воспринимать шрифты без рельефа, а вместо того, чтобы написать что-то на листе бумаги, брал неосознанно диктофон… Я не прикасался долгое время к ноутбуку и игровой приставке, потому что ими не пользовался, кажется, с того самого момента, как попал в больницу летом.Нельзя было описать словами мои эмоции, когда я вновь, словно впервые (это ?впервые? было уже третий раз в моей жизни), взял в руки гитару. Я ещё не мог ходить подолгу сам, потому что накатывало периодически головокружение, стоило мне встать, опустить голову, когда я смотрел под ноги. Поэтому я нередко полулежал на диване с гитарой, которую мне приносил Андреас, перебирая струны и с каждым звуком убеждаясь, что умения, несмотря на всё это сумасшествие, не утрачены. Этого у меня не отнять теперь, когда я практически восстановился. Последние шаги. Круг замыкается.Нужно было немного больше упорства, немного больше терпения и стремления, чтобы прийти к цели и продолжить движение, оставив все витки судьбы позади. Под конец пути в направлении, которое мы не выбирали сами, скопилась такая невероятная усталость, что я время от времени впадал в апатию, не хотел слышать ни о каких упражнениях, прогулках, лекарствах — уж чем-чем, а ими я был сыт по горло. Что-то в подсознании словно тем упорнее задерживало меня, чем ближе был к завершению этот этап моей жизни. Не будь у меня сильного стимула, я бы, наверное, завяз надолго.***Верится с трудом, что теперь эти месяцы — лишь часть прошлого, насыщенная событиями и переживаниями. Волнения до сих пор живы в моей памяти. Когда я начал переносить на бумагу записи на диктофоне, которые делал от случая к случаю в одиночестве, движимый необъяснимым желанием сохранить как можно больше подробностей не самого приятного периода, текст был дополнен множеством отмеченных позже деталей. Некоторые не назвать существенными, но без них не представить полной картины. Без них всё сливается местами в расплывчатое пятно — таким для меня представало окружающее после аварии.Бывало, Андреас заставал меня в глубокой задумчивости, когда я работал над записями. Ручка выпадала из пальцев, тетрадь была отодвинута, и обнаруживал я это только после оклика или после того, как сам стряхну наваждение. Предмет размышлений запросто забывался, на листах обнаруживались слова, которые были записаны без осознания, звуковой ряд уже близился к концу или прерывался вовсе. Некоторые записи я прослушивал по пять-шесть раз, чтобы перенести на бумагу произнесённое на диктофон, потому что встречались моменты, тяжёлые для восприятия, противоречивые, воскрешающие страхи, которые давно были, казалось, забыты.Я старался не переслушивать такие части аудиодневника при Анди. При всём доверии, при том, как долго мы знаем друг друга и живём вместе, я сперва опасался наших реакций. Эпизоды с кошмарами меня до сих пор пробирают до дрожи, как и момент, когда я принял костюм на дверце шкафа за повешенного. Я из-за этого сперва настоял на том, чтобы Андреас прочитал переписанные моей рукой монологи полностью. Потом мы, всё-таки, вместе прослушали записи, устроившись рядом на кровати. Его реакция под конец доказала, что мои переживания были не напрасны, потому что он вдруг дал волю слезам и вжался в меня, весь дрожа. Моральная усталость вытеснила всякую сдержанность. Я сам не без труда сохранял внешнее спокойствие, заглушал понимающуюся бурю внутри и прилагал все усилия, чтобы помочь Андреасу скорее прийти в себя.Через какое-то время после этого прослушивания я вернулся к идее организовать какую-нибудь совместную поездку, снять таким образом скопившееся напряжение, разрядить обстановку. Решив думать о подробностях потом, я рассказал о замысле Андреасу, которому всегда были по душе пусть даже короткие (долгие отъезды мы себе позволить пока не можем), но путешествия. Тут же появилось несколько вариантов, выбрать один из которых было непросто. К моменту, когда мы определились с направлением и сроком, обсудив все детали, удалось скопить более чем достаточную для этого сумму.По-быстрому завершив не терпевшие отлагательства дела, упаковав необходимое — кажется, дольше всего собирали аптечку,— мы перенесли сумки в машину и отправились за город. Подгадали так, что в промежуток, на который приходилась поездка, был мой день рождения. Я ничуть не жалел, что не было пышных празднеств и даже небольшой компании. Только мы вдвоём. Почти весь день колесили по живописным местам, останавливаясь то тут, то там для того, чтобы перекусить или немного пройтись без спешки. Кое-где мы задерживались дольше, просто наслаждаясь природой. А когда вдруг пошёл снег с дождём, мы решили согреться по-своему в машине. На заднем сидении было тесно, но ни меня, ни Андреаса это не смущало. Там же мы и заночевали.Обратно поехали уже утром. Вождение меня утомляло, приходилось останавливаться, чтобы закапать в глаза, немного расслабиться и продолжить после передышки путь. Это значительно увеличило время в дороге. Вернувшись, мы легли спать почти сразу, лишь ополоснувшись и обсудив события поездки.На следующий день от прежнего моего настроя, подавленности, сомнений словно ничего и не осталось. Я был готов идти до конца, и Андреас мою решимость разделил. Мы вместе вступили в новую историю незадолго до наступления нового года, а теперь я готов поставить точку в этой и отложить эту тетрадь надолго на полку. Пока мне не нужно её открывать. На затылке ещё ощущается шрам, оставшийся после операции — очередная метка на моём теле, за которой стоит целая история. Рано или поздно она станет незаметной, и я возьму тетрадь…