Глава Первая: Полчаса до рассвета (1/1)

Дементоры тянут воспоминания медленно, начиная с первых шагов и заканчивая нынешним моментом. Вытягивают то, что в сознательной жизни никогда не приходило в голову. Картинки проносятся в голове, заставляя сжать виски, и даже такого морально сильного человека, как этот тихо застонать от боли. Боли не физической, не ощущаемой, а именно моральной, разрывающей сердце. Большая часть воспоминаний похожа на плохие колдографии – все без цвета, размыто и слишком быстро и не понятно, что же конкретно происходит. Но есть такие, и от них обычно больнее прочего, которые представляют собой полноценную картину… Речь, действия, яркость красок и ощущений. И всегда это то, чего ты боялся больше всего в своей жизни, воплощенные и пережитые кошмары, спрятанные сознанием подальше ради того,что бы сохранить здравый рассудок. Каждая такая вспышка – насилие над личностью. Каждая порождает не только мучительные стоны, но и судорогу. Кажется, эта пытка бесконечна. Она в разы хуже всего того, что могли предложить что авроры, что лорд. Заклятие ?Круциатус? по сравнению с ней – детская игра, забава. Раскаленный метал, прижимаемый к коже – всего лишь игра, ожог, который не задевает души. Все это можно пережить, сохранив свое сознание. Воплощенный Ад.

Для реальности все укладывается в несколько секунд. Жизнь проносится перед глазами так, как любят судить магглы – пятьдесят лет в одно мгновенье. Рождение как самый плохо осознаваемый период почти не дифференцируется от общего беспорядка, но вот детство — другое дело.

Первое, что приходит в голову при мысли ?детство?, это отец. Блейк Александр Лейстрейндж, потомственный аристократ и тот человек, который на всю жизнь в памяти мог называться лишь ?отцом?, но никак не папой, а ведь разница между этими двумя словами не только принципиальная. Отец – человек, который является не только объектом подражания, не только одним из родителей или людей, дающих тебе какие-то знания, какие-то навыки. Это гораздо более широкое понятие – это именно то, что ты превозносишь. Идеал. От него можно принять что угодно на веру. А Папа… Папой можно назвать человека, который живет с тобой в одном доме, спит с твоей матерью и, может, раз в неделю треплет волосы, говорит ?сынок?. К отцу страшно пойти с неудачей, расстроить или подвести его, но сердце говорит, что это просто необходимо, и его решение вопроса всегда окажется самой верной. Легческазать другу, но не этому человеку, что ты сделал что-то отвратительное, и худшее, что может быть, – если он вдруг в тебе разочаруется А Папа…Ему легко скажешь, и даже совесть не уколет, если он тебя осудит. С самых первых дней, которые отложились в памяти, этот человек был рядом. Рядом не как кто-то простой ?обязанный?, а именно как самый близкий и, возможно, родной в жизни, хотя мотивы его до конца не были понятны никогда. Всегда казалось будто бы ему, вроде довольно жестокому человеку, нравится эта возня с малолетним сыном, хотя, как так может быть? Человек безжалостно посылающий неопытных новичков на смертельные задания, работавший каждый день с такими вещами, просто от мысли о которых передергивает, и вдруг любовьдетям. Даже не ко всем – к одному единственному.. Как будто бы не семейные традиции обязывали его взять ответственность, стать наследнику единственным воспитателем, будто он всегда мечтал стать отцом. Казалось, что они могут провести друг с другом беспрерывно год и не надоесть ни минутой.С Отцом столько всего, всплывающего в голове и вызывающего улыбку. С этим человеком связано очень многое в жизни, и не только первые услышанные слова и первое запомненное имя. Этот человек был опорой на протяжении первых семнадцати лет жизни. Он воспитывал, он оберегал и, наверное, был тем единственным, кто полностью понимал сына. И никогда не предавал. Быть может, юному Рудольфусу многое было непонятно, казалось ошибочным, неверным. Отец, частично из-за нехватки опыта, частично из-за юношеского максимализма казался старым глупцом. И только потом, когда его не стало, пришло осознание – нет. Отец был мудр, всегда прав в отношении сына. Пройдя свой долгий путь через боль и ошибки, он наставлял сына так, что бы тот не ударился лбом о древко тех же граблей.

Отец уходил на работу, возвращался, но всегда смотрел на сына как на маленького ангела, что бы тот не сделал. Он уставал – это чувствовалось в глазах, но его нежная улыбка, обращенная к сыну, редкие, но искренние объятия – это укладывалось в понимание уже взрослого Руди об идеальном отце. Блейк часто сидел в своем мягком кресле у камина и что-то рассказывал своему сыну. Еще маленький мальчик, даже не осознавая всей глубины слов, запоминал, чтоб вспомнить лет через десять и еще раз убедиться, что отец был прав во всем. Порой какие-то мелкие шалости просто игнорировались, но иногда Лейстрейндж сердился. Даже сейчас, когда Рудольфусу самому за пятьдесят он нервно жмурится и как-то инстинктивно сжимается при этой мысли. Глаза отца, такие он видел только один раз, и… никогда не хочется снова. Сейчас, в стенах этой тюрьмы, боль вспыхивает ярче. Та самая, принесенная этим разочарованием в глазах Блейка.Наказания — это все-таки отдельная тема. Только с проекции действительности Лейстрейндж может сказать, что ни один Круциатус, ни одно грубое слово, даже ни одно такое многозначительное ?хм? в поведении отца не было лишним. Все это сделало Руди той гармоничной личностью, которой он является до сих пор, заставило еще в детстве осознать жестокость мира, но не потерять яркие краски. И, кроме всего этого, в воспоминаниях есть лишь один темный по истине момент, который Рудольфус никогда не хотел бы вспоминать, но сейчас он как-то сам по себе всплыл в голове… Этот длинный, почти бесконечный коридор…С трудом заметный свет из гостиной. Руди семнадцать. Всего неделя как семнацаь. Сегодня какое-то мерзкое предчувствие, и не спится. От слова совсем. Несколько часов Лейстрейндж провалялся в пустой постели, но так и не захотелось спать. Он написал письмо Беллатрисе о том, что хотел бы ее завтра увидеть. Написал Люциусу какую-то ерунду в стихах. Пусть Малфой, сидя в своем французском поместье, куда они с матерью уехали отдохнуть, посмеется над другом и напишет в ответ что-нибудь еще более забавное, еще более комичное. А постель от этого не стала теплее, не стало и спокойнее на душе. Всета же большая комната, все те же стены, тот же потолок, тот же зеленый балдахин над кроватью…Ита же двуспальная кровать, в которой не было смысла для мальчишки, и где по-прежнему слишком много места… Слишком пусто и холодно, давит, словно пресс весом соотносимый со всем миром. Это слишком… Одеяло не помогает, как не спасает зажженный камин. Потому, встав с постели, Рудольфус все-таки хочет найти единственного близкого человека, который рядом. Спросить совету того, кто никогда не подводил – у отца. И вот свет в конце коридора, который может значить только одну вещь – отец не спит. Он сидит в своем любимом кресле у камина, может, пьет чай, а может, наслаждается вином. Скорей всего о чем-то думает. О чем-то, что пока не ясно его наследнику, но сейчас он склонен думать, что с возрастом это придет. Ошибки быть не может – мать два года как мертва, ну а брат… ОН слишком боязлив. Даже если его тоже в эту странную, почти безумную, ночь мучает бессонница, он никогда не выйдет из комнаты, разве что пойти позвать… Но Руди не хочет видеть младшего. Отношения напряженные, но дело далеко не в этом. Просто сейчас хочется прийти к отцу, поговорить с ним и узнать только его мнение. Поговорить как в те времена, когда в жизни Лейстрейнджа еще не было несносного младшего брата, и можно было откровенничать, не боясь, что кто-то очень назойливый и болтливый подслушает тебя.Лестница на первый этаж, большая комната встречает теплом. От него приятно разбегается по коже что-то, напоминающее ощущение от теплой воды. Юноша думает, что не слишком правильной идеей было ходить по их холодному дому босиком, в одной лишь ночной рубашке. Ворсистый ковер куда теплее и приятнее холодного камня и, подойдя к самомукреслу, даже скорей, обойдя его, Рудольфус садится на пол подле отцовских ног. Молча смотрит в камин, не решаясь пока поднять на отца взгляд, заговорить с ним первым, как будто в этом есть что-то противоестественное.— Рудольфус… — Сильный голос, который заставляет вздрогнуть. Мальчик поднимает голову, смотрит в глубокие синие отцовские глаза с вопросом. Блейк почему-то молчит. Просто кладет руку на плечо, аккуратно поправляет длинные волосы сына. – Пора.В его голосе слишком много отрешенности и готовности к чему-то, настолько страшному, что сложно сравнить правильно. Этот человек, переживший Азкабан, двадцать лет с лишним работавший в отделе тайн… Он ничего не боится, и его внутреннее спокойствие поразительно заражает. К нему хочется по-детски прижаться и слушать все то, что он может рассказать. Рудольфус всегда был уверен, что отцу есть,о чем поговорить, еще много чего необходимо наследнику рассказать. И вот это ?пора?. Юноша прекрасно понимает, что от него хотят, но сделает все, что бы не пришлось… Нет, не сейчас. Еще слишком рано для такого решения. Может когда-нибудь, а лучше никогда. Рудольфус не просто не хочет – в этот момент он готов проклясть весь свой род, за то, что его обязалиэто сделать. Эти жестокие традиции, которые столь необходимо выполнять, даже вопреки тому, как больно сердцу. А палочка отца уже лежит в пальцах мальчишки, и он еще мотает головой, желая отсрочить момент, которого боялся все последние годы, который являлся в ночных кошмарах. Когда его отец делает какой-то странный жест рукой., перстень на его пальце вспыхивает алым и погасает. А дальше… Дальше все как будто бы ускоренно, размыто или просо стерто. Чем-то сравнимо с ощущением под ?Империо?, когда не осознаешь, что же ты делаешь, кто же ты на самом деле.

В памяти толком не осталось диалога. Ни о чем говорили, ни почему вдруг голос сорвался на крик обоюдно. Они ссорятся впервые в жизни. Рудольфус четко помнит только, как подскакивает, кричит что-то, отец смеется ему в лицо и говорит. Говорит нечто, от чего в сердце невыносимо больно. Оно пропускает такт. В порыве эмоций молодой аристократ отходит к камину, снова говорит, берет с полки колдаграфию. На ней запечатлен первый состав Упивающихся смертью. ?Еще друзья, еще не слуги лорда?, как говорил всегда Абраксас Малфой, что вызывало у Блейка нервный смешок. Вот молодой Лорд, по его левую руку Розье, рядом Нотт, Забини, с другой стороны юный отец с какой-то женщиной, совершенно незнакмой… Нет, почему – вполне знакомой, хотя сейчас и кажется обратное. Электра Блэк – единственная любимая отцом женщина и не его, хотя он бы отдал все, лишь бы она была рядом. Руди много слышал о ней и часто видел ее в их доме, а еще видел, как горят глаза отца, когда Электра рядом, и какая в них боль, когда она уходит к мужу. Начальник отдела тайн, величественный аристократ, который в силах получить чуть ли не власть над миром парой движений рук и легкими распоряжениями, так и не смог быть с женщиной, которую он действительно любит. И это кажется укором. В тот момент даже раздражает до того, что рамка летит на пол. Стекла разлетаются, хотя никто не обращает на это внимание.

— Ты ненавидишь меня? Хотел бы, чтобы я был ее сыном? — Слезы четко ощущаются на щеках, а взгляд отца холодный, словно бы уже мертвый. И как-то самасобой взлетает рука, сжимающая отцовскую палочку, как-то само по себе звучит заклинание…. Ни разу не применимое прежде, Даже совершенно незнакомое. Вкус этой магии познает еще не скоро.Мир заполоняет зеленый. Он везде. Перед глазами, в ушах, ощущается вкусом на губах, холодком на коже. Он в голове, уже в крови. Как плохой наркотик, стирает из памяти часть событий.В теле мгновенная слабость, и единственная мысль ?не правда?. Через секунду все исчезает. Рудольфус подбегает, но руки отца уже холодны. В открытых глазах нежное тепло, без сомнений обращенное к сыну, на губах последнее ?я горжусь тобой, Рудольфус?. И странное действие красного камня проходит, стертое зеленой вспышкой. Хочется кричать, но сил нет. Все опустевает), все становится зеленым, но не благородным слизеринским, а именно дурным, ярким, едким – цвета Авады Кедавры. И в то же время, так страннохорошо где-то, где нет душевной боли, где нет этого понимания, что Блейка больше нет…И словно чего-то в душе нет.Ощущение зеленого оцепенения так и не проходит до самых похорон. Неделя проходит до этого дня, но мир все такой же – расплывчатый, не запоминающийся. Невозможно думать, не хочется ничего понимать. Речь несвязная, от друга воротит, и любимая девушка не более чем яркий призрак цвета молодой травы. Не с кем поговорить, не с кем поделиться этим странным упоением жестокой тайной, захватившим желанием убивать еще, а так же болью потери, болью убийства отца, сомнениями и пустотой.Отчаянье приходит само. Верить в мир не хочется, да и не верится. Все идеалы кажутся не больше чем глупой, несуразной шуткой. За такие долгие семь дней становится тошно. От людей вокруг, от их лжесочувствия и лицемерия. Все, кому когда-то верил, показывают себя с худшей стороны. С другой стороны, наследник видит, что настоящая дружба все же существует. Малфои всю неделю живут у него, не позволяя остаться одному, и он благодарен им за эти ночевки без приглашения. Он ничего никому не говорил – просто приехали, просто проводят время с ним, не задавая лишних вопросов и не раскидываясь словами в духе ?сожалею?.Каждый миг, оказываясь рядом, они словно заполняют образовавшуюся в душе пустоту. Вечерами Абраксас что-то рассказывает у камина, а днем Люциус помогает разобраться с бумагами. Дружба поколений показывает себя с самой лучшей стороны.

Однимиз вечеров недели, когда Рудольфусу особенно тяжело, Абраксас уходит спать раньше, словно поняв, как надо наследнику дома Лейстрейндж остаться в одиночестве, решить что-то невыносимое для себя самого, но прежде, положив руку на плечо юноши, произносит ?Если тебе нужна будет поддержка наш дом всегда для тебя открыт. Даже если ты не хочешь что-то объяснять?. И на единственном за неделю собрании у Лорда, Том Марвалло Риддл подходит к теперь уже старшему из Лейстрейнджей, коротко обнимает парня, что не странно ведь ему далеко до аристократических манер, хоть он и был вроде как другом отцу. Он молчит, потом смотрит в глаза Руди. В нем нет лицемерия, попытки что-то доказать, как и в его дальнейших словах.

— Твой отец был одним из самых верных моих друзей. – Произносит Риддл тихо, но в мертвенной тишине зала его слышат все. – И пока я остаюсь собой, я сочту долгом, чем угодно помочь его сыну.Потом отходит, смотрит в пол, так словно он виноват или что-то не успел сделать для отца Рудольфуса— Мои соболезнования тебе, Рудольфус. Ты встаешь на сложный путь, и теперь от твоих выборов очень много зависит. В память о Блейке я не буду на тебя давить. Решай сам столько, сколько сочтешь нужным, и принято будет любое решение.Кладбище в поместье безмерно грустное. Но красивое место. Склепы и памятники давно умерших членов семьи… Рудольфус идет в самом конце процессии, так как просто не может находиться рядом с любимой женщиной отца в этот момент. Когда они встретились вчера, она так смотрела… И только спросила ?Долг?? и на ответ кивнула, сказала что всегда знала о том, как сложно любить Лейстрейнджа, что Блейк ее не предупредил и ,наверное, правильно, ведь ни одна женщина не смирится с тем, что любимого мужчину убьют, и попробует помешать хоть чем-нибудь. За ее искренним ?я помню твоего отца в этот день. Держись? не скрыто ничего, но не хочется слышать. Нет желания видеть ее слезы, ощущать ее боль… А еще нет желания за спиной чувствовать подлых лицемеров. Из всех пришедших, мало кто по истине ценил его отца. Сейчас они будут стоять у гроба, говорить долгие и красивые речи, восхваляя его. Все, но кто из них не соврет?

Пруэтт… Человек, которого меньше всего хотелось здесь видеть, ведь именно он один из тех факторов, что не дал отцу права на счастливый брак. Муж Электры… Говорит о том, что Блейк был не только одним из лучших Слизеринцев, но и чудным мужем, отцом, другом… Конечно, легко так говорить, когда знаешь, что он больше не переспит с твоей женой.

Вот Розье, первый помощник отца. Он всегда мечтал подсидеть и даже пытался отравить. Что там про ?Хорошего начальника?? Просто мечтает о его месте.

Рабастан… Даже брат лицемерит – он не знал отца, и ему нечего сказать, но зачем-то выступает.

Как-то сами собой остались на конец всего этого бессмысленного действия те, кто мог действительно сказать что-то ценное о погибшем отце Рудольфуса, кто знал его, кто любил его, кто имеет право провожать его в этот последний путь, кто пришел не просто потому, что долг аристократа требовал.

Абраксас Малфой как старый школьный друг. Он мало говорит, и то, лишь ?Верный любовник, достойный своей фамилии аристократи любящий отец?. Рабастан фыркает, за что хочется убить его голыми руками, наплевав на неправильность поведения, но нельзя. Просто нельзя.Электра не говорит – молча сидит у могилы, держа за холодную руку мертвого Блейка, потом встает и смотрит в землю. Да и сам Рудольфус тоже не знает, что сказать. Все, что срывается с губ

— я не подведу тебя… Отец…. – Больше нет слов. Он не хочет говорить с собравшимися.

Крышка гроба закрывается. И мир снова расцветает чем-то кроме ядовитых салатовых цветов – сначала изумрудным, потом черным и белым, а затем желтым и голубым. Медленно, весь спектр. Исчезает ощущение зеленого с кожи, пропадает запах и звон в ушах. Только где-то в сердце остается боль и что-то странное. Зеленое. Стоит только всплыть этим воспоминаниям, как это снова оказывается рядом, даже здесь в бесцветном Азкабане.Мысли путаются. Такое чувство, что вся жизнь состоит из боли. Каждое светлое воспоминание выходит потоком белой энергии и тает в толпе теней у решетки. Каждое черное воспоминание заседает в душе, прежде пробежав перед глазами. И остаются лишь имена тех, кого любил, но с кем уже нет никаких ассоциаций. Не остается лиц до того момента, как новое воспоминание не заставит опустить голову, впиться ногтями в собственные ладони. Согнуться, с мучением подавляя в горле крик отчаянья. Нет. Держись. Хотя бы ради того, кто доверял тебе больше себя. Кого, пускай, говоря честно, ты так и не понял до конца, но кого любил.— Рабастан —Имя само вырывается из губ, потому, что Рудольфусухочется позвать младшего, снова ощутить его рядом, даже зная что он сделал для мальчика, зная, что из-за него брат был изгоем в школе, из-за него Рабастан стал много параноить и бояться, зная, что сам сломал его жизнь, зная, как много лет тот провел то в страхе перед братом, то в страхе того, что боялся Руди. Зная, что сам толкнул его на неправильный путь, что только он виноват во всем, что с братишкой было… в том числе и в его бесславной смерти, которой может быть достоин именно Лейстрейндж-старший, но не его младший брат. И, тем не менее, хочется услышать это неподражаемое ?брат?? с тем страхом, благоговеньем и нежностью в голосе. Ощутить рядом, приосаниться и подумать, что жизнь еще не кончена, что есть ради кого сражаться. Только вот… Самообман. Никого нет рядом и все, кто могут услышать – лишь дементоры за решеткой. И снова в голове воспоминания. Из бесконечных ссор с самого первого дня знакомства. Пускай в возрасте десяти уже тяжело принять факт, что у тебя есть брат, и брату твоему шесть лет, но не это стало причиной раздора. Дело было лишь в том, что избалованному матерью Рабастану не хватало отцовского внимания, в котором старший просто купался. Детская обида. Лишь спустя годы младший понял, что не хотел бы получать столько же внимания отца, ведь это значило бы всю жизнь без матери. Раба был капризным, взбалмошным, а Руди в его глазах – агрессивным и жестоким.И, тем не менее, они были братьями. Настолько близкими, насколько себе могли позволить аристократы. У них была общая судьба, общие проблемы. Столько всего, сплетшегося в единую жизненную линию, а ведь Рудольфус даже не знает, где брат похоронен, и удостоили ли этой участи вообще Упивающихся, погибших в последнем бою.

Сейчас, в этой холодной камере, в голову нарочно лезут воспоминания. День смерти отца и, в то же время день, когда они сошлись ближе всего.Им было о чем поговорить, несмотря на все попытки Рабастана изобразить из себя недотрогу. Звон разбитого бокала, треск камина, тихий вскрик брата и его всхлипы, чем-то схожие с мольбами не делать так. И все что шло после – тихие разговорыпочти шепотом. И брат, словно ребенок, заснувший на полу, устроив голову на его коленях. Первый и последний раз.

После много всего сменилось в их жизнях. Но сейчас, в этой безумной, холодной камере… Его не хватало.

Жизнь оказалась конченой в те минуты, когда солнечный свет пробрался в камеру.