Борьба с ересью (1/1)

Для меня все началось в тот вечер, хотя тогда ни я, ни кто другой не могли подозревать о том, что что-то и впрямь началось тогда. В тот вечер я впервые услышал имя человека, изменившего всю мою жизнь. Человека, благодаря которому я всерьез взялся за изучение Святого Писания. Человека, погубившего меня и всех, кто был мне дорог. Но тогда он еще не вселял в мое сердце страха, тогда я еще был беззаботным ребенком — я мог себе позволить таковым быть, ведь мне было всего четырнадцать, я только начинал жить. Не мог я знать и том, что жизнь моя окажется много короче, чем могла бы быть.Итак, это был самый обычный семейный вечер. Мать накрывала на стол — я даже помню, что ели мы тогда макароны с сыром — отец сидел за газетой, а Салос ковырял вилкой край стола. Салос был особенным ребенком, отчего ему разрешалось несколько больше, чем обычным детям, и на многие его проступки закрывали глаза. Будучи помладше, я очень злился на него за это, но в свои четырнадцать уже начал думать, как взрослый, и понимать, что завидовать его безнаказанности глупо. ?У тебя впереди будущее, перед тобой могут открыться сотни дверей. Ты можешь закончить школу, выучиться в университете, получить престижную работу... Или посвятить себя путешествиям, музыке, кино, стать абсолютно, кем угодно. Можешь, в конце концов, жениться и завести собственную семью. А он не может?.Салос был особенным с самого рождения, и родители ничего не могли с этим поделать. Ни врачи, ни знахари, ни лекари, ни священники не могли излечить моего брата. Сейчас ему было десять, но на вид казалось гораздо меньше. Салос так и не научился читать, потому что буквы расплывались перед глазами. Считать он тоже не умел, плохо рисовал и не мог участвовать в играх, требующих логического мышления. Он едва ли принимал установленные в обществе правила поведения, не умел себя контролировать и имел пугающую тягу к насилию и жестокости. Из-за Салоса мы больше не держали домашних животных. В школу он, по понятным причинам, ходить не мог, но и дома ему было скучно. Как бы мать не старалась удержать его дома, опасаясь отпускать такого ребенка в большой мир, он все равно постоянно вырывался. К счастью, Гэтлин — городок маленький, и здесь такому было легче жить. Взрослые относились к Салосу снисходительно и с жалостью, отчего он невольно становился ребенком, за которым присматривали все здешние. Дети, разумеется, бывали жестоки по отношению к нему, и мать очень страдала от этого, но ничего не могла с этим поделать, ибо не имела власти запирать его в стенах дома. С местной сельской ребятней, состоявшей главным образом из дурачков разных мастей, он ладил, если это можно было так назвать. Он всюду бегал с ними, играл и таскался, как упрямая собачонка, а они в свою очередь относились к нему так же, как сам Салос относился к жившим у нас когда-то домашним животным, таская их за хвост и радостно хохоча.Когда перед каждым из членов семьи была поставлена тарелка с ужином, Салос буквально накинулся на еду. Ел он крайне неаккуратно, половина не попадала в рот да и вообще зрелище было не для брюзгливых, но наша семья была к этому привыкшая. Я, как старший брат, помогал ему кое-как, но лучше становилось не на много. После макарон был разлит по стаканам холодный чай, а за чаем начался какой-то бытовой разговор ни о чем.— Салос, как ты провел день? Где ты был? — мама повернула к нему голову. Подобный опрос тоже являлся частью ежедневной процедуры и был направлен на развитие речи и мышления Салоса.— Я был на кукурузном поле, — такие, как Салос, не умели ничего утаивать и выкладывали все, как есть, поскольку являлись по природе своими блаженными и не умели лукавить. Обычно Салос скитался по городским улочкам, посему сказанное им сейчас заставило лицо матери вытянуться. Родители переглянулись, и она продолжила как-то сурово-серьезным тоном:— Не играй там больше. Кукурузные поля огромные, а стебли кукурузы выше твоей головы — ты заблудишься и не найдешь дороги назад.— Не заблужусь, со мной был Исаак.Семье были известны имена детей, с которыми обычно возился Салос. Даже более, были знакомы их родители, чтобы, если что-то случится, знать, к кому обратиться. Но произнесенное в этот вечер имя — впервые произнесенное — было незнакомо родителям. Они вновь переглянулись, и уже отец каким-то ласковым, как приторно-сладкий сироп, голосом — таким обычно говорят с очень маленькими и плохо соображающими детьми — спросил у Салоса:— Солнышко, а кто такой Исаак?Салос не мог спокойно сидеть на месте. Он постоянно заламывал руки, водил головой, словно его шею поминутно сводила судорога, переключал на что-то внимание и обязательно находил пальцам какое-то занятие — по этой причины он и ковырял вилкой угол стола. Вот и сейчас, когда внимание родителей было так сильно приковано к нему, что вызывало некое напряжение, он сидел, увлеченный больше чем-то другим.— Исаак мой друг. Он Бога видел. Если я буду праведником, то тоже смогу Его увидеть.Родители велели нам пойти поиграть, но я, вместо того, чтобы последовать за братом, остановился за углом, прислушиваясь к разговору на кухне. — Я не понимаю... Бога видел? Что это значит? Надо было расспросить его, зачем ты отпустил их? — прозвучал женский голос.— Кажется, я знаю, что это за Исаак такой. Мы с Ричардсоном как-то заговаривали об этом, вскользь правда, да и я тогда не особо этому внимание уделил. Какой-то школьный проповедник, в общем. Ричардсон говорил, что его сынишка Иов с ним связался, но тот быстро пресек это общение. Говорит, что даже сам видел его однажды и что-то в нем ему сильно не понравилось. Бывает так, что смотришь на иного человека и какое-то отвращение, нехорошее предчувствие пробуждается в тебе. Он клялся, что обладает каким-то особым чувством и интуиция его никогда не подводила. — Какой ужас!— Впрочем, не стоит так реагировать. Я и тогда усмехнулся на все это, и сейчас не могу серьезно воспринимать эти россказни. Да какое там у него предчувствие, а? Несварения желудка в тот момент было, вот и все.— Ричардсон — человек порядочный...— И порядочные люди имеют свои странности. — Даже если так, школьный проповедник... ?Бога видел?... — Мало ли, какие у детей сейчас игры, Кэрол.— Религия — это не игрушки. Мне это тоже не нравится.— У Салоса и так непросто ладятся отношения с другими детьми. Если у него появился друг — пусть, может, с прибабахом, пусть и какой блаженный, но друг — то я не стану пресекать их дружбу из-за несварения желудка Ричардсона и твоих бабьих предчувствий.***— Салос, — шепотом произнес в ту ночь я, когда мы оба уже лежали в своих кроватях: — Ты спишь, Салос?— Нет.— Расскажи мне про Исаака, Салос, — тверже произнес я по большей части из-за любопытства. Ненадолго воцарилось молчание, но вскоре мой младший брат начал рассказ о своем новом друге:— Он очень хороший. Не дерется и не дразнится, как другие. Он рассказывает нам всякое. О Боге рассказывает, потому что видел Бога, и говорит, что мы тоже сможем его увидеть.Он для меня Библию читает, потому что я не умею, и говорит, что я чистое дитя Божие. Он рассказывает нам о пришествии на землю Царствия Небесного, о том, что мы должны помочь ему в этом пришествии. Я бы очень хотел помочь ему, очень-очень. Эрик в меня камень бросил и сказал, что я урод и мама моя трахалась со всеми, потому я такой и есть. А Исаак, увидев это, тоже взял камень и кинул в него, и того кровь (красноречие не являлось сильной стороной брата, и иногда конструкции у него выходили ломанными). Кровь ему правый глаз заливать начала, тот расплакался и убежал. Исаак сказал, что Эрик будет гореть в Гиене Огненной вечность, потому что грешник. А я чистый. Исаак не врет, никогда не врет.Я невольно поморщился. Эрик — один из тех детей, с которыми играл Салос, и эти отношения наглядно показывали, какие ?друзья? были у моего брата. В тот момент я невольно проникся к Исааку уважением и теплыми чувствами, как к человеку, в котором мой брат мог найти заступника. Как к тому, кто действительно мог бы стать другом для него. Немалую роль сыграла и та восторженность, с которой Салос рассказывал о школьном пророке.— Ты говорил, что он читает вам проповеди в поле. Я бы тоже хотел их послушать.— Исаак будет рад! И... Ты и впрямь должен тоже с ним подружиться, и тогда, тогда... — Салос не договорил, но от восторга аж подпрыгнул и захихикал. В эту ночь я засыпал в хорошем расположении духа и чувствовал, как спокойствие разливается по моему телу. Мы оба тогда видели в этом Исааке решение всех наших проблем и ключ к счастью.***Мы с Салосом возвращались с кукурузного поля в молчании. Оба мы трепетали внутри, но по разным причинам. Он ощущал волнительный трепет, находился в предвкушении исполнения приказа Исаака, я же... Этот трепет был похож на озноб, у меня кружилась голова и я не мог вымолвить ни слова, потому что был абсолютно шокирован этим приказом. Летнее солнце понемногу заходило за линию горизонта, мы шли по обочине, и тогда я вдруг произнес, кажется, сам не ожидая этого:— Убежим отсюда. До ближайшего городка несколько миль, мы отправимся туда на отцовском велосипеде. Я посажу тебя на багажник, и мы расскажем им о том, что замышляет Исаак, потому что здесь нам никто не поверит.Салос внезапно остановился, взглянул на меня своими раскосыми темными глазами и приоткрыл рот от удивления. Даже перестал теребить край своей грязной футболки, хоть и не надолго — он не мог не выполнять каких-то бессмысленных действий, даже если доходило до заламывания рук. — Исаак сказал нам... — начал было Салос своей обычной интонацией, несколько заторможенно растягивая слова и ставя неправильные акценты в предложении.— Убить. Отнять человеческую жизнь. Жизнь наших родителей, черт побери! — неизвестно, как мне удавалось тогда сохранять спокойствие и говорить почти ровным голосом. Вероятно, сказывался шок, который так и не отпустил меня. С настоящим ужасом, от которого цепенели конечности, а по спине проходил холодок, я смотрел в непонимающие раскосые глаза брата. Он молчал в недоумении, совершенно не понимал, к чему я веду и чего хочу.— Нельзя убивать людей, Салос! — воскликнул я. Взгляд мой затуманился от подступивших слез, вызванных отчаяньем. Я словно говорил на другом языке, был из другого мира — один в целой вселенной, и никто не мог меня понять. Я был вынужден объяснять своему десятилетнему брату, что нельзя убивать своих родителей — от такого можно с ума сойти.— Исаак сказал, что все грешники должны умереть, и тогда...— И ты собираешься убить своих родителей ради этого безумца Исаака?! — не выдержав, закричал я. Голос мой дрожал от гнева, страха и отчаянья. Ни лицо, ни взгляд Салоса не переменились — для него я устраивал истерику на пустом месте, и это было самым страшным в моей жизни.— Исаак не безумец, он Бога видел...— Он безумец! Больной ублюдок! Безумец! Безумец! — словно помешанный, повторял я, полагая, что смогу убедить, достучаться до брата, если как можно чаще повторю эту, казалось бы, очевидную всякому нормальному человеку истину.— Это ты безумец! — запальчиво воскликнул в ответ Салос, и лицо его покраснело.— И ты такой же больной ублюдок, если слушаешься его! — не слыша чужих слов, продолжал я. Меня и впрямь уже трясло. Эти мои слова вывели Салоса из равновесия, нижняя губа его задрожала, лицо исказила злобная гримаса:— Нет! Это все из-за них, из-за них, все из-за них! Я такой из-за их грехов, за их грехи Господь послал им меня... такого...Оба мы находились в исступлении, обоих нас трясло от гнева и боли, оба мы в отчаянье выкрикивали ужасные вещи. Наконец, эта жуткая сцена, разыгравшаяся между нами, подошла к своему кульминационному исходу. Я никогда не бил моего брата — ведь он был особенным ребенком, требовавшим снисхождения, понимания и специального подхода. Но сейчас я впервые ударил его по лицу, собрав в удар всю свою злобу, всю боль и отчаянье. Удар оказался таким, что Салос пошатнулся и, не удержав равновесие, упал на землю. Рука тут же оказалась на раскрасневшемся месте удара. Оба мы впали в оцепенение, словно соображая, что это только что произошло. Грудь моя тяжело вздымалась, сквозь гневное выражение на лице лишь слегка проглядывалось раскаянье.— Опомнись же ты наконец! — прорычал я. Он же лежал на земле, не шевелясь, а потом взгляды наши встретились, и этот взгляд я никогда не забуду. В этом взгляде было смешано столько сильных чувств, что, если бы не состояние аффекта и бушевавшая в тот момент во мне буря эмоций, я бы не выдержал и отвел взгляд. Но тогда я выдержал. На глазах его теперь тоже появились слезы, напоминающие о том, что мы братья, что я... быть может, не лучше Исаака в своих деяниях. Острый укол вины и страх от осознания содеянного пришли на смену гневу, и я сделал шаг вперед, но Салос тут же поднялся на ноги, отступая назад и ощетинившись, как дикий зверь.— Я не хотел, Салос, я... — быстро замотав головой, едва слышно произнес я, чувствуя, как горький ком подкатывает к горлу, как воздуха начинает не хватать. На мгновение мне показалось, что младший брат сейчас вцепится в меня, схватит тяжелый камень и раскроит череп. А после пойдет исполнять приказание Исаака, потому что наши родители для него теперь были грешниками, заслуживающими кары. — Пойдем со мной.Вместо этого, Салос резко развернулся и бросился бежать прочь, а я сам еще стоял на том месте и сумел опомниться, лишь когда на город опустилась ночная тьма.***Я посещал проповеди Исаака, посещал каждую его проповедь и даже откопал Библию, которую читал длинными вечерами, а иногда и ночами. Исаак увлек меня так, как ничто в жизни не увлекало меня. Лишь когда пелена дурмана и очарованности этим человеком спала, я ужаснулся, оглядываясь назад. Исаак — страшный человек, самый страшный из всех, что доводилось мне встречать на своем коротком жизненном пути. Он больше и хуже, чем человек. Паства с уважением и трепетом относилась к нему, при этом холодея от страха перед длинной тенью пророка, которую звали Малахией. Малахия был груб, молчалив, вспыльчив и угрюм. К тому же, он был одним из самых старших в нашей детской компании и уж точно самым сильным. Отвага Малахии граничила с безрассудством, а его отсутствие инстинкта самосохранения одновременно восторгало и ужасало. Он являлся самым остервенело преданным союзником Исаака и, казалось, в некоторых вопросах нашей религии был даже суровее своего учителя. Эта суровость и жесткая принципиальность и пугали детей. Исаак мог быть грозным, мог быть властным и устрашающим, но еще он мог быть ласковым, великодушным, мог быть добрым отцом для своей паствы. В нем видели и доброго отца, и мудрого учителя и сурового судью. Впрочем, будь во главе всего Малахия, никто бы не пошел за ним, потому что он не обладал тем невероятным обаянием, красноречием и чем-то, выходящим за определение присущих человеку качеств. Малахия мог вселять в сердца лишь страх, а этого недостаточно, чтобы повести людей. Людей, которых нужно сперва привлечь, а Малахия только отталкивал. Они не боялись Исаака, хотя стоило. Они были слишком близоруки и боялись ножа в руке убийцы больше, чем самого убийцу. Более того по своей воле целовали руки убийцы, так по-детски с опаской взирая на нож. Именно ножом в руках Исаака и был Малахия. Возомнивший себя пророком и носителем слова Божьего был страшнее, поскольку был той рукой, которая управляет куклой, был тем, кто формировал не только Малахию, но и всех этих детей. Он вложил в их голову страшную идею о Царствие Небесном, он добился того, чтобы эти дети поднесли ему это Царствие на блюдечке. Он был раздававшим приказы, был тем, кому вздумалось вырезать целый город, и он дал нож ближнему для осуществления этой блажи — теперь я понимаю, что все это именно блажь одного капризного высокомерного психопата, воздвигнувшего себя над всеми остальными. Исаак искусно манипулировал сознанием детей на протяжении всего этого времени — моим тоже, как не горько теперь это признавать.Я был один, потому что не мог больше следовать за ним. Был один, потому что лишь я осознавал ужас произошедшего. Печально, что осознание пришло, лишь когда кровь уже пролилась, а Исаак стал настоящим некоронованным повелителем обширных территорий на много миль вокруг. Теперь этот город, эти поля принадлежали ему, и его вооруженные болванчики, как одичавшие звери, будут следить за новым порядком. Теперь здесь новый хозяин, а со смертью шефа полиции — одного из немногих, попытавшихся уничтожить зародившееся здесь зло — не осталось ни единого шанса спастись из этого Ада.Я не ел уже несколько дней и укрывался ото всех. Мне было страшно, жутко и тошно. Я чувствовал себя, как внезапно протрезвевший от таза с ледяной водой. Я ненавидел себя и был в абсолютном отчаянье, а на полное осознание и... принятие случившейся трагедии мне понадобилось несколько дней. Я был один. Все остальные одурманены безумием Исаака. Только я один могу положить конец, ведь... Нет, такого не может быть. Не может, чтобы во всем Гэтлине только меня одного бросало в ужас и трясло от этого массового убийства.Я не мог поручиться за целостность своего рассудка. Не мог ручаться за разумность своих действий. Я был напуганным четырнадцатилетним мальчишкой, у которого убили родителей и который был окружен бешенными фанатиками. А на много миль вокруг меня не было ничего, кроме кукурузы. Именно в таком состоянии я рухнул на колени перед иконой с образом Христа и, рыдая, начал молиться, постепенно ощущая, как мной овладевает спокойствие, словно что-то извне придало мне сил. — Отче нас сущий на Небеси, смилуйся надо мной и прости меня, ибо я грешен. Спаси меня, Господи, прибудь со мной в трудный час и не оставь на погибель. Снизойди ко мне Господи, к смиренному рабу своему Иакову, ибо нуждаюсь в тебе, ибо слаб я и низок. Помоги мне, Господи, искоренить то зло, что здесь обитает и не дай пасть перед ним. Славься, о Господи, о великий, на земле и на Небеси! Аминь.После этого я прочел молитву об упокоении душ всех погибших в устроенной Исааком резне и рухнул перед образом, уснув, а во сне снизошло мне озарении, и на утро я уже знал, что делать.***Летнее солнце взошло над кукурузным полем, купая в своих лучах еще зеленеющие початки, которые, к августу-осени уже должны были налиться золотом. На гладкой площади — единственной во всем кукурузном поле — принадлежавшей Тому, Кто Обходит Ряды, расположились дети, лица которых сияли так же ярко, как и сегодняшнее солнце. Энтузиазма от исполнения казавшейся такой далекой и неосуществимой цели хватит еще надолго, а сами они все не могли наговориться о тех незабываемых впечатлениях, которые получили. Все начиналось, как игра, и игра эта сильно увлекла их, до сих пор не выпуская из своих цепких лап. И не все еще понимали, что переступили черту дозволенного, что все игры кончены, что в играх убивать можно только понарошку. У многих уже начинал наклевываться вопрос: ?а что же дальше??. С одной стороны, самая интересная часть игры осталась позади, а с другой — впереди их ждало Царствие Небесное, о котором так часто твердил их лидер. И что же это за Царствие? Уже наступило или нужно сделать еще что-то? А если наступило, то как теперь им играть или это конец и все?Все переговоры, перешептывания, выкрики и смешки затихают, когда через ряды сидящих детей неспешно продвигается маленькая черная фигурка с бледным лицом, окольцованным черным нимбом его широкополой шляпы. Вместо черного Ветхого Завета в руках его теперь самодельное распятье из стеблей кукурузы. Следом, словно тень, широкими шагами пробирается другая фигура, создававшая отличный контраст с впереди идущим, и от этого контраста казавшаяся еще более высокой, массивной и угрожающей. Наконец, они оказываются в центре внимания собравшихся: Исаак стоит подле распятого на кресте шефа полиции, а Малахия чуть поодаль, как верный неразлучный спутник.— Он говорил со мной сегодня, дети мои, и Он весьма доволен нашими стараниями. Теперь Его земля очищена от всех грешников и принадлежит нам, верным и смиренным слугам воли Его. Он будет защищать нас и кормить, а мы будем почитать Его и жить по законам Его. Отныне у этих мест новый хозяин и царствовать здесь будет новый порядок. Всякий, достигший девятнадцатилетия, будет уходить в поле и отдавать свой дух в Его руки и, коли был он праведником, будет вознагражден вечной жизнью в Раю. Теперь, когда этой землей более не управляют грешники и мы не вынуждены скрывать свою веру, подчиняясь воле неверных и живя по их суетному распорядку, вся наша жизнь будет целиком посвящена служению Господу и заботе о кукурузе, что кормит нас. Все прочее не имеет значения, все прочее нам не нужно, все прочее грешно и противно Господу. Все детские игры, забавы, рисование, музыка — все это пережитки прошлого, и всякий, кто будет замечен за подобным греховным времяпрепровождением понесет наказание, ибо такова воля Его. Мы должны работать в поле и молиться, и Господь снизойдет к нам и будет милостлив к нам. Забудьте впредь дома свои старые и не возвращайтесь к ним, как к символам греховности, которую мы искоренили. Отныне дом наш — кукурузное поле и церковь — и нам предстоит очистить ее от ереси, которой та была преисполнена. Есть время собирать и разбрасывать камни, как есть время вспахивать землю и есть время собирать урожай, — голос Исаака звучно раздавался над головами собравшихся. Что бы он ни говорил, дети слушали, глядя на него, как завороженные. В речи его было столько чувства, столько эмоций и энергии, что он умудрялся заряжать толпу, вселить в их сердца восторг и трепет перед Господом. Слушая его, они чувствовали, как их накрывает волна экстаза, как учащался их пульс. Никто не смог бы сказать, когда именно появилась эта особая магия в речах Исаака, но теперь, после сотен проповедей они уподобились собаке Павлова, реагируя на своего пророка, как на зажженную лампочку и совершенно не замечая, как смысл речей их лидера становился все безумнее и ужаснее. Исаак говорил крайне эмоционально, иногда ходил между рядами собравшихся, заглядывал в их лица и своим пронзительным взглядом, от которого, как они искренне верили, нельзя ничего утаить, выискивал в их душах хоть малейший намек на темное зернышко, которое однажды приведет к греху. Но речь он свою не окончил, замерев на словах об урожае и уставившись куда-то за спины всем собравшимся. На мгновение на лице его можно было увидеть намек на удивление и растерянность. Собравшиеся машинально развернулись, проследив за взглядом своего лидера.— Иаков... Мой верный и старательный ученик, где ты был? Мы беспокоились о тебе. Позади всех собравшихся стоял четырнадцатилетний юноша. Растрепанный, в грязной одежде, выглядевший даже немного больным, но с какой-то твердой убежденностью во взгляде. Этим взглядом темных глаз он смотрел прямо на Исаака. Обращение пророка к Иакову было произнесено привычно ровным голосом с каплей какого-то неестественного и наигранного волнения. Иаков все же оторвал от него взгляд, но лишь для того, чтобы осмотреть собравшихся, выискивая лицо брата. Голова Салоса привычно дергалась, как от судорог, но сейчас он смотрел почти ровно и хмуро. Такими были взгляды всех собравшихся, внешний вид которых выдавал явное напряжение. Лукавство Исаака слишком очевидно — им все известно. Салос рассказал, не мог не рассказать.— Я пришел не к тебе Исаак. Я пришел открыть глаза этим заблудшим, вернуть их на праведный путь, с которого ты их сбил! — хрипло, но после звучно и громко, чтобы его могли слышать все присутствующие, начал Иаков.— Вы позабыли об истинном Боге! Вы позабыли о том, чему учил нас Иисус, забыли о всепрощении, о милосердии! Вы все здесь отцеубийцы и язычники, потому что внимаете демону! Не Господь снизошел к Исааку, но дьявол! Дьявол, что живет в этих полях, которые надобно сжечь! Взгляните на него — вот оно зло! — голос его срывался, Иаков указал на Исаака, обличая его. Сам же проповедник вдруг вышел из своего оцепенения. Обычно бледное лицо его побагровело от гнева, и сам он за одно мгновение из холодного и властного манипулятора превращаясь в чересчур эмоционального двенадцатилетнего капризного мальчишку. У Исаака началась истерика, которую ранее никто не мог наблюдать. Лица детей сперва исказились от страха и ужаса от слов Иакова — хотя некоторые еще больше помрачнели, те, что прекрасно понимали Иакова, но еще лучше понимали свое безнадежное положение. Теперь же внимание переключилось на Исаака, на него смотрели с любопытством, удивлением и все тем же ужасом.— Замолчи! Еретик! Еретик! Убейте его! Убейте его! — в припадочном состоянии истошно визжал пророк, в действительности напугав некоторых детей своим поведением. Иакову он напоминал антихриста, оказавшегося на территории церкви — такой припадок у него был.— Одумайтесь! Вернитесь на путь добра и истины, вернитесь к учению Христа! Отрекитесь от этого демона! — но слова Иакова все больше заглушали вопли Исаака, и он уже сам перестал слышать собственный голос. Неизвестно, сколько длилось оцепенение детей, но в итоге — не без пинка Малахии — они все-таки исполнили приказание. Один из пустых крестов подле распятого шефа полиции опустили на землю. Иакова крепко схватили за руки несколько рук и поволокли к кресту. В водовороте лиц Иакову казалось, что он увидел лицо брата, но вполне возможно, что всего лишь показалось. Его держали за руки и за ноги, кто-то крепко приматывал его конечности к деревянному кресту колючей проволокой, больно впивавшейся в кожу. Очень скоро на землю начала капать теплая кровь, сочившаяся из разрезанных детских запястий. Он не кричал от боли, ему даже не было страшно. Кружилась голова и он едва ли понимал, что происходит, но ни страха, ни боли не чувствовал. — Я посылаю к вам пророков, и мудрых, и книжников; и вы иных убьете и распнете, а иных будете бить в синагогах ваших и гнать из города в город; да придет на вас вся кровь праведная, пролитая на земле, от крови Авеля праведного до крови Захарии, сына Варахиина, которого вы убили между храмом и жертвенником! Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные! — вместо криков боли, из груди вырывались эти последние напутствия Иакова, которые, как он наделялся, затронут глубины сердец этих детей. Вокруг стало посвободнее, толпа рассредоточилась и перед ним выросли две фигуры, с которых и начался весь этот кошмарный сон, от которого невозможно было проснуться. Крепкая рыжеволосая фигура склонилась над ним, но внимание Иакова было больше уделено другому. Покрасневший от гнева, с вздувшимися на лице венами, с растрепавшимися под съехавшей набок шляпой волосами, пророк Исаак прожигал его гневным взглядом. Было бы иронично и, будь это какой-то роман, очень трогательно и красиво, будь этот человек, именно в таком виде, последним, что увидит Иаков в своей жизни. Однако, это были не страницы романа, и потому все завершилось не так. Все завершилось страшнее. Крепко стиснув своей ручищей подбородок мальчишки, Малахия резко развернул его голову, и Исаак пропал из поля зрения. Теперь перед глазами было конопатое, гневное лицо, которое более не вызывало ужаса — ничего уже не сможет испугать его. В правой руке своей он сжимал шило, левой — крепко держал голову Иакова. В действительности последним, что видел Иаков — оскал кривых зубов цепного пса Исаака. Крик был таким громким, что, казалось, разрезал воздух. Салос и те, что были помладше, дернулись, некоторые вздрогнули, зажимая уши. Стоящий ближе всех Исаак не шелохнулся, с присущей ему внимательностью наблюдая за действиями Малахии. Дыхание его понемногу выравнивалось, кровь начинала отступать, но тонкие губы были плотно сомкнуты — он и не думал улыбаться, все еще будучи крайне взбешенным выходкой Иакова. Инстинктивно Иаков зажмурился и вогнанное ему в глазницу шило пронзило тонкую кожу века. Кто-то из старших подошел ближе, удерживая голову еретика в недвижимом положении, но тот все равно сильно дергался, отчего работа Малахии становилась грубее и сложнее. Малахия не был палачом — он был ребенком. И он понятия не имел, как нужно выкалывать глаза, как это правильно делается. От этого процесс длился долго и мучительно. Для своего удобства, Малахия уселся на груди вероотступника, крепко сжимая нижнюю часть лица и буквально выковыривая по кускам глаз из глазницы вместе с разрывавшимися сосудами. Зрелище выходило отвратительное и премерзкое. Помогавший удерживать голову подросток отвел взгляд, чувствуя, как подступает тошнота и начинает кружиться голова — даже у него, участвовавшего в недавней массовой резне.Истошные крики, от которых холодела кровь и хотелось убежать, просачивались в каждый сантиметр этого места, в души всех немых наблюдателей этой жестокой расправы над тем, кто осмелился пойти против воли Господа и прилюдно оклеветать своего пророка. В этих криках не было следа былой отваги, силы, веры. Не было никаких выкрикиваемых из последних сил наставлений, была только боль, ужасная, дикая боль. Господь, брат, родители, Исаак... Иаков позабыл даже о существовании слов, весь мир растаял, весь мир состоял из одной лишь бесконечной боли. Он рвал голосовые связки, но продолжал орать, не помня себя. Такой сильной была боль, что все его тело билось под тяжелым весом Малахии с такой силой, что последний пару раз чуть не свалился с него, еще крепче вжимая того в деревянный крест, который в свою очередь проваливался в землю под ними, а Малахия сильнее наседал на грудную клетку, лишая драгоценного воздуха. Чем сильнее Иаков бился, тем сильнее впивалась колючая проволока, изрезая его запястья в мясо, доставляя еще больше боли. Казалось, сил хватит, чтобы вырваться от этих пут, связывающих его, и тогда Исаак скомандовал обмотать его конечности еще одним слоем проволоки. Прошла целая вечность, и Малахия переключился на второй глаз, пронзая и его тоже и продолжая свою мерзкую и кропотливую работу. Кровь из первой глазницы заливала лицо Иакова, стекала, заливая ухо, попадала в рот, заставляя закашляться. Из-за сдавливающего ему грудную клетку Малахии, Иаков начал задыхаться. Трудно было поверить, что люди могут так долго и так громко орать. Так страшно орать. Но теперь крики его превратились во что-то еще более страшное, в какие-то ужасные предсмертные звуки. Он задыхался, кашлял, бился в предсмертно агонии, орал от боли. Голосовые связки не выдержали, он сам не выдержал. Наблюдавшие видели, как слабело его тело и видели, как в последней судороге дрогнули пальцы на изрезанных руках. Когда Малахия закончил свою работу, Иаков не кричал и не шевелился. — Принесите кукурузные стебли, — скомандовал Исаак. Малахия слез с тела и поднялся на ноги, сам замызгавшийся в чужой крови настолько, что одежда, особенно ткань рубашки, вымокла и противно липла к телу. Впрочем, ему самому это доставляло больше удовольствия, чем дискомфорта — быть вымазанным кровью своих врагов. Исаак приблизился к телу и заглянул в изуродованное лицо предавшего его. Все оно было залито кровью, рот открыт, из пустых глазниц смотрела зыбкая тьма. Русые волосы слиплись от крови. Приглядевшись, можно было заметить на лице царапины — свидетельство того, что Малахия не мог удержать того, как следует, и периодически промахивался шилом. Кое-где на лице оставались куски разодранных глазных яблок.— Похоже, он умер от потери крови. Или от болевого шока, — беспристрастно произнес пророк, взирая на Иакова, как на музейный экспонат. — Ты убил его раньше времени, Малахия. Малахия не ответил, лишь поджал губы и нахмурился, как обычно делают дети, которые вынуждены выслушивать, как их отчитывают взрослые, не имея возможности что-либо им возразить. Голос Исаака был тихим, а вид усталым, словно он пережил нечто очень изматывающее. Учитывая его недавнее припадочное состояние, этому можно было найти оправдание. Он отошел в сторону. Малахия сверлил его взглядом, а тот в свою очередь словно и не замечал его.За кукурузными стеблями ринулись тут же, стоило Исааку отдать команду. Очень скоро дети заполнили пустые глазницы листвой и, не без помощи старших, крест был воздвигнут на свое место. Теперь темная густая кровь стекала на одежду распятого. Светлая футболка намокала. Трава же под крестом, там, где Малахия занимался приготовлениями, была сплошь пропитана кровью. Пустые глазницы, набитые кукурузными стеблями, с укором взирали на детей.— Иаков предал нас. Предал нашего Бога, совершив страшное богохульство, и понес справедливое наказание. Эта же участь ждет всех, кто, впав в грех, возгордится и забудет о Боге. Будьте смиренны, как велит Библия, будьте чисты в намерениях своих, и Господь убережет вас от еретиков, подобных этому, и от их гнусных россказней. Через них Лукавый проникает в наш мир и говорит с нами их языками, желая развратить наши души. Вам не надо бояться, если ваша вера крепка и сильна. Восславим же теперь Бога нашего и да убережет он нас от отравляющей сердце ереси! — стоя под истекающим кровью телом распятого, проповедовал Исаак.— Славься Господи! Аллилуйя! — первым поддержал клич своим звучным басом Малахия, поднимая над головой свой нож, который носил на поясе и которым отнял ни одну жизнь в переломный для них всех день. Окровавленное шило валялось где-то на земле.— Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! — скандировала толпа, все больше впадая в религиозное исступление. Волны экстаза охватывали скандирующих и, чем громче они кричали, тем увеличивался их восторг, и в этом безумном восторге, похожем на наркотическое опьянение, они все более мутились рассудком. С весельем взирали они на вероотступника, понесшего справедливую кару за свои ужасные деяния.Но вопли Иакова, чье имя с этого дня будет предано забвению, все же были громче. В царившем безумии Иосиф чувствовал, как холодный липкий страх и ужас проникают в его душу. Он смотрел прямо в пустые глазницы Иакова и слышал тихий шепот, доносившийся до его ушей: ?Помоги мне, Господи, посмотри на меня и помоги. Пошли на эту землю другого спасителя, ибо я оказался слаб, ибо я не справился. Помоги ему освободить эту землю от царящего здесь зла, и пусть в нем будет больше веры, чем было во мне?.Иосиф лишь создавал видимость, что славит Господа вместе с остальными. Черные пустые глазницы и шепот не давали ему покоя.