Поцелованный солнцем (1/1)

Где-то в небе, пока что отдаленно, но слышались первые раскаты грома. Ветер усиливался, а вместе с ним усиливался и шелест кукурузных листьев над головой. С каждым днем становилось все холоднее, но сейчас осенний холод если и чувствовался, то едва ли беспокоил лежащего на земле рыжеволосого юношу. Закрыв глаза, он позволял своему сознанию уноситься далеко от Гэтлина. Он был громким раскатом грома в нависших над кукурузным полем тучах, он был холодным ветром, немилосердно клонящим пожелтевшие стебли к земле. Он был един с природой, он был свободным и бестелесным. Самое главное, что он не был собой и несся далеко от своей земной безрадостной жизни.Он любил кукурузное поле, потому что в Гэтлине больше не было мест, где он мог бы побыть в одиночестве, а только одиночество его и берегло. Безлюдное кукурузное поле спасало его от жизни и от всего столь ненавистного. Лежа на земле, в простирающемся на мили поле, он ощущал, что исчезал из жизни, поскольку здесь его бы никто и никогда не нашел. Здесь он был неуязвим, здесь его не существовало — какое-то время, пусть всего несколько часов, но ведь не существовало. И это чувство ему безмерно нравилось.Беда его была в том, как он сам полагал, что ему не повезло родиться. Не в той семье, не в том месте, не в то время, не с той внешностью. Дети бывают на удивление жестокими, а взрослые бывают ужасными мудаками. Именно поэтому он прячется — хотя сам предпочитает думать, что отдыхает от повседневности и спасается от жизни — в кукурузном поле. Его звали Малахия Боардман, ему было пятнадцать, и он был прожжен ненавистью настолько, что в душе его уже не оставалось места для чего-то другого. Было невозможно сказать, когда это началось, потому что началось это и впрямь с самой большой неудачи в жизни, по его мнению. С рождения. Его родители... В обществе было принято называть это ?неблагополучной семьей?, но Малахия находил более точные слова, описывающие людей, которые произвели его на свет божий. Он был все равно что сиротой, поскольку холодная пустыня, простирающаяся на много миль между ним и родителями, появилась с раннего детства и никогда не исчезала. Они попросту были чужими людьми друг другу. Учитывая наплевательское отношение к своему чаду, удивительно, как они по рассеянности не убили его в младенческом возрасте или не забыли где-нибудь. В детстве Малахия был предоставлен исключительно самому себе и еще тогда привык к постоянному одиночеству. С началом школы и социализации, которую подразумевал новый этап в его жизни, все многократно ухудшилось. Диковатое поведение и тень, набрасываемая на него репутацией родителей в этом небольшом городке, помешали установлению каких-либо дружеских контактов. Через какое-то время это переросло не просто в предвзятое отношение и желание сторониться Малахию, но в его открытый конфликт с обществом. Детям всегда нужен козел отпущения, и не вызывавший ни у кого симпатии мальчишка отлично подходил на эту роль. В итоге все вылилось в то, во что вылилось: в агрессивного и озлобленного подростка с непреклонным юношеским максимализмом и отсутствием понимания норм поведения и существующих в обществе границ. И теперь его скорее опасались и сторонились, хотя нисколько не меньше презирали и ненавидели, до сих пор не чураясь крикнуть вслед, что у рыжих нет души, или пошутить про ночные похождения его мамаши. В школе творился ад, дома было не лучше. Разбитая губа и синяк на конопатом лице были самой выразительной и наглядной демонстрации его отношений с миром. Только одиночество его и берегло, только одиночеством он мог действительно наслаждаться, и только в одиночестве находил успокоение. Именно поэтому, прикрыв глаза, он лежал на земле среди стеблей кукурузы и слушал отдаленные раскаты грома. И это было лучшее в его жизни. Пожалуй, это можно было бы без преувеличения назвать чем-то особенным. Его укромный уголок, укрытие от внешнего мира, куда никому, кроме него, не было доступа, а потому дышалось здесь легко и на душе было спокойнее. Это был нерушимый стеклянный шар, в который он с огромным удовольствием возвращался вновь и вновь.— Тебе лучше уйти отсюда.Был нерушим до этого дня, до этого мгновения, до того, как дает трещину. Чье-то постороннее присутствие кажется до того невозможным, что от испуга Малахия в буквальном смысле вздрагивает и подскакивает, меняя положение на сидячее. Ему не сразу удается сообразить, что происходит, даже когда взгляд останавливается на возвышающейся среди кукурузных стеблей фигурке, на удивление бесшумно подкравшейся, учитывая, как хрустит под ногам пожухлая листва, разбросанная повсюду. И первое, что бросается в глаза — широкие поля черной шляпы, окольцовывающие голову незваного гостя и вызывающие ассоциацию с нимбом, который обычно изображали на иконах у святых. В абсолютной растерянности, даже шоке, он еще некоторое время сидит на земле перед новоявленным, не в силах что-либо произнести — настолько потрясает его это внезапное пришествие. А мальчишка в черной шляпе, которую Малахия мысленно сравнил с нимбом, взирает на него сверху вниз, и лицо его не выражает ничего, кроме абсолютной невозмутимости. Даже кажется, что это статуя — настолько он неподвижен и безлик. Осознав наконец, в каком глупом положении он предстал перед этим мальчишкой, Малахия вскакивает на ноги, и теперь уже он смотрит на ребенка сверху вниз.— Какого черта?! — единственное, что срывается с его языка, даже как-то неосознанно, само собой, но, по правде, это единственное, что крутилось сейчас в его голове. — Погода портится. Тем, чья вера слаба, опасно находиться здесь, — интонация ребенка сохраняет беспристрастность и на контрасте с эмоциональными выкриками Малахии кажется еще более неживой, словно это не человек из плоти и крови, а какая-то машина.— Как ты... Что ты тут делаешь?! — пропустив слова сопляка мимо ушей, со злостью, которой пытался замаскировать свой испуг и недоумение, рявкнул Малахия, вкладывая в свой вопрос смысл ?как незнакомец нашел его и так бесшумно сумел подкрасться?. В это же мгновение Малахия угрожающе подался вперед, навстречу незваному гостю, заставляя последнего сделать несколько шагов назад и измениться в лице — опровержение ?нечеловечности? этого мальчишки, на лице которого отразился страх, и страх этот был вполне обоснован — агрессивные маневры Малахии и перекошенное гневом лицо, нависшее над ним были весьма аргументированными причинами опасаться несчастливого разрешения этой встречи. Но свой страх он умел маскировать, хотя в первые секунды лицо его выражало именно то, что он в данный момент чувствовал. Сузив болотные глаза, он с откровенной дерзостью встретился взглядом с Малахией и застыл в стойке, напоминавшую маленького хищника, ощетинившегося на загнавшего его в угол опасного охотника. Все тело его было напряженно, и эту деталь легко можно было бы заметить, но Малахия едва ли обращал на подобное внимание.— Очень наивно полагать, что можешь скрыться ото всех, когда прячешься в Его владениях, — буквально процедил мальчишка, впиваясь взглядом в лицо, по-прежнему отражавшее одну лишь злобу. Малахия даже не думал отступить, сохраняя свое положение, из которого было очень легко за одно мгновение перейти к пункту ?избиение жутковатого придурка?. Но глаза... В них еще яснее виделся страх, и это никак не могло утаиться от говорившего странные вещи мальчишки. И прежде, чем Малахия успевает с откровенной угрозой и раздражением спросить, о чем он все-таки толкует, ребенок произносит:— Не бойся. Просто иди со мной, — уже без намека на резкость, но проникновенно, с нажимом, крайне выразительно произносит обладатель ?черного нимба?. Голос его чем-то напоминает змеиное шипение, а слова, кажется, стремятся залезть под кожу, пробиваются в сознание, оставляя свой отпечаток. Удивительная выразительность, подкрепленная глубоким взглядом болотных глаз. Из-за их зрительного контакта кажется, что странный мальчишка заглядывает ему в душу, произнося эти короткие ?приказания?. Малахия отстраняется, молча взирая на своего собеседника, если можно было его таковым назвать, ибо беседа у них воистину странная. А собеседник выпрямляется, на лице его появляется едва заметная ухмылка и, развернувшись, он молча удаляется, темной тенью скользя среди пожелтевших стеблей кукурузы, возвышающихся над его головой. Таинственно появившийся, он так же без всяких объяснений уходит, прекрасно про себя понимая, что за ним последуют. Малахия замирает на месте, как вкопанный, глядя этому неизвестно откуда взявшемуся мальчишке вслед, наблюдая, как тот понемногу растворяется в листве кукурузы, хотя темную одежду легко различить в этой желтизне.Очередной раскат грома звучит гораздо ближе, чем раньше, ветер тоже усиливается, и, если бы не высокие стебли кукурузы, этот мощный порыв определенно заставил бы Малахию зажмурить глаза, а того паренька схватиться за свою черную шляпу, дабы ее не унесло. Тогда же Малахию отвлекает чей-то голос — еще один! — заставляющий отвести взгляд от темного силуэта и развернуться к источнику звука, но он не видит ничего, кроме зарослей кукурузы, которыми окружен. Сколько бы он не вглядывался в них, решительно ничего разглядеть не мог. Чьи-то голоса вновь прорезают тишину, но уже с другой стороны, вновь заставляя юношу резко обернуться, но опять вокруг лишь кукуруза, кукуруза, кукуруза, которая более не кажется ему такой спокойной, какой всегда представлялась. Нарастающее тревожное чувство понемногу превращается в панику, с которой юноша не в силах совладать, а биение сердца звоном отдается в ушах. Он хочет окликнуть мальчишку и спросить, слышал ли тот что-нибудь, но боится выглядеть психом. Хотя, глупый страх в такой-то компании. Но слишком страшно признавать самому себе, что в действительности он боится услышать положительный ответ. Новый порыв ветра немилосердно гнет стебли к земле, и тогда же происходит то, что заставляет юношу онеметь от ужаса. В какой-то момент эти самые стебли наклоняются в обратную сторону, гнутся против ветра, словно под действием какой-то неведомой силы, гораздо более мощной, чем порыв ветра. В следующее же мгновение он бросается с места, несется, не обращая никакого внимания не листья и стебли, которые немилосердно бьют по лицу. Несется к тому сопляку и, едва нагнав, с ходу бросает:— Кто ты, мать твою, такой?! — Пророк.Едва ли этот ответ что-либо дает Малахии. Назвавший себя пророком поворачивает голову к своему спутнику и мягко добавляет прежде, чем тот успевает задать новый вопрос или выплеснуть эмоции, которые сейчас буквально переполняли его:— Я отвечу на все твои вопросы и расскажу тебе обо всем — в этом ведь и состоит моя обязанность здесь. Но сейчас ты не готов к гласу Божьему, ты слишком напуган. Просто иди за мной.И он шел, еще не подозревая, что будет следовать за этим человеком весь остаток своей жизни. Шел молча, потому что этот пророк был прав — он действительно напуган и ничерта не соображает. Ему нужно было прочистить голову, нужно было взять себя в руки, нужно было успокоиться. Он шел, постоянно озираясь по сторонам, и всюду ему чудилось что-то, вмиг рассеивающееся, стоит зацепиться за это ?что-то? взглядом. Когда кукурузное поле осталось позади, стало полегче, по крайне мере, больше не приходилось то и дело оглядываться и шарахаться от каждого шороха, но его все еще била дрожь, дыхание было сбивчивым, а голове была настоящая каша. Он не смел задавать никаких вопросов, и ему было неинтересно, куда они идут и зачем. Абсолютно безразлично. Мысли его были далеко, совсем не с ним, а тот дьявольский шепот все еще преследовал и, казалось, что будет преследовать весь остаток жизни.***— Привет, Исаак, — привычно доброжелательно улыбнулся из-за прилавка мужчина преклонных годов, встречаясь взглядом с вошедшим в его закусочную.— Здравствуйте, мистер Ханс, — вежливо отозвался мальчишка, подходя к прилавку и улыбаясь одними уголками губ.— Ну и лютая погодка, никто не ожидал сегодня такого: гремит так, что Молли уже успела разбить чашку от испуга. Повезло, что забежал сюда до того, как ливанет. Ливанет, с таким-то грохотом точно ливанет. Сильно замерз? Я отсюда вижу, как ветер там лютует, давненько я такого не видывал. Славная у тебя шляпа, кстати, парень, повезло, что ее не унесло таким-то смерчем, — мистер Ханс был из тех стариков, что любят болтовню больше всего на свете, особенно, пустую болтовню. Так что, раз уж он начал, то остановить его едва представляло возможным.— Спасибо, мистер Ханс, — дабы не казаться грубым, вновь отозвался мальчишка, поправляя свою шляпу, из-за сильных порывов ветра съехавшую набок: — Ветер и впрямь ледяной.— Давай налью тебе что-нибудь, дабы согреться. Чай или кофе?— Два кофе, — ковыряясь свободной рукой в карманах брюк в поисках мелочи, отвечает Исаак. Взгляд мистера Ханса тут же устремляется на сидевшего за одним из столиков Малахию, в компании которого двенадцатилетний мальчишка и заявился в его закусочную. Добродушная улыбка мгновенно сменяется хмурым выражением, и тот добавляет:— Это сынишка Боардманов? — Это заблудший страждущий. Слова мальчишки отчего-то вызывают у старика смех, и в глазах его мелькают веселые огоньки. Исааку это не нравится, поскольку он не видит в этом ничего смешного, но понимает, что находит в этом старик, и лишь притворно улыбается в ответ, одновременно выкладывая на стойку деньги за кофе.— Что читаешь? — решает переменить тему Ханс, сгребая деньги и бросая взгляд на черный переплет книги, которую все это время Исаак сжимал в руке. Не давая возможности мальцу ответить, он, вытянув шею, самостоятельно читает заглавие и выдает, не скрывая удивления и некоторого уважения, которым мгновенно проникся к мальчику:— Ну ты себе нашел чтение! Эх, были бы другие дети похожи на тебя, Исаак, ты же сущий агнец!В голосе его слышится стариковское умиление и гордость за подрастающее поколение. И то, и другое действует Исааку на нервы, но виду он подать не смеет, лишь крепче сжимая Библию.— Впрочем, разве может у Оливии быть другой сын? Как она, кстати?— У нее все хорошо, мистер Ханс.— Обязательно передавай ей привет и мои самые лучшие пожелания. А ведь я помню ее девочкой, она всегда была прелестной. Знаешь, ты очень похож на свою мать — она тоже была тихоней, некоторые ее даже считали странной, но какой очаровательный ребенок! Ладно-ладно, прости старика, люблю я повздыхать о былых временах, уж не обессудь. Мы-то свое уже отжили, нам остается вспоминать былое — это у вас все впереди. Ладно уж, знаю, что утомляю тебя своей болтовней — кофе скоро принесут.— Спасибо, мистер Ханс, — кивает Исаак, собираясь уже наконец покинуть компанию надоедливого взрослого, но тот в очередной раз обращается к нему:— И да, Исаак, — Ханс подается вперед, прижимаясь к торговой стойке, за которой стоял и, понизив тон так, чтобы слышать мог только его собеседник, напоследок добавляет: — Будь осторожнее с этим парнем, я тебе серьезно. Проблем от такой компании не оберешься. От осинки не родятся апельсинки, так что эта паршивая семейка до добра тебя не доведет. И с головой у него, я слышал, не все в порядке. Ты не морщись, я-то уж жизнь повидал, кое-чего понимаю.— Не судите, да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.Мистер Ханс вновь улыбнулся, сокрушенно покачав головой. То ли в этом жесте было осознание мудрости двенадцатилетнего мальчика, то ли осознание, что повлиять на мнение Исаака он никак не может. В любом случае, самому Исааку это было неважно, и он наконец сумел опуститься на свободное место напротив Малахии, который все еще выглядел растерянным. Вскоре подтвердились слова мистера Ханса: им принесли кофе, а по стеклу закусочной застучали капли косого дождя, за пару мгновений обернувшегося настоящим ливнем. Теперь за окном было решительно ничего не видно из-за плотной завесы дождя. Малахия уставил взгляд в кружку с черным кофе. Исаак уставил взгляд на сидящего напротив. Так они сидели молча некоторое время и пили кофе, причем руки Малахии дрожали и свою кружку он держал сразу обеими. — Я вспомнил тебя. Ты тот проповедник, я видел тебя в школе, — впервые с их встречи в поле, вновь заговорил Малахия, сумев оторвать взгляд от своего кофе и теперь крайне внимательно изучая своего собеседника — от выглаженной рубашки, застегнутой на все пуговицы, и лацканов пиджака до черных кругов под глазами и изгиба сомкнутых тонких губ. Нельзя было не отметить, что и аккуратная рубашка, и чрезмерно большой, совершенно не по размеру пиджак, и брюки с кожаным широким ремнем — все было либо черного, либо близкого к нему цвета. Этот черный цвет играл на контрасте с бледным, даже казалось болезненным оттенком кожи, а самому малолетнему мальчишке придавал неестественный излишне официальный вид. Дети так не одеваются.— Не понимаю, почему не вспомнил тебя раньше, поскольку на самом деле ты въелся мне в память, хотя я и слышал лишь обрывки твоей проповеди.Лицо проповедника вмиг просветлело, а тонкие губы расползлись в какой-то самодовольной, но все же улыбке.— Теперь объяснишь мне, что это была за чертовщина?— Сперва скажи, веруешь ли ты в Господа? — вопросом на вопрос отзывается Исаак, с не меньшим вниманием глядя на Малахию.В любой другой ситуации юноша бы сплюнул вместо ответа на подобный вопрос и этим бы во всей глубине выразил свое отношение и к Господу, и к таким вопросам, и к людям, которые их задают. А сразу после этого закончил эту беседу, прекрасно понимая, что с такими людьми ему разговаривать попросту не о чем. Так было бы в любой другой ситуации, но только не в этой. Можно было убедить себя, что там на поле у него просто внезапно разыгралось воображение — это звучало, к слову, вполне здраво — но он словно чувствовал, что какая-то сила — исходила она от этого проповедника или нет — присутствовала там. И в действительности, не уведи его оттуда этот мальчишка, он бы сумел увидеть гораздо большее. Он знал, чувствовал, что в поле что-то было, а это означало, что мир совсем не так прост, как ему раньше казалось. — Господу плевать на меня, так что мне плевать на Господа, — честно ответил Малахия и сумел лицезреть вскинутую вверх левую бровь проповедника. Слегка раздраженный подобным жестом, он тут же добавил, с ощутимой агрессией в тоне:— Он бросил меня, отвернулся еще до рождения.— Покайся! — внезапно воскликнул проповедник, как ошпаренный, словно с языка Малахии сорвалось нечто совершенно неприемлемое. На лице его отразился гнев и досада и, понизив тон до возбужденного шепота, он добавил вмиг растерявшемуся Малахии:— Ты впадаешь в грех, говоря подобное, ибо клевещешь на Бога. Бог не отворачивается от тебя, он посылает тебе испытания, которые должны укрепить веру твою. И чем сложнее испытания посылает тебе Бог, тем сильнее он стремится сделать тебя по замыслу своему. Роптание на жизнь свою есть жалость к себе, разлагающая веру и кормящая гордыню. Исаак даже подается вперед, прожигая Малахию взглядом, а на лице его очень ясно отражается гнев. Но, после эмоциональной — пожалуй, это было самым эмоциональным, что довелось услышать Малахии от школьного проповедника — речи, он ненадолго замолкает и добавляет уже совсем другим, спокойным и проникновенным тоном:— Если бы ты и впрямь не волновал Господа, он бы не привел меня к тебе.Только эти последние слова и спасают проповедника от перспективы протереть пол закусочной своим святым ликом. Напрягшись, Малахия уже был готов вцепиться в этого мальчишку, попутно сшибая кофе со стола. Разозлить Малахию было задачей наипростейшей, и зазнавшийся сопляк, возомнивший себя святым отцом, и с умным видом рассуждающий о его жизни, словно хоть что-то в этом смыслил — словно сам переживал хотя бы малую часть того, что выпало на долю Малахии — очень успешно шел к ее выполнению. Но последнее заставляет его впасть в оцепенение и пробуждает любопытство.— Как он привел тебя ко мне? И зачем? — Я же сказал, что я пророк, а пророк есть уста и глас Божий, Его посланник и слуга на земле.— Говори, черт тебя дери, яснее! — раздраженно воскликнул Малахия, у которого немного начинала болеть голова от происходящего. В голове его промелькнула мысль — предположение о том, что имел в виду мальчишка, но оно казалось слишком безумным, чтобы произносить его вслух. Оно пугало, поскольку полностью переворачивало представление о мире, но в то же время казалось очень притягательным. А пророк невозмутимо продолжал, словно прочитав мысли собеседника:— Я общаюсь с Ним. Пророк за собой не заметил того, как подчеркнуто произнес это, вскинув подбородок вверх. Во взгляде его в этот момент проскользнуло что-то очень похожее на высокомерие, с которым в будущем он всегда будет взирать на всех вокруг. Спокойное принятие своего абсолютного превосходства за неопровержимый факт, властность и снисхождение по отношению ко всем вокруг — такое, с каким мудрый старик мог бы смотреть на подрастающих внуков.— И что же он говорит тебе? — Малахия в свою очередь не заметил за собой того, как подался вперед, напрочь позабыв о кофе, и теперь пристально, казалось, даже не мигая, смотрел на пророка, напрягшись всем телом. Тон же свой он также понизил, словно спасая их разговор от посторонних ушей. Все это было сделано абсолютно бессознательно. Казалось, что Малахия боится упустить даже самую малую деталь, и так оно на самом деле и было.— Истину, которую я обязан нести остальным — в этом заключается моя миссия.— Так зачем же Бог привел тебя ко мне?— Чтобы я спас душу твою, ибо она блуждает во мраке, не зная об истинном Боге.— А что же есть истинный Бог?На лице пророка возникла улыбка, словно он наконец услышал правильный вопрос, который давно желал услышать. Выдержав выразительную паузу, он ответил:— Тот, Кто Обходит Ряды. Он был там, и ты убоялся Его, ибо в тебе нет веры и знания.Сохраняя внимательное выражение лица, Малахия откинулся на спинку дивана, обдумывая и переваривая услышанное, хотя узнал не так уж много. В голове его все еще была путаница, а нужные вопросы ускользали, отчего он умолк с крайней задумчивостью на лице.— Что-то смущает тебя, — проницательно произносит Исаак, взирая на собеседника твердым пристальным взглядом.— Допустим, я могу поверить твоим словам, но я все равно не понимаю... Ты сказал, что ты пророк, но тебе же десять. Или девять, — с выражением крайнего недоумения произносит Малахия, и тон его звучит слишком насмешливо-снисходительно, отчего к лицу Исаака приливает кровь, заставляя щеки налиться румянцем. Он хмурится, и вид его вызывает у Малахии ассоциацию с обиженным ребенком. На контрасте с тем образом святого пророка, который был известен ему, это не может не вызвать усмешку.— Ты слышишь ?пророк? и представляешь седовласого старца?— Отчего же старца, просто хоть немного постарше, — обнажая ряд кривых зубов, широко улыбается Малахия, чувствуя раздражение своего собеседника.— Господь послал меня, дабы очистить эту землю от грешников и установить на ней Царствие Небесное. И по земле этой будут ходить лишь невинные по природе своей. Те, кого не может коснуться зло и кто не может быть злом. Чем дольше живет человек на этой земле, тем более единится душа его с грехом, и не может такой человек узреть Царствие Божие, и не может быть искренен в вере своей. Всякий взрослый есть грешник и не может ходить по земле святой и дышать воздухом на земле этой. Дети же близки к Богу, ибо они есть образ Христа на земле. Лишь они чисты и в вере, и в мыслях, и в поступках своих. Объединятся все правоверные под именем Того, Кто Обходит Ряды, и ребенок поведет их — таковы были слова Его, и такова моя миссия здесь, — набравшись былой серьезности, произнес то, что обычно толковал в проповедях, Исаак. Улыбка на лице Малахии сменилась вдумчивостью и серьезностью, а когда пророк умолк, тот тихо прошипел:— По мне, так что те, что другие — ублюдки.— Бог говорит иначе.За столом воцарилась тишина, и оба вернулись к своему кофе. Почти все немногие, что находились в закусочной, были увлечены погодой за окном, и лишь эти двое были целиком и полностью увлечены друг другом и своими делами.— Ты сказал ?очистить?, — допивая кофе, нарушает тишину Малахия: — Собираешься вырезать весь этот город?Исаак словно специально смотрит в окно, казалось, игнорируя пристальный взгляд собеседника, и лишь спустя какое-то время тихонько качает головой, добавляя:— Моя задача проповедовать и объединить под знаменем истины всех, не достигших девятнадцати. — Но для чего?— На то воля Его, и не нам с тобой разгадывать замысел Божий.Малахия явно разочарованно фыркнул, но больше ничего не произнес, уставившись в окно, за которым, впрочем, ничерта не было видно.— К слову, мне вообще-то двенадцать. Малахия одарил его коротким косым взглядом и выдавил из себя смешок.— Надеюсь увидеть тебя еще в школе, на проповеди.— Я не вижу в этом никакого смысла.— Если Он указал мне дорогу к тебе, значит смысл в этом точно есть, и Ему он виден гораздо лучше, чем тебе. Гнев, обида и зацикленность на самом себе делают тебя слепцом.— Не надо меня анализировать, — крайне раздраженно рявкнул в ответ Малахия, следя за тем, как странный мальчишка берет свою Библию и, одарив его долгим, глубоким взглядом, в котором желал выразить нечто очень важное, что сумело прокрасться в душу Малахии, но осталось непонятым его разуму, направляется к выходу.Бушующая на улице стихия смолкла так же внезапно, как и начала свое буйство. Ветер затих, а дождь лишь едва моросил по асфальту.— Придурок, — буркнул себе под нос юноша, проводив взглядом темную тень с черным ?нимбом?, а сам после всю ночь не мог выкинуть из головы и эти слова, и самого загадочного пророка.***Грудь что-то тяжело сдавливало, к горлу подступал горький ком, отчего дышать становилось трудно, можно было только тяжело и судорожно глотать ртом воздух — дурной знак, знамение подступающей истерики. Он чувствовал, как все его тело бьет дрожь, которую невозможно унять, как обжигающие соленые слезы скатываются по щекам, вновь и вновь прокладывая мокрые дорожки, сколько бы взбешенный этим юноша не вытирал их дрожащими руками. Горечь, обида, которые до сих пор он умудрялся задушить в себе, подавить, превращая в злобу, в ненависть, тугим темным узлом связывающим его душу, сейчас вырывались наружу вместе с противными слезами и судорожными вдохами. Лицо его было перепачкано кровью — он сам не нарочно растер ее по конопатому лицу в попытках вытереть слезы. Он потерял счет времени, однако, однажды к нему все-таки снизошло успокоение, а вместе с ним и какое-то изнеможение. Устало и не соображая, он опустился на грязный школьный пол. Дыхание его еще было чуть сбивчивым, но он больше не вздрагивал и не чувствовал ничего, кроме усталости. Отчасти это было даже приятно — не испытывать всепожирающую ненависть, вконец вымотавшую его. — О Господи! — ему было настолько все равно, что он даже не утрудил себя поднять взгляд в сторону прогуливающейся во время уроков здесь, в самой необитаемой части школы, девчушки.— Что с тобой? Ты весь в крови! Тебе нужно умыться и промыть спиртом раны! — опустившись рядом с ним и разглядывая окровавленное лицо и разбитый нос старшеклассника, крайне взволнованно тараторила она.— Тебе нужно остановить кровотечение чем-нибудь, какой-нибудь тряпкой... — суетливо продолжала она, словно ей и дела никакого не было до того, что объекту ее внимания абсолютно безразлично происходящее. Не обнаружив никакой тряпки, она, нимало не раздумывая, рывком оторвала кусок темной материи от своего длинного простенького платья, в мгновение обезобразив себя.— Вот, держи! Да держи же! Взгляды их встретились, и ей показалось, что он сейчас ударит ее, раскрасит ей лицо так же, как кто-то уже раскрасил ему. В глазах ее отразился испуг, но она не отшатнулась — не от храбрости, а от шока и оцепенения, вызванного этим тяжелым и пугающим взглядом, этим окровавленным лицом и болью, смешенной со злобой, которая его искажала.— Ему нужно не это, — прозвучал твердо еще один голос, заставляя разорвать этот неприятный обоим зрительный контакт. Девчушка поднялась на ноги, приближаясь к известному ей и, казалось, вообще всей школе ученику. Точнее, учителю, ибо учениками его были все они. Оба не произнесли не слова, но обменялись очень выразительными взглядами, и после легкого кивка головы девчушка стремительно удалилась.— Снова ты, — пробурчал Малахия, бросая на явившегося усталый взгляд и прикладывая к лицу обрывок девичьего платья — он его все же принял. Осознание самоотверженности и великодушия этого поступка еще не дошло до него, но позже в его памяти он сохранится именно с такими эпитетами. Исаак стоял, сложив руки за спиной — теперь Библии при нем не было — прямой, как тростник, и даже казался выше, чем являлся на самом деле. Впрочем, возможно, дело было отчасти в том, что Малахия смотрел на него снизу.— Мой долг быть с нуждающимися.— Нуждающимся в чем? Неужели в тебе? — презрительно фыркнул Малахия, отводя взгляд.— В Боге. Я лишь Его посланник на земле.Ответа не последовало. Малахия хмуро смотрел на грязный пол, на пятна крови, засыхающие на его рубашке — куда угодно, но не на этого пророка, не на его всезнающую самодовольную мину. Он словно старательно делал вид, будто Исаак ему безразличен и вообще наскучил. — Я знал, что ты придешь на проповедь.Медленно и словно даже с трудом Малахия поднял взгляд, и больше их зрительный контакт не нарушался. Исаак говорил о чем-то еще, говорил, казалось, сам с собой, потому что, несмотря на то, что Малахия следил взглядом за каждым движением пророка, смысл слов и сами слова проходили мимо него. Пророк говорил, а сквозь густые облака и оконное, слегка запыленное стекло наконец пробрались яркие солнечные лучи. Лучи настолько постепенно прорезались сквозь небесные облака, что казалось, кто-то покрутил фонарик, увеличив яркость. Этот свет нарушил приятный царивший полумрак и больно ударил по глазам, заставляя Малахию зажмуриться и после вовсе отвести взгляд. Говоривший до сего Исаак умолк так же внезапно, как появился солнечный свет. Умолк прямо на полуслове, что не водилось в его привычках, и Малахия, который хоть и не улавливал смысл слов пророка, но привык к звучанию ровного голоса, отчего внезапное молчание сразу вызвало любопытный взгляд — так бывает, когда играющее радио, к которому ты и не прислушиваешься, внезапно затихает. Впрочем, впредь Малахия всегда будет с невероятным трепетом и внимательностью относиться ко всякому слову Исаака, хотя едва ли еще сам об этом подозревает. Лицо же юного пророка и впрямь переменилось, и Малахия мог застать искреннее удивление — такое, что у мальчишки был чуть приоткрыт рот, а глаза необыкновенно расширены.— Поцелованный солнцем, — одними губами произнес Исаак, через мгновение уже не с удивлением и уж точно не с былыми снисхождением и высокомерием, а с жадностью глядя на сидевшего на полу. Не успел Малахия пробурчать что-то, требуя разумных объяснений, как детская фигурка опустилась перед ним, и взгляд болотных глаз, оказавшихся теперь перед ним на совершенно мизерном расстоянии, казался каким-то голодным, жадным и немного безумным. Такой взгляд Малахия и впредь будет время от времени замечать у своего пророка, хоть и редко — Исаак умел сохранять непроницаемость и самообладание, он не лишится их, даже когда будет взирать на окровавленные трупы людей, с которыми долгие годы жил бок о бок. Бледная худощавая рука осторожно дотрагивается до рыжих волос, которые в солнечном свете напоминали невероятно красивое пламя, даже несмотря на то, что частично тоже были заляпаны кровью. Малахия наблюдал за его действиями с какой-то внимательностью, пришедшей на смену страху и недоумению, какой, вероятно, иудеи наблюдали на действиями Иисуса у пещеры Лазаря.— Ты — поцелованный солнцем, — тверже и громче повторил Исаак, уже глядя старшекласснику прямо в глаза.— Обычно говорят не так, — привычно фыркает Малахия, никогда ранее не слышавший подобных эпитетов относительно своей внешности. Все слышимые ему эпитеты были далеко не так поэтичны и совершенно не лестны.— Пророки не говорят так, как говорят обычно.Между ними вновь наступило молчание. Исаак поднялся на ноги, увеличивая расстояние между ними, но все еще с каким-то особым чувством глядя на Малахию, словно в душе его шевелилось нечто очень сильное, что, казалось, хотелось вырваться наружу, но проскальзывало лишь во взгляде, зато как выразительно проскальзывало. Малахия очень отчетливо видел это, видел, как переменился Исаак и его отношение к нему, словно он узнал нечто новое. Нечто важное.— Что это значит? — после продолжительного молчания произнес ?поцелованный солнцем?, как его окрестили. Все, что произносит Исаак, произносится не просто так. Все, что произносит Исаак, завязано на одном. Едва ли это пустой комплимент, произнесенный, чтобы подбодрить нового знакомого.— Я же говорил, что наша встреча не была напрасной, и Он не зря привел меня к тебе. ?Ищи поцелованного солнцем и дай ему веру, в которой он нуждается больше, чем в хлебе насущном. Дай ему веру, и он станет твоей верной опорой и поддержкой на пути твоем? — таковы были Его слова. Теперь я понял их смысл, я буквально почувствовал, что ты — тот, кого Он послал мне, — на этот раз Исаак не колебался и нисколько не думал над тем, стоит ли открываться этому потерявшему веру человеку. Теперь он был спокоен и даже счастлив. Малахия же молчал, но глаза его светились внимательностью. Исаак продолжал, почувствовав, что этому человеку, которого ему в помощь послал сам Господь, он может доверять, не боясь и не юля:— Он сказал, что ты разделишь со мной путь. Путь к Царствию Небесному, добиться которого можно будет лишь большими трудами. Я ведь тебе уже говорил, что должен очистить землю от грешников.— А как можно очистить ее? — хрипловато, но очень вкрадчиво и с нажимом, так, словно уже знал ответ, но непременно хотел его услышать из уст пророка, выдавил из себя Малахия, вцепившись в Исаака взглядом.— Орошив ее кровью грешников. Нас ждет очищение через кровь, — отозвался Исаак так же вкрадчиво и с каким-то особым нажимом, словно выделяя интонацией каждое слово. Словно желая, чтобы каждое осталось в сознании Малахии, прочно осело, как основа, на которой будет базироваться весь его дальнейший смысл существования.— Ты говорил, что желаешь лишь объединить детей,— Малахия чувствовал какое-то покалывание, какой-то внутренний трепет, из-за которого только чудом удавалось сохранять необыкновенную твердость голоса. Он впитывал в себя каждое произносимое сейчас слово, каждую интонацию, малейшую деталь, мелькавшую во взгляде пророка, жадно хватался за них, как за глоток свежего воздуха. Все это было для него необыкновенно важно. Хоть он и знал все, что скажет, к чему подведет Исаак, было необыкновенно — именно необыкновенно — важно абсолютно все сейчас. Он весь был натянут, как струна скрипки, и даже боялся сделать вдох — не из-за сломанного носа, кровь которого уже насквозь промочила данную ему тряпку, а из-за страха упустить хоть малейшую, самую незначительную мелочь.— Я собираю армию для Второго Крестового похода детей. Я должен сплотить всех вас, заблудших, не знающих истинного Бога, обреченных без него прожить во мраке и грехе. Такова моя истинная священная цель здесь, на земле.Они молчали, впившись друг в друга глазами так жадно и цепко, как иные страстные любовники впиваются друг в друга поцелуями или как оголодавшая дикая собака впивается зубами в теплое человеческое мяса. Молчали, сами не замечая, как на лицах обоих медленно вырисовывалась ухмылка — мрачная, злобная, страшная, не предвещавшая ничего хорошего. Ничего хорошего и не вышло. Позднее, Малахия все больше увлекался и отдавал свою душу Исааку и его Богу, обретя в этом себя и смысл существования. Встретив наконец того, кого, как он почувствовал, ждал всю жизнь. Исаак дал ему цель, ради которой он был готов вырезать лично весь город и погубить самого себя, не говоря уже обо всех сопутствующих мелочах, на которые он, потерявший теперь страх, здравый смысл и остатки былой человечности, решался. Но все решилось в этот день, когда Малахия Боардман стал доверенным лицом, правой рукой, тенью и цепным псом двенадцатилетнего пророка, посланного на улицы Гэтлина не иначе, как самим дьяволом.