Если чрево ему — бог, и гортань его — ад (Хэмиш/Вера) (1/1)

Это ощущается чем-то не совсем настоящим; будто идешь по коридору, а он все длится и длится, никогда не кончается,?— по крайней мере, пока ты не просыпаешься, понимая, что все это время шел по кругу. Что все это?— просто сознание, не желающее отпускать мысль дальше закольцованного пути, изведанного и простого.Хэмишу кажется вот что?— все, чем они заняты, уместится в этот коридор. Псалтыри, свечи, иконы, даже звуки: сделай круг, песня начнется сначала. Маленькие ангелы не знают, что такое пространство и время, и потому начинают петь заново. Маленьким ангелам не совсем ясна и концепция физического тела, и когда Хэмиш натыкается на Мэддокса, прячущегося от Отца (и отца) Эдварда, на секунду сквозь рубашку он может разглядеть тысячи глаз.Или это все ладан.Мэддокс улыбается ему, забившийся в темноту,?— половина лица в тени, волосы в беспорядке, галстук развязан,?— и дожевывает бутерброд с ореховой пастой.Хэмиш кивает, проходит мимо, обозначив политику невмешательства, но перед глазами у него?— коридор из сна, или, может, не совсем сна. Сна во сне. Чего-то очень на него похожего. Хэмиш не знает, куда он собирается прийти.*Она говорит с Отцом Эдвардом.Хэмиш видит ее сразу, этот тонкий подсвеченный силуэт, выступающий из густого воздуха, из осязаемых солнечных лучей, она кажется статуей, ожившей так же внезапно, как обычно бывает с движущимися картинами и иконами, чьи потемневшие от времени лица кривятся при виде гостей, находящих убежище под крышей церкви.Джек стоит рядом, и если прикрыть один глаз,?— тот, который, как правило, лжет,?— получится углядеть колоссальное сходство с Отцом, которого никто больше не видит. Или Хэмиш просто обманывается, кто знает.Вера улыбается почти отстраненно. У нее за спиной распятие, и на языке крутится что-то крайне богохульное, но, в самом деле, кого он обманывает? Хэмиш хочет сказать, что она (или хотя бы ее имя) свела в могилу больше людей, чем чума. Что этот нимб, налившийся светом, как спелое яблоко, останется над головой Веры, даже подумай она начать геноцид. Хэмиш хочет сказать так много.Вера смотрит на него.И в ее глазах?— это непроизнесенное: ?Господь сказал: внемлите от лживых пророк, иже приходят к вам в одеждах овчих, внутрь же суть волцы хищницы. От плод их познаете их. Поэтому, брат, если видишь, что имеет кто благоприличную наружность, не на то обращай внимание, облечен ли он в овчую вóлну, носит ли он имя пресвитера, или епископа, или диакона, или подвижника; но постарайся узнать дела его: целомудрен ли он, страннолюбив ли, милосерд ли, исполнен ли любви, пребывает ли в молитвах, терпелив ли? Если чрево ему?— бог, и гортань его?— ад, если страждет он сребролюбием, корчемствует благочестием; то оставь его. Это?— не пастырь сведущий, но волк хищный?.И в ее глазах?— это непроизнесенное: ?Перестань на меня смотреть?.Хэмиш не может.Отец Эдвард поворачивается к нему с улыбкой, какой обычно награждают детей, если ими гордятся. Такие улыбки достаются немногим: Джеку?— за рвение; Хэмишу?— за работу; Мэддоксу?— просто так.Вере, сжимающей в руках книгу, Вере, с плечами тверже камня шагающей между скамьями, Вере, прижимающей ко лбу распятие, качающееся на серебряной цепочке в моменты душевных мук, Вере… Той ее ипостаси, что не была изуродована грехом, но этого Эдвард не видит, пускай даже знания его не ограничиваются наносным.Оно лежит на поверхности, как стекло под тонким слоем воды: никто не поймет, что божественное в тебе так и не проснулось.Хэмиш здоровается с ними?— со всеми ними, никого не выделяя, останавливаясь на какое-то мгновение, чтобы кивнуть головой. В горле скребет наждачка, и иногда (только иногда, когда становится совсем худо) Хэмишу кажется, что сейчас он вырвет колоратку из-под воротника вместе с трахеей.На Вере красное платье, распятие?— под шейным платком. ?Мешанаго семени да не сееши на селе твоем ниже да сотвориши себе ризы от волны и льна?, говорит себе Хэмиш, будто есть другая причина приходить сюда снова и снова, быть здесь, быть тем, кем быть не хотел, запереться в этом городке, как в банке с пауками. ?Всякое доброе дело, которое совершается не из одной только любви к Богу…?, говорит себе Хэмиш, напоминает, забивает в мозг ржавыми гвоздями, только память снова подводит. Оправданий нет, обманывать некого, это служение?— фикция и насмешка, и Хэмиш идет дальше, извинившись,?— а за что, пусть они придумывают сами.Хэмишу не хочется раскрывать правду даже себе.*Стук каблуков?— дробный, аритмичный из-за перекошенной-переложенной плитки в саду,?— это не музыка, но для ангельского пения сойдет вполне. Хотя бы не плейлист Мэддокса, в котором ирландский фолк перемешан с националистическими мотивами той части Германии, где за это не пытаются тихо пристрелить душной ночью. Но лучше всего ангельские песни, когда идешь по длинному коридору, звучат под скандинавские мотивы, угрожающие и тяжелые, пульсом проходящие сквозь гортань и выливающиеся изо рта древними языками.Вера приходит с книгой. Или даже с Книгой, основательным томом на полторы тысячи страниц, тяжелым и выглядящим слишком приметным, чтобы быть по-настоящему ценным. Обрез, залитый позолотой, оттеняет корешок. На корешке?— выбитое рубленой гарнитурой ?Gemma magica?, автора закрывают пальцы с красным лаком на округлых ногтях. Хэмиш очарован в том самом смысле, как бывают очарованы ядовитыми цветами. Лилит оценила бы его сравнения, будь она здесь.Хэмиш сидит под яблоней, наливающейся цветом. Когда придет время, сюда возвратится Рэндалл, живым или мертвым, прощенным и принятым. Их с Николь, как грани стакана, разбитого вдребезги, разметало по разным концам комнаты,?— свет преломляют одинаково, но один все же в тени. Джек находит это занятным?— как Николь способна упасть во грех, утратив волю к жизни, и вытащить законопаченную в аду Лилит, пусть даже саму ее будет уже не спасти; и как Рэндалл, знакомый со смертью с детства (не своего), предпочитая потратить отведенные ему годы на что-то более выдающееся, чем самопожертвование, падает во грех тоже. Только жизнью?— разменной монетой становится кто-то другой.Джек находит это занятным. Хэмиш?— отвратительным.Вера садится рядом, все такая же, будто статуя, которая только учится быть человеком. На запястье, не скрытом рукавом платья, отметина из соли и сажи, серая вязь якоря.Внутри суть волки хищные…—?Тебе не стоит зарываться еще глубже в то, чего ты понять не можешь,?— говорит Вера как бы и не ему, смотря наверх, где яблочные ветви сплетаются упругими спрутами, и солнечный свет, просачивающийся сквозь листву, гладит ее по щекам. —?Ничего кроме бед это не принесет.Берегитесь лжепророков…Хэмиш улыбается в пространство. Краем глаза ему видно, как ласково Вера гладит Книгу по корешку, чтобы та не раскрывала зубастой, ощеренной острыми буквами пасти. Обычно они не ищут себе фаворитов, но сейчас Хэмиш готов смириться с ожогами, если Вера позволит взять ее за руку.—?Стражей не стоит звать, пока не убедишься, что угроза действительно существует. Время… Время еще не вышло. —?Еще немного, и колоратка спланирует на землю сама, разойдется по швам одежда, а соль?— соль, конечно же, защитит. Только больше?— имя. —?Но за Эдвардом мы все-таки приглядим.Вера смотрит на него.Хэмиш продолжает улыбаться?— уважительно и устало,?— святая земля жжет ему подошвы ботинок, пальцы дрожат от желания коснуться якоря, обвившего тонкое светлое запястье. Мэддокс смеется где-то наверху, и голос Отца, ласковый, едва укоряющий, разносится по двору. Когда придет время, возвратится Рэнддалл, черной вздыбленной шерстью сливаясь с ночью; когда время придет, Джек скользнет туда, куда им нет хода, и Лилит?— Лилит обязательно восстанет, нужно только разомкнуть этот чертов соляной круг…Глаза Веры расширяются. В темноте?— о, там он, конечно, выглядит иначе, ему некого винить, разве что себя, в том, что во взгляде Стоун не сразу проступает узнавание. Там, где нельзя пройти чужаку, призванному вставать совсем не на защиту, там, где эту защиту обычно ищут, Хэмиш сидит, спокойный и отстраненный, и связующая нить между ним и Верой затягивается удавкой на их шеях.?Он не сказал: накажите их, но только?— остерегайтесь, дабы не получить себе вреда от них?…Коридор продолжает идти по кругу, но скоро он разомкнется. И когда оборвутся песни, Хэмиш наконец сможет содрать с себя этот наряд, вернуться к исходной точке?— той, где можно рвать клыками добычу, на которую укажет рука, схваченная якорем.…Все их мнимые добродетели обращает в ничто в очах Божиих…Вера закрывает ладонью лживый глаз, и ей чудится, как вспенивается под колораткой волчье рычание.