Глава 4. (1/2)

Spes auxilii.(Помоги надеждой).Полумрак, тени, тени, тени - как языки племени отражаются на лицах, обращенных к ритуальному центру.Пятная, пятна, пятна крови на полу. Мелкие брызги, крупные алые капли, как россыпь рубинов переливаются в бликах языков огня.Глаза, безумные, пустые, обращенные к жертве. Запах фанатизма, крики, как из самого ада. Сатанизм под маской божественности.Глухо прокашляться, выплюнуть изо рта сгусток крови, которая стекает вниз с уголка разорванной губы, собирается крупной каплей на подбородке, набирается, наливается, увеличивается.Отрывается.И разбивается на десяток брызг, пропитывая одежду и оставляя на полу еще больше мизерных пятен.Боль, которая как огонь жжет, пульсирует и толчками разливается по всему телу. Жар, горячка, мелкая судорога, сковавшая каждый мускул, что не двинуться теперь, не пошевелить ни пальцем. Глаза полные слез, шока, боли обращены к одному человеку в толпе, чей взгляд сейчас так же пуст; чьи зрачки так же сияют, как звезды на черном бархатном небе. Он не понимает того, что происходит, разворачивается на его глазах. Он видит смерть своей матери, шепчет пустые слова, краем сознания узнавая родное лицо, но до конца не понимает, не может понять, потому что он сам не здесь.Окончательное понимание придет с лучами рассвета вместе с ужасом.

Нож, окропленный кровью неверной, заносится над головой Микото, стоящей на коленях в центре злополучного треугольника.

- Обращаю эту блядь к тебе, о Дзясин!Глухой удар, затишье толпы фанатиков.Небрежно упавшее тело, чья бледная рука выпала за черту проклятого круга.Глаза закатились. Неестественная судорога свела тело.Конец.- Свят! – взрывается толпа, бросаясь пить кровь жертвы.Чаша наполняется отвратно пахнущей кровью. Но уже никому не важен запах, вкус; забыта мораль, забыт свет, забыты радости и печали. Только Дзясин, только кровь, способная приблизить душу к божеству. Лишь один-единственный Бог, который есть здесь у каждого, чья вера и поклонение уже зашкаливают за грани возможного.Лишь Итачи, так и не двинувшийся с места, внезапно с тошнотой осознает - но практически тут же теряет это осознание, - осознает, что на его глазах принесли в жертву совершенно не причастное к этому аду существо.Мать.Черный плащ приятно шуршит под каждым движением Итачи, который шаг за шагом все ближе подходит к святой чаше, но на этот раз он не будет пить кровь - на этот раз он ее ненавидит и желает выплеснуть в лицо каждому, чтобы кровь разъела их кожу. Итачи только смотрит на коченеющий труп, чьи пальцы уродливо изогнулись, и встает в тень, ощущая на себе всю мерзость своего верования.***Пикнули часы. Прошел еще один час. Или два? Сколько сейчас времени? А что такое, это время?

Шелест страницы. Итачи уже не читает книгу, а читал ли вообще? Скорее механически скользил мутным взглядом по страницам, не вникая в суть того, что написано.Уже день; кажется, двенадцать часов.Дома было тихо, как на кладбище. Ни звука, ни шороха, только сигнал часов каждые шестьдесят минут и шелест страниц. Тишина, в которой прячутся два человека. Их разделяют стены комнат, но объединяет громоздкая атмосфера холода и неуюта, нависшая над ними.Итачи не помнил, когда и как пришел домой. Не помнил, как устало сел в кресло и просидел так до данного момента. Сознание ясно и четко работало, а нечто тяжелоеи мучительное терзало Итачи изнутри.Взгляд медленно и устало скользнул в оконный проем. Было пасмурно. Стояла оттепель.Надутые капли падают с ритмичным стуком, срываясь с покатой крыши и сводя с ума своим звоном. Или это просто еще одна иллюзия? А что есть иллюзия, что есть реальность?Итачи уже не знал. Он ничего не знал. Он просто закрыл книгу, откладывая ее на стол.

На неразобранной кровати лежал плащ, неаккуратно сложенный пополам. Складки на игре света и тени то отдавали глубоким черным цветом, то матово блестели, отливая серым. Один из широких рукавов сполз на пол, своим краешком касаясь темного ковра.

Левая рука поправила кольцо на правом безымянном пальце. Руки поднялись к шее, вытаскивая из-под черной футболки цепь с тяжелой подвеской.Круг с треугольником.Металл тяжело звякнул о поверхность стола, неосторожно и глупо прерывая тишину. Сверху своей тяжестью подвеску придавила книга, укрывая символ веры от посторонних глаз.Мать.Ее убили. Боже, они ее убили! Убили, боже.Итачи точно не мог сказать, что он чувствует. Его едва ли не до тошноты, рвоты и злых слез что-то глодало изнутри, ведь он любил эту женщину. Итачи не любил родителей так, как это делают другие, нормальные дети, как это делал Саске; он их скорее уважал, почитал, слушался. Да, каждое слово с отцом и матерью было пропитано не то фальшью, не то усталостью и натянутостью. Да, все было слишком зыбко, слишком натянуто, неискренне.

Но Итачи не мог сказать, что ненавидел своих родителей или они были ему равнодушны. Это было далеко не так, совсем не так. Родственные чувства к ним были холодны, но он любил их по-своему и никого из них не смог спасти.Итачи не решался выйти из своей комнаты. Не просто не хотел этого делать или ему было трудно взглянуть в глаза брата, осквернить его взглядом, видевшим смерть родителей. Его мучило и другое.

Знает ли Саске?Мать узнала. Как? Откуда? Неизвестно, это и беспокоило Итачи больше всего. Зачем она только полезла во все это? Зачем, скажите кто-нибудь, зачем?Итачи сглотнул слюну. Боже.И все же. Обманывать Саске, дальше играть в пустую обманку с ним, не хотелось. Что теперь делать? Смотреть в глаза напротив и говорить: ?Я ничего не знаю?? Успокаивать, когда младшего брата в очередной раз потрясет известие о смерти родителей? Слишком кощунственно, слишком тяжело, несправедливо. Он не сможет всего этого сделать. Он не смог спасти мать, смотрел на то, как ее убивают, смотрел, но не понимал, что это она. Не понимал, пока его не стошнило на улице и не затрясло от ужаса, горя и страха. И после этого как смотреть в глаза Саске? Как смотреть в свои глаза? Как?

Это и мучило Итачи.Лучше молчать. Есть вещи, которые знать не надо. И лучше жить в мутной неизвестности, чем в жестокой правде.Прости, Саске, прости. Я сгорю в геенне огненной. Сгорю за всех вас.Внезапно раздался короткий и глухой стук в дверь. За ним щелчок повернувшийся ручки.Буквально две секунды, растянувшиеся для Итачи на несколько минут.Его усталый и холодный взгляд остановился на фигуре брата, который, как это бы ни странно звучало, даже не спросил разрешения войти, как это делал раньше. Саске редко заходил в комнату своего старшего брата. Иногда Итачи сам ему этого не разрешал, говоря, что раздражающие хлопки дверей отвлекают его от дел, а Саске, будучи ребенком, мог устроить бардак, полезть, куда не нужно; иногда Саске сам боялся тревожить покой этой комнаты, чтобы ненароком не рассердить брата.

Но сейчас он не был восьмилетним ребенком или тринадцатилетним подростком. Сейчас ему было плевать.- Ну, что? – как ни в чем не бывало спросил Итачи, скрещивая изящные и худые руки на груди, обтянутой черной тканью.- Ничего, телефон молчит.- Ты уже звонил в полицию?- Конечно, - Саске твердыми шагами подошел ближе, присаживаясь на подлокотник кресла. Итачи поморщился.- Сядь на кровать, а то…Договорить ему не дали. Рука младшего брата аккуратно сжала хрупкую ладонь старшего, механически поглаживая ее большим пальцем.

Но глаза Саске смотрели подозрительно, холодно и серьезно. И в его жесте не было нежности, как могло бы показаться на первый взгляд. Как будто предупреждение, напоминание, предостережение о том, что Итачи не стоит играть с огнем под названием ?доверие Учихи Саске?.- Брат, - голос звучал твердо и громко. В нем скользил холодный металл, придающий уверенности и твердости каждому сказанному слову. В глазах мелькали блики усталости и беспокойства, но холод и недоверие в них не пропали, как ядовитые иглы наизготове ранить противника. Однако Итачи ничем не выдал себя, продолжая играть в игру, затеянную им самим, и с достоинством принимая еще не брошенный вызов брата. – Я позвонил в полицию, рассказал все, отослал по почте фотографию. Будут искать. Но, брат, - большой палец надавил на маленькую связку на тыльной стороне ладони, словно привлекая к себе особенное внимание. – Я кое о чем умолчал. Итачи, скажи мне правду. Только не ври, я полностью и безоговорочно тебе доверяю, ты понимаешь это? Мама вчера беспокоилась за тебя; думаю, это эффект на фоне кончины отца. Она пошла за тобой. Ты знал об этом?Итачи покачал головой, прикрывая глаза. В этот момент ему захотелось вырваться от отвращения к самому себе.Господи. Господи.

- Нет, понятия не имел, - равнодушный голос.Саске скривил губы в презрительной усмешке. Ему не надо было ничего выяснять, из звонка матери он и так все понял, но ему просто катастрофически хотелось узнать, скажет ли сам Итачи правду.- Верю. Я долго не мог заснуть, но потом отрубился под телик. Так вот, мне позвонила мать.- И?Итачи пронизывал своим взглядом брата насквозь, едва ли не сдерживая в себе порыв схватить его за плечи и крикнуть, что все хорошо. Что ж, во всяком случае, от того, что сейчас скажет Саске и надо плясать дальше, ведь тут будет содержаться главный подвох, не так ли, маленький брат?- Она была взволнованна, сказала, что ты пришел в странное место. Куда ты ходил?Ключевой вопрос.Саске едва сдерживал дрожь в руках. Где же тот мальчик, с обожанием смотревший на своего брата? Итачи подпер подбородок кулаком, внимательно и со снисхождением оглядывая младшего брата. Все-таки, насколько он вырос, изменился, поумнел и набрался хитрости и смелости. Итачи не мог понять, что стоит за словами Саске: знание правды или детская игра в сыщика?Его невозможно не любить. Каждую клеточку его тела. И не только тело, а саму душу, весь тяжелый характер.Именно таким должен быть Саске, младший брат Итачи.Брат своего брата. Повод гордиться собой, не так ли?- Я ходил на свидание в клуб. Исчерпывающий ответ?- Может быть, - уклончиво ответил Саске.Ложь. Значит, он что-то скрывает; значит, это правда.Блять, да быть такого не может!Но все же нельзя быть до конца уверенным. Сомнения это хорошо, но привязанность, симпатия и доверие к этому человеку до сих пор переполняли Саске, и он не мог без доказательств, просто так заявить, что все прекрасно знает, а тем более в чем-то обвинить, быть может, беспричинно.- Ты спрашиваешь глупости. Я понимаю, что ты волнуешься, но не стоит перегибать палку. Я не знал, что мать пошла за мной, а если и знал бы, то, поверь, проводил бы ее домой.

"Я бы ее спас, если бы мог, если бы я был собой в ту секунду".- Значит, был в клубе? Хорошо. Только так странно, - Саске удивленно приподнял брови, с приторной нежностью поглаживая руку брата. Как поцелуй Иуды. – Стоит родителям пойти ночью за тобой, как они сразу умирают или пропадают, - легкая, но горька и злая усмешка.- Не понимаю, к чему ты клонишь.

- Нет-нет, ни к чему. Просто, - Саске отпустил руку Итачи, вставая с подлокотника, - если выяснится, что ты что-то утаиваешь по поводу смерти и пропажи родителей, можешь забыть, что у тебя есть брат. Понятно?Саске развернулся, направляясь к выходу из комнаты. Было глупо так кидаться своими подозрениями, но Саске не мог стерпеть. Итачи лгал, нагло лгал, смотря в глаза напротив, явно читая в них сомнение и подозрение. Он должен был понять, в конце концов, догадаться, что сказала мать, когда позвонила. Что за бесстыжие равнодушные глаза, как у невинного младенца. Саске стиснул зубы, едва ли не пинком открывая дверь.

Ублюдок. Лучше не знать никакой правды, она не стоит стольких сил и нервов.Хотя какой правды? То, что твой брат причастен к смерти родителей? А что Саске вообще знал? То, что отец был сектантом, и его убили. Зверски. То, что брат сектант, но пока жив. То, что мать узнала об этом, пошла за братом и пропала.

Как это странно. Итачи. Все завязано на нем. Это наводит на подозрения, не так ли? Но все же, он не чудовище, чтобы поднять руку на родителей и у него не было мотива. Почему сразу убийца?Саске не мог в это поверить. Безумная мысль и не более того.?Блять?, - выругался про себя Саске, наконец, выходя из комнаты Итачи.В гостиной на диване его ждал городской телефон, одиноким белым пятном выделяющийся на монотонной коричневой обивке, немного потертой с края. Провод, перекрученный в двух местах, полз по полу к мебели, как тонкая черная змея, извиваясь и треснув, когда Саске неаккуратно наступил на него ногой, перекручивая его еще больше. Сидение скрипнуло, пустой и напряженный взгляд обратился к темному экрану телевизора.Ждать.Чего именно – неизвестно.Волноваться.А не глупо ли это выглядит со стороны?Внезапно раздалась трель телефона. Ловко, слишком быстро и торопливо взяв в руку трубку, едва ли не вздрагивающими от волнения и нетерпения руками, Саске припал к ней ухом, будто пытаясь найти там спасение, выдавая слабое и хриплое слово надломленным голосом:- Слушаю.Пряди волос упали на лицо, оттеняя его мягкими полутонами.Тишина.Рука, сжав скрученный провод, резко отпустила его, безвольно замерев. Тело не шевельнулось; лишь грудь продолжала еле-еле подниматься, выдавая слишком, нереально спокойное дыхание.

Тишина. Только чей-то лающий голос едва рвется из трубки, нагло пытаясь вмешаться в безмолвие квартиры.

- Ясно, спасибо. Сейчас приеду. До свидания.Глухой стук положенной на место пластмассовой трубки. Рука бессильно убрала со лба челку, пригладила иссиня-черные волосы, растрепанные и взлохмаченные. Саске перевернулся, откидываясь на неровную спинку прогнувшегося дивана.- Что такое? – Итачи уже стоял в дверях, облокотившись на косяк.Тихая, болезненная усмешка со стороны младшего брата звучала как приговор. Небрежно и раздраженно скинув ногой на пол телефон, который с грохотом жалобно звякнул, словно не понимая, в чем он виноват, Саске растянулся на диване, упираясь взглядом в белый, безразличный ко всему, что под ним творится, потолок.- Что ж. Вот и остались только ты и я.- Сас…- Ее убили. Тело нашел какой-то торговец морепродуктами на своем складе. Труп потрепан, но, похоже, что это она. Ей раскроили череп. Сказали, надо к ним приехать, что-то подписать, подтвердить. Не знаю. Я ничего не знаю.Опять пауза. Затяжная, долгая, тяжелая. Итачи мягко опустился рядом с братом, кладя свою теплую руку ему на плечо. Тот лишь закрыл глаза, запустив пальцы себе в волосы.- Я так и знал. Сразу почувствовал неладное, - вздох.- Не волнуйся. Я сам поеду, а ты выпей успокоительного и поспи, - Итачи потрепал брата по плечу; краешки губ горько опустились вниз. – Не знаю, что у тебя на уме, но скажу одно: я ни в чем не виноват.- Не представляешь, как я хочу в это верить, - Саске поднялся, опираясь ладонью на сидение, которое прогнулось под тяжестью крепкой руки. – Не подрывай мои доверие и преданность тебе. Я все готов простить, но не предательство и ложь.Тяжелой походкой, медленно, едва ватные волоча ноги, Саске прошел к себе, толкая слабой рукой дверь в комнату.

Тихо. Где-то слышны осторожные шаги Итачи. Собирается в полицию. Вот и пусть валит.Пусть уйдет, пусть уйдет!Саске повернул замок на двери и плюхнулся на холодную кровать, бессмысленно уставившись в окно.Оттепель.Противный звук, как удар по натянутому барабану; ритмичный, как звук секундной стрелки часов; множество капель, образующих общий фон, раздражающий своим тактом. Легкий дневной свет, полумрак, разливающийся в комнате от окна. Он скрашивает резкость освещения, погружая все словно в полупрозрачный туман. Пелена занавески на окне, закрывающая жизнь от посторонних глаз. Визг машины на улице, ветер, умудряющийся так громко шуметь в голых ветвях деревьев. И снова капель, грязный тающий снег, бесформенной кучей оседающий на черную землю, скользкую от избытка влаги.Комок, застрявший в горле. Обида. Горечь. Ненависть. Непонимание. Безразличие.Одиночество, нахлынувшее на душу, сдавливающее ее. До боли сухие глаза.Потеря за потерей. Проклятье.

Наруто, отец, мать.И брат.Он тоже потеряется, тоже уйдет в никуда, уже уходит, отталкивает от себя своей ложью, своей скрытностью, своим безразличием.Саске закрыл глаза, холодной рукой нашаривая наушники.Мама.Как жестоко, как больно, как несправедливо. Грязно, низко, омерзительно. Саске не хотел видеть ее тело на завтрашних похоронах, видеть натянутые, словно восковые лица родственников. Пусть этим забавляется Итачи, отец научил его мастерской игре эмоций и слов.Странно, что у Саске не находилось ни единой слезы. Только безмолвное оцепенение от чудовищного горя, не способного излиться в потоке рыданий. Только опустошенность, неверие и шок, парализовавший все эмоции и чувства, мысли и движения. Ужас, отвращение.

Потеря.Одиночество.Саске всегда подсознательно, где-то глубоко в душе боялся остаться один на этом огромном свете, пусть теплом и просторном, где есть множество других людей, но все-таки все обернулось против него. Сейчас он стремительно ощущал нарастающую слабость, которая как свинец разливалась по сосудам.Ему было так больно. Нестерпимо больно, до крика. Где же так необходимая поддержка, о которой расписывают целые страницы толстых пособий и учебников? Достаточно того, чтобы кто-то сел рядом, принес спокойствие и умиротворение, чтобы можно было свободно вздохнуть и хорошенько осознать, что ночью умер дорогой сердцу человек.Но почему-то раз за разом Саске остается один справляться со своими чувствами, эмоциями, переживаниями. Тяжело принимать какие-либо решения в таком состоянии одному, но Саске привык жить без поддержки отца, брата, с помощью слабой женской руки матери, которая все же, зачем теперь врать, не могла дать именно мужской силы, твердости, какой бы замечательной матерью Микото ни была, и она сама это понимала. Она не смогла заменить отца, брата, поэтому пришлось издалека наблюдать за этими двоими, учиться у них, выживать и становиться крепче их, пусть и путем принципа ?сам по себе?.Саске сжал руками подушку.Он справится, со всем справится, даже с этой болью, какой бы сильной она ни была.Осталось узнать только одно: всю правду, которую скрывает Итачи.***Сквозь туман сна, где-то на зыбкой грани между реальностью и грезами, в сознание ворвался приглушенный стук, больше похожий на отголоски дальних сновидений. Тяжелые мысли, едва ворочавшиеся в голове и равнявшиеся по своей тяжести с металлическими дисками, потекли более быстро, возвращая в настоящее течение времени.

Темно. Ночь?Веки, словно отяжелевшие, налитые свинцом, приоткрылись, образуя узкую щелочку.Приглушенный свет падал от окна в комнату так, как и вчера. Или еще сегодня?Дни, часы, минуты – все это стерлось, понятие ?время? растворилось, рассыпалось.Саске не чувствовал своего тела, которое, хоть и затекло, но не хотело переворачиваться.

Снова приглушенный стук. Значит, это не сон? Ах да, конечно.Ну, что ж, доброе утро. Или день?- Саске, ты не умер? – глухой голос по ту сторону двери.Умер? Слишком просто и мелочно. Слишком слабо и жалко. Слишком ничтожно и необдуманно для Саске.Саске приподнялся на локте. Что-то с грохотом соскользнуло с толстого пухового одеяла и упало на пол. Саске сморщился, потянув свои руки к тумбочке. Непослушными ото сна пальцами он вяло схватил легкий маленький ключ от двери. Что-что, а метко попадать в цель Саске умел так же хорошо, как опытный снайпер попадать в яблочко мишени.Ключ звякнул, упав практически под дверь. Саске откинулся назад на уже остывшую простынь и сполз с подушки, сгибая обмякшие ноги в коленях. Голова неприятно ныла; затекшая от неудобной позы шея доставляла больше отвратных ощущений, чем даже мигрень. Рука принялась растирать ее, глаза закатились.- Ключ под дверью. Открывай, - прокашлявшись, выдал Саске, все так же массажируя затекшие мышцы. Пальцы нажали на какие-то точки, и Саске едва ли не застонал от боли.Послышался шорох, звон ключа, и звук открывающегося замка. Щелчок ручки, звуки из приоткрытой двери и тихие шаги. Грохот упавшего на твердую поверхность стола металла.- Все в порядке? – противный визг отодвигаемых штор. Саске лениво приоткрыл глаза, снова неприятно зажмуриваясь: хоть и было по-прежнему пасмурно, зрачки, привыкшие к мягкому полумраку комнаты, неприятной резью отреагировали на увеличившийся поток света.- Да, все хорошо, - Саске потер глаза, отвлекаясь от шеи.Итачи стоял лицом к окну, весь одетый в черное, цвет, который так шел ему. Волосы все так же аккуратно завязаны, движения размерены, голос равнодушный и спокойный. Как будто ничего не случилось, как будто ему плевать. А может и правда плевать? Саске ничего не мог сказать об этом человеке, не мог понять, что у него на уме, что он думает, чувствует, переживает. Он не знал его проблем, мыслей, эмоций. Ничего не знал. Брат – нечто совершенное, восторгающее, далекое, непонятное, идеальное, но совершенно чуждое и холодное. Но все же… он брат. Причем дорогой для Саске.- Ты не выходил вчера целый день с тех пор, как я ушел. И сегодня не встаешь. Ты ничего не ел со вчерашнего утра? Или, - Итачи слегка повернул голову, - и вчера не взял ни крошки в рот?- Тебя это так волнует? - Саске сел на постели. Растрепанные жесткие волосы вихрем торчали во все стороны, недовольный взгляд сверлил старшего брата. Пожалуй, несколько дней назад он бы с радостью принял эту заботу, крепко вцепился бы в родной рукав, но сейчас сомнения не дают покоя, подозрения, странное чувство, что тебя предают, что отнимают что-то важное. Уже отняли.

Глаза Итачи смотрели внимательно, словно пронизывали насквозь. Вдруг он тихо вздохнул, словно сдаваясь в немой борьбе, и, закатив глаза, как будто что-то объяснял неразумному ребенку, присел рядом, полностью разворачиваясь к Саске.- Я тебя прошу, - усталый вздох, - не надо вести себя как маленький ребенок. Я прекрасно понимаю, что тебе плохо, что ты переживаешь. Но это еще не значит, что надо запираться у себя в комнате. Что ты делал целый день? Я стучал, ты молчал. Что я должен был думать?Саске откинулся на спинку кровати, опустив руки вдоль туловища. Что делал весь чертов вчерашний день? Врубил в наушниках музыку так, что едва ли не лопнули барабанные перепонки. И слушал, слушал, слушал, кусал губы, чтобы не разрыдаться, слушал, слушал, стискивал зубами подушку, слушал - и так пока не села батарея в плеере. Тогда уже стемнело, был вечер, а может и ночь, Саске понятия не имел, и даже не удосужился узнать. Он, юркнув под одеяло, только лишь закрыл глаза, от переживаний сразу отключившись. А потом настало серое утро. То есть, наступила настоящая реальность в лице Итачи, разбудившего своим назойливым стуком.- Я сидел и плакал, захлебываясь соплями.