12 (1/1)

— Живее! — крикнул Цао Чжи, но возница только отозвался равнодушно:— Застрянем же сейчас, молодой господин...Как только весна началась по-настоящему, город утонул в жидкой грязи; даже густой и зловонный дождь, лившийся с небес, был похож на грязь. Она по капле стекала с карнизов, расползалась по улицам, превращая мостовую в подобие проклятых болот под Дунтином, только не ледяных, а до омерзения тёплых.Коляску трясло. Цао Чжи схватился за шест, поддерживавший балдахин, но ехать легче не стало, каждый мучительный рывок отзывался резкой болью в висках. При быстрой езде эта пытка хотя бы закончилась скорее, но двигаться живее, видно, и впрямь было совершенно невозможно.Наконец приблизилась дворцовая стена, и он подумал с облегчением, что осталось уже не так долго, но стена всё не заканчивалась. Мостовая здесь была немного чище, однако по обе стороны от неё протянулись полосы густой грязи. Снова начинался дождь.— Четвёртый молодой господин, мы скоро, — пробормотал Гу Кай. Он устало брёл у повозки и уже один раз чуть не свалился в канаву, оступившись.Какая-то тень маячила впереди. Цао Чжи даже решил вначале, что зрение обманывает его: дождь, казалось, перепугал людей ещё больше морового поветрия, и улицы почти обезлюдели. Но нет, маленький человечек в чиновничьем облачении и впрямь стоял у обочины. Он снял высокую шапку и с наслаждением потёр устало вспотевший лоб, потом, прижав шапку к груди, вытащил из-за пояса веер.Когда коляска проехала мимо, человечек поклонился без особого усердия. На миг они встретились глазами. Его лицо показалось Цао Чжи смутно знакомым, но было оно до того заурядным, лишённым и возраста, и мысли, с тусклыми, почти незаметными глазками и до уродливости крошечным ртом, что он не сумел вспомнить имя.— Стой, — сказал Цао Чжи вознице и велел Гу Каю: — Поди узнай его имя и должность.Человечек ответил сразу же, дерзко обращаясь напрямую к Цао Чжи:— Вашего слугу зовут Хань Сюань. Я состою военным советником при великом ване.Да, Хань Сюань, мелкая рыбёшка, угорь из захудалого озерка. Когда-то он оказался полезен отцу, и тот дал ему должность. После того, как от болезни скончался Го Цзя, а Сюнь Юй принял яд, при отце больше не оставалось благородных мужей, только эти ничтожества. Они ещё смели именовать себя советниками.— Что же полагает советник, — сказал Цао Чжи, привстав в коляске, — должен ли он быть так нелюбезен с хоу?— Согласно принципам древних царский советник, может, и ниже рангом, чем титулованная знать, но мне не доводилось слышать, чтобы советник уподоблялся презренной земле в присутствии знати. Здесь хватит места для коляски светлейшего хоу. Что за нужда мне сходить с дороги в грязь?Он только раздражённо фыркнул, по-прежнему обмахиваясь веером, и Цао Чжи вспомнил невольно веер Лю Чжэня, сгоревшего в лихорадке прошлой осенью. Лю Чжэнь, человек необыкновенного дарования, лучший из талантов восточного Приморья, что в стихах своих, казалось, обрёл сокровище Терновых Гор, тоже гнил теперь в земле, а это ничтожество всё жило. Что ж, угрям грязь должна быть по нраву.— Вы правы, — сказал Цао Чжи, усмехнувшись тоже, — но если вы служите отцу, не должны ли вы быть почтительны с сыном?— Ритуал гласит, что должно оказывать равное уважение министрам и царским сыновьям — а годами я заметно старше вас.Цао Чжи только чудом удержался, чтобы не выхватить плеть из руки возницы, и вместо того снова вцепился с силой в шест.— Четвёртый молодой господин! — воскликнул вдруг Гу Кай предупреждающе.Цао Чжи не слышал конский топот за спиной или, может, грязь на дороге приглушила стук копыт, и лишь когда всадник, осадив лошадь, очутился между ним и Хань Сюанем, Цао Чжи узнал их — и лошадь почему-то на миг раньше.Советник в ужасе отпрянул, чуть не выронив веер. Болван не знал, что серая Юньин никогда не затопчет человека: её покупал когда-то Мань Чун, и потому, хотя кобылка была быстроногой и хороших кровей, как велел советник Го, главным её достоинством была осмотрительность. Мань Чун не стал бы брать для девицы бешеного скакуна. Юньин можно было спокойно пустить в комнату, полную драгоценных ваз, и она бы не задела ни одной.На Люй Цзи был мужской наряд, но волосы заколоты были по-женски, и поклонилась она, сойдя с лошади, тоже по-женски.Цао Чжи спрыгнул на землю и, схватив её за локоть, оттащил в сторону.— Хоу, — сказала она тихо, — мы сейчас свалимся в грязь.— Да плевать, — прошептал он, задыхаясь.— А мне нет.— Ты не умеешь притворяться мужчиной.— Я даже не пыталась. Просто так удобнее сидеть в седле. Пусти, все смотрят.— Эта тварь ушла, — он и забыл уже про Хань Сюаня, лишь теперь, при словах Люй Цзи, оглянулся по сторонам. — Кого ты боишься? Гу Кая?— Пусти меня.— Мне страшно отпустить. — Он всё-таки разжал пальцы, но боялся отступить хоть на шаг, хоть на миг оторвать взгляд от её лица. Она плотно сжимала губы, как всегда, когда тревожилась. Две тонкие пряди у висков, как и раньше, выбивались из причёски.— Я не призрак.— Ты очень бледная.Люй Цзи, улыбнувшись, стиснула край его рукава.— Ты торопишься?— Нет!— Поедем со мною. — Он хотел заверить её, что пойдёт за нею до края земли, но Люй Цзи сказала: — Надо вернуться к тебе домой. Там её высочество. Она хочет с тобою увидеться.***Императрица даже и не попыталась надеть мужской наряд, как в юности, когда она вечно твердила, что ничем не хуже братьев, да и в седло, пожалуй, не садилась. На ней было скромное и тёплое платье, какое подобает надевать для путешествий супруге чиновника не самого высокого ранга.Цао Чжи не видел сестру со дня коронации. Тогда она казалась далёкой и неприступной, как небеса, но сегодня вновь превратилась в прежнюю сестрёнку Цзе, только повзрослевшую на несколько лет и чуть по-женски пополневшую. Она стала больше походить на матушку или просто очень старательно подражала ей, держалась надменнее, только глаза, как и раньше, выдавали её: и радость, и грусть в них вспыхивали слишком искренне.Не успел он вымолвить: ?Приветствую её высочество императрицу?, как она поспешно воскликнула: ?Вставай, вставай!? — и сама чуть не опустилась на колени, чтобы подхватить его под руки.— Ваше высочество, — сказал Мань Чун зловеще. — Что вы делаете? Пол...— Хотите сказать, — вспылила сестрёнка, — пол в поместье моего брата недостаточно чистый? Я ценю вашу заботу, но это уж чересчур.— Правда, ваше высочество, мы недостойны... — начал Цао Чжи тоже и замолчал. Он представил вдруг, как кормилица Тао, которая наверняка где-нибудь подслушивала, мысленно проклинает Мань Чуна. Было бы славно посмотреть, как они поругались бы.Он закрыл глаза рукою. Его вдруг затрясло от беззвучного смеха так сильно, что сестрёнка даже испугалась:— Ты что? Четвёртый братец?Может, она даже решила, что он плачет.— Всё хорошо, ваше высочество. Я просто рад.— Ты здоров? — Она отвела руку от его лица. — Мне разное говорили, я тревожилась. Я видела маленького, так жалко, что нельзя подольше посидеть с ним. Но я уж и не надеялась, что увижу племянника. И тебя.Цао Чжи кивал, улыбался. Ему было стыдно отводить глаза, и сестрёнка была не виновата, и он действительно был счастлив, что снова видит её, но вовсе не глядеть на Люй Цзи было невыносимо. Она стояла чуть в отдалении, у книжных полок; он видел только краешек подбородка и руки, сцепленные у пояса.Ли Е тоже был тут — славный Мань Чун не забыл, конечно, прихватить его с собою, — и две девочки-подростка висли на Ли Е, обе в одинаковых синих платьях, как близнецы, хотя, кроме возраста, они были ничем не похожи: одна с разновеликими, сильно косящими глазами и тревожным ртом, другая — повыше и покрупнее, густобровая и миловидная. Только сегодня, против обыкновения, Сюньюэ почему-то улыбалась, а Сяо Кэ плакала и никак не могла остановиться. Наверное, они и вправду стали близнецами и теперь сами окончательно запутались, кто где. Суслик, который исхудал так сильно, что почти утратил право называться Сусликом, жизнерадостности, однако, не утратил и без остановки вертел головой.— Ван-хоу и Бай Мэн ждут вас, ваше высочество, — напомнил Мань Чун.— Ты приехала к матушке?— Нет. Я увижусь с ней, конечно, но я не затем... — Сестрёнка глубоко вздохнула, расправила рукава и продолжила: — У меня есть записи из книги лекаря Хуа То. Ты знаешь, она досталась его величеству после того, как погиб евнух Лэн. Его величество весь прошлый год занимался больницами в Сюйчане. Он просил передать записи лекарю Баю. Он бы сам приехал в Ечэн, но ты же понимаешь, из-за этого несчастья...Цао Чжи не сразу догадался, что под несчастьем она подразумевала не болезнь, а недавний мятеж в столице.— ... Батюшка бы не позволил, — закончила сестрёнка осторожно.— Отец знает, что ты здесь?— Конечно, знает. Посмотри на господина Маня. Если бы батюшка не дозволил мне приехать, господин Мань давно бы арестовал меня и увёз назад под конвоем раньше, чем мы успели бы въехать в ворота города.— Ваш слуга не посмеет арестовать ваше высочество.— Ладно. Сопроводил бы под конвоем. Вы хотите сказать, что тревожиться о страданиях народа недостойно государя?У Мань Чуна, однако, немедленно нашлись другие доводы:— У нас пока ещё хватает доверенных людей. А ваше высочество тайно приехали с каким-то десятком слуг!— Большой эскорт только привлекает внимание. И мы не можем доверить книгу просто какому-то человеку, даже надёжному. Я буду говорить только с лекарем Баем.— Повинуюсь, ваше высочество, но смею напомнить, что уже пора.Её высочество императрица торжественно кивнула, но, прежде чем выйти, окончательно закаменев лицом, всё-таки успела шепнуть:— Ты позаботься о ней.Цао Чжи низко поклонился.Мань Чун немедленно последовал за императрицей, Ли Е, кое-как высвободившись из сёстринских объятий, тоже, и они с Люй Цзи остались наконец одни — ещё младшие дети и слуги, конечно, но они были уже не в счёт. Он шагнул к книжным полкам, и Люй Цзи осторожно повернула голову. Она была всё ещё очень бледна и глядела как-то рассеянно.— Ты здорова? — спросил он тихо.— Голова кружится.***Люй Цзи ничего не делала в эти бесконечно долгие дни, только спала, ела и изредка читала. По утрам смотрела, как в саду танцуют две гибкие тени: тревожные взмахи крыльев, горделиво изогнутые шеи. Один раз она подошла вплотную к тонкой перегородке и встретилась взглядом с немигающим птичьим глазом.Слуг у Цао Чжи было много, а домашних мало, и в крыле, где их поселили, вообще никто не жил прежде. Сяо Кэ бранилась на нерадивых слуг, говорила, что здесь слишком пыльно, но Люй Цзи это мало заботило. Пустую комнату постепенно отвоёвывали книги; кроме нарочно отведённых под них полок, книги могли появиться где угодно, даже на постели или в бронзовых переплетениях веток огромного напольного светильника. Часть из них наверняка притаскивал Суслик, который читал без передышки, или Цао Чжи, часть нечаянно раскидывала сама Люй Цзи, но даже это не могло объяснить все странные передвижения свитков.Суслик, единственный, кто упрямо бодрствовал почти всё время, и был так весел и полон сил, будто после выздоровления в его теле стало вдвое больше ци, садился к постели и в упоении читал, гремя дощечками, иногда вслух — наверняка с отменным выражением, но, увы, старался он зря: слова скользили мимо, а Люй Цзи просто лежала в блаженной дремоте.Только раз она разобрала слова по-настоящему, и вдруг ей стало больно, будто в грудь кольнули иголкой. Она сказала: ?Повтори ещё? — и Суслик старательно повторил: Шёлковый воротВлажен от горьких слёз.Добрая лошадьЗнает мою печаль,Тычется мордойВ ладони мои и ржёт.Раньше мы былиКак рыбы в одном пруду,Ныне — как звёзды:Нас разделил небосвод.Радость былуюГде я теперь найду? [21]— Это что? — перебила Люй Цзи.— Это стихи Четвёртого молодого господина.— Он пишет теперь от женского лица?— В стихах о покинутой жене или об одинокой девице, — пояснил Суслик важно, — под женским горем на самом деле должно разуметь терзания благородного человека, чей талант не признан. Сказано же у Четвёртого молодого господина в другом месте: ?Достойных встретить трудно, к сожаленью. И зря молва стоустая шумит — поймёт ли кто её души стремленье?? [22] Это на самом деле о стремлениях благородного мужа...— Я слишком невежественна, чтобы разгадывать потаённые смыслы, — перебила Люй Цзи. — Как по мне, там было про достойных женихов, которых, как обычно, невозможно сыскать.Суслик промолчал: либо счёл, что достойные мужи не спорят с невежественными женщинами, либо на всякий случай остерегался оплеухи. Люй Цзи крепко прижала его к себе, и он как-то сразу обмяк и зашмыгал носом. Она сказала ласково:— Ты читай дальше.Цао Чжи тоже часто приходил к ней и сидел подолгу, не заботясь о том, что станут говорить. Первую ночь он наверняка неотлучно провёл у её постели, потому что, когда она проснулась утром, он был рядом, и сказал быстро:— Лекарь говорит, это просто от переутомления. Тебе только нужно отдохнуть. Ты не тревожься.У него было выражение лица, как у человека, который уже положил голову на плаху, а потом вдруг услышал указ о помиловании.Он попытался накормить её, но у него так дрожали пальцы, что она отобрала у него тарелку и просто выпила суп.В первые дни они просто сидели рядом и подолгу молчали, он и читать не пытался. Потом вдруг пропал надолго — говорят, был во дворце по делам, Цао Цао скоро возвращался из похода, — а вернулся ночью, почему-то через сад. Она как знала — сидела у распахнутых дверей.— Я войду? — спросил он негромко.Люй Цзи кивнула, поправляя шаль на плечах. Он скинул туфли и, перешагнув порог, сел рядом.С годами Цао Чжи отчего-то делался всё больше похож на советника Го — не характером, конечно, в сравнении с советником он так и оставался незрел, слишком невоздержан внешне, слишком мягок в душе, — но манерой держаться, привычкой одеваться одновременно щегольски и небрежно, он мог так же спокойно надевать богатые меха поверх затрапезного халата в пятнах вина и туши. Сегодня, правда, было слишком тепло для шуб, но всё равно сочетание было странное: верхний, тёмно-синий халат, накинутый на плечи тоже совершенно в духе советника Го, был из дорогой парчи, а под ним — домашнее платье.— Ты закончил дела?— Да нет никаких особых дел — так, суета, — он неопределённо махнул рукой. Она подумала, что Цао Пи наверняка о тех же делах отзывался как о необыкновенно важных. — Я скучал.Неожиданно для себя она сказала:— Я тоже.— Ты так ничего и не рассказала мне. Я даже не знаю, что с тобой было всё это время.Люй Цзи не хотела говорить, но он так неотступно глядел, что она подумала: может, лучше сразу вскрыть эту рану, пока гной не отравил всё тело.— Суслик заболел. Я думала — простыл. Он же всю зиму по полночи сидел со своими книжками на холодном полу и всё никак не соглашался одеться потеплее. Кашлял. Потом началась лихорадка и всё не проходила, и я подумала, что лучше будет самой отвезти его в город, чем ждать, пока лекарь согласится поехать в нашу глушь. Сюньюэ я тоже взяла с собой, потому что иначе она, как обычно, вся извелась бы. В дороге у него появились эти пятна на лице... Тогда я поняла, что дело неладно. В городе уже было немало заболевших. Твоя сестра сказала правду: его величество открыл новую лечебницу. Я не знала, что делать. Думала, что остальным лучше оставаться в деревне, потому что заразы там меньше. Потом думала, что мне нужно срочно к ним ехать. Но бросить Суслика... Цзюнь-эра одного в лечебнице я тоже не могла. Он сказал, что ничего, справится, но ему было совсем худо, а он же ещё совсем дитя, хотя и говорит, что нет. Потом я всё-таки поехала, а их уже не было. Я...Она вцепилась обеими руками в его халат, а может, это была даже не ткань, а его тело, она не понимала. Он покорно терпел и не шелохнулся. Она спрятала лицо у него на груди.— Только Сяо Кэ осталась и госпожа Ци. — Она не была уверена, что он вообще её слышит: она шептала в ткань. — Остальных уже не стало. А меня даже не было рядом, когда они умирали.— Это меня не было рядом, — сказал Цао Чжи глухо. — Мне никогда не искупить вину перед тобой. Мне нужно было увезти вас.Люй Цзи перебила:— Куда увезти? Это же не война, не нашествие варваров. Куда убежишь, если сам ветер отравлен.Кое-как она выпрямилась и отодвинулась чуть в сторону.— Да, я раньше проклинала тебя. Но это так, слабость. Я тебя не виню. Твой отец, наверное, казнил бы тебя, если бы ты вернулся в императорскую столицу... Это всё проклятая судьба. Суслик, знаешь, встретил императора.— В той больнице?— Да. Одетого простым лекарем. Дети его знают в лицо. Они с покойной императрицей как-то приезжали к нам в деревню — давно, ещё до меня... Тоже под чужими именами, конечно. Верно, и впрямь небеса перевернулись. Сын Неба — в какой-то больнице для простолюдинов, возле коек с заражёнными!— Его величество всегда увлекался медициной.— Да. Я увидела его, когда пришла к Суслику. Его величеству это нравится. Нет, смерти печалят его, конечно, — но ему так нравится лечить. Там он на своём месте.Люй Цзи поднялась. Цао Чжи вскинул руку, чтобы удержать её, но запоздал.— Да я рядом, — успокоила Люй Цзи. — Налью себе вина. Твой слуга безропотно принёс целый кувшин, когда я попросила. Не думала, что он так легко согласится.— Я приказал, чтобы ни в чём не смели тебе отказывать.— Ты будешь?— Нет. Если я выпью, мне будет трудно остановиться, а сегодня я не хочу быть пьян.У неё так пересохло в горле, что она осушила кубок залпом, хотя никогда не любила вино и попросила его сегодня разве что для того, чтобы испытать терпение его слуг. Или для отваги? Но те, кто говорили, что вино придаёт храбрости, явно ошибались: отец только слабел и начинал сетовать на судьбу, когда напивался.Она бросила шаль на постель, снова возвратилась к Цао Чжи и положила голову ему на плечо.— Солнце и месяц —Неумолим их бег.Жизнь человека —Словно в пути ночлег. [23]Я верно вспомнила?— Ты читала? — он улыбнулся.— Суслик читал. Он сказал, что когда лежал один в лечебнице, ночами вспоминал стихи. Твои он любит...— Он способный. Я подыщу для него место у достойного чиновника, как подрастёт ещё немного. А где госпожа Ци?— Она умерла в Сюйчане. Нет, не от болезни. Просто остановилось сердце. Я раньше не догадывалась, что она так любила мужа.Как и прежде, от его одежд смутно тянуло сосновым пряным ароматом.— Откуда этот запах, Цзыцзянь?— Этот? — печально улыбнувшись, он отцепил от пояса вышитый мешочек. — Мне казалось, он давно выветрился. Я просто ношу на память. Это цветы из западных земель. Второй брат когда-то выращивал.— Всё ещё пахнут. У тебя тут журавли?— Да, это сестрёнка вышивала. Её высочество, — поправился он быстро.— Я не про вышивку, а про живых, которые в саду.— Раньше я любил на них смотреть.Может, пару журавлей им с Цуй Ли подарили на свадьбу. Но спрашивать об этом теперь больше не имела смысла: Цуй Ли не стало, и Люй Цзи не хотела думать о ней. Она не была уверена, доживут ли они вдвоём до следующего рассвета.Люй Цзи развязала пояс, надеясь, что кажется спокойной, как каждый вечер, когда просто собирается ко сну.— Ты правда... — начал он тихо.— Я слишком долго ждала.Его смущение одновременно позабавило и испугало её. Он был сын великого вана, даже если теперь и не самый любимый, он был молод и хорош собой, и песни на его стихи любила вся Вэй, а может, и не только Вэй — наверняка многие женщины жаждали его благосклонности. По Сюйчану даже ходили глупые слухи (она слышала пару раз на рынке), будто Четвёртый молодой господин Цао с юности был влюблён в Чжэнь Фу и терзался в тоске с тех пор, как её выдали за его Второго брата. Это была, конечно, лишь легенда, слезливая и нежная, как все подобные истории о любви, и Люй Цзи ни на миг в неё не верила, но, кроме Чжэнь Фу, хватало и других женщин. Даже его единственная наложница, в прошлом музыкантша, наверняка была искусна не только в игре на кунхоу; даже Цуй Ли перед первой брачной ночью наверняка наставляли, как добродетельной супруге подобает ублажать господина. А Люй Цзи только вдоволь наслушалась чужих любовных стонов за стенкой да ещё когда-то прочла одно руководство, стащенное у Чжэнь Фу; описания тогда привели её в сладкое смятение, но бессмысленные человечки на иллюстрациях мало напоминали ей себя теперешнюю или Цао Чжи. И ведь она никогда не была красива, а теперь уже не так и юна.— Цзи-эр, — позвал он тихо. Она посмотрела в его глаза, встревоженные, ищущие, и забыла про страх.Он долго целовал её — почему-то не лицо, только шею и ключицу, потом они как-то оказались лежащими на полу, и халат Люй Цзи сполз до пояса. Так странно было видеть мужскую ладонь на собственной нагой груди, но она очень быстро привыкла. Его руки она знала много лет. Даже его движения она знала хорошо, хотя в ту ночь, когда они ползали по соломе, пытаясь отыскать глиняный черепок, неуклюже натыкаясь друг на друга, они думали вовсе не о любовной страсти.Только к наслаждению привыкнуть было невозможно. Её тело оказалось нетерпеливее, чем она сама. Прижавшись губами к её правой груди, левую он неспешно ласкал пальцами, и Люй Цзи тихо застонала, мотая головой, почти яростно сжала его волосы. Бессмысленно водя рукой по полу, она нащупала брошенный мешочек с благовониями и крепко стиснула его.Цао Чжи отстранился, встал на колени и потянул её за собой, потом подхватил на руки. Её одежды, наполовину спавшие и кое-как державшиеся только у бёдер, тянулись за ними, пока он шёл до постели.— Я уже однажды нёс тебя на руках. Тогда, в лесу. Я проснулся, потому что ты вся дрожала от холода, как теперь.— Теперь не от холода.— Я никогда тебе не рассказывал — боялся. — Заговорив, он никак не мог перестать и продолжал говорить, даже когда уже уложил её на постель и быстро сел рядом. — Там было ветрено ночью, и я отнёс тебя в другое место, в ложбинку у реки, и закутал как мог. Это было совсем недалеко — шагов десять, может, дальше сил не хватило. Я побоялся, что упаду опять. Боялся, что ты утром догадаешься, но ты не сказала ничего.— Я не догадалась.Даже в этом, ещё недавно нежилом, флигеле Цао Чжи держал слишком много свечей — правда, если бы эти комнаты всё же превратились во вторую библиотеку, это оказалось бы кстати. Он задёрнул полог, но светильники всё равно пылали слишком ярко. Люй Цзи на миг прикрыла глаза ладонью.— Потушить?— Нет. Я хочу смотреть на тебя.— Я тоже. — Ему-то смотреть было проще: верхний халат он потерял ещё у дверей, но оставался ещё нижний, она же теперь была нагой и ниже пояса тоже, а он, конечно, не только смотрел, но и прикасался. Его ладони скользили по её бёдрам, потом развели колени. Пламя светильника на миг вздрогнуло и вспыхнуло ярче, затрепетал полог. Неужто ветер из сада мог добраться сюда? Прикосновение прохладного воздуха к разгорячённой коже принесло мгновенное облегчение, но влажный жар в глубине её лона охладить было невозможно, а когда Цао Чжи стал ласкать её двумя пальцами, то сжимая их, то разводя и легко надавливая в двух уголках её тела одновременно, жар стал почти непереносим.— Не надо, — пробормотала Люй Цзи, задыхаясь.— Больно?— Нет. Хорошо. Слишком... — Она притянула его к себе, стала упрямо целовать сама, стаскивать с его плеч исподний халат. Он взялся наконец за пояс, помогая.Его мужская плоть уже была напряжена, и почему-то это её изумило. Она никогда не хотела, чтобы ради неё он так долго сдерживался, она хотела, чтобы это случилось скорее, немедленно. Люй Цзи так и не сумела сказать это вслух, но он догадался по взгляду, а может, и вправду сам уже не мог медлить.Он показался ей слишком твёрдым, когда наконец вошёл в неё, но острая боль была как вспышка и быстро потухла, осталась другая, томительная и ноющая, которую кое-как можно было терпеть. Иногда у него получалось двигаться так, что эта боль почти сливалась с жаром внутри, но Люй Цзи не знала, как ему объяснить, и только нетерпеливо сжимала его бёдра своими, сама подавалась навстречу.Потом Цао Чжи снова крепко притянул её к себе, будто боялся, что она исчезнет, как только их тела перестанут быть едины. У Люй Цзи наконец было вдоволь времени и вдоволь света, чтобы смотреть, прикасаться. У него было молодое, гладкое тело, почти без шрамов, кроме пары не заживших до конца рубцов на бёдрах и тонкой белой полоски на груди (восьми лет от роду неудачно нырнул, объяснил он с готовностью, напоролся на корягу, но обошлось царапиной). В сражениях ему везло. Стремительный трепет наслаждения прошёл, но он всё ещё вздрагивал, когда она прикасалась к нему, и никак не мог замолчать.— Лю Чжэнь гостил у меня осенью. Мы близко сошлись с ним в последний год, хоть он и был на десять лет старше. Так вот, мы говорили о стихах в тот день — это было незадолго до того, как он заболел...— Опять ты про смерть, — вздохнула Люй Цзи. — Опять про стихи...— Нет, я не про смерть, не только про смерть, не в том дело. Лю Чжэнь сказал тогда: нас учили, как недостойно любить женщину. Это всё невежественное, низменное, не для простолюдинов даже, для животных. Нас учили не писать о низменном. Но мир изменился. Ты то же самое говорила, я помню: канонов нет. Небеса рухнули. Мы все боимся не успеть. Не лучше ли писать о чувствах? Не лучше ли говорить откровенно?Их тянуло друг к другу снова, и на этот раз они двигались медленно, как в полусне, и Люй Цзи за миг до того, как достигнуть пика, чуть не заплакала, подумав, что всё закончится, но ничего не закончилось. Он лёг на спину, она прижалась к нему, и теперь всё было, как в ту лунную ночь. Он повзрослел: по-детски округлые скулы заострились, а веки, наоборот, болезненно припухли, рот затвердел, но в тихой полудрёме он всё равно казался совсем юным и похожим на себя прежнего. Волосы были всё такие же пушистые, Люй Цзи перебирала его волосы, как давно мечтала.— Не уходи больше.— Я не уйду.— Не хочу ночевать в разных комнатах. Лучше засыпать под одним одеялом, делить одно изголовье. Просыпаться одновременно...Они и впрямь проснулись одновременно, или скорее Люй Цзи просто разбудила Цао Чжи, когда, мучительно вздрогнув всем телом, очнулась и быстро села на постели. Свечи догорели, и в комнате стало даже чуть темнее, чем ночью, — не настоящая тьма, а серый морок.От сна остался горьковатый привкус во рту.Она разыскала среди смятых простыней шаль, без которой теперь не могла подолгу обходиться, быстро закуталась. Ей не было холодно, просто так она быстрее обретала спокойствие. Наверное, с каждым годом она тоже делалась всё более похожей на сестру.— Цзи-эр, — прошептал он, и она, обернувшись, ласково кивнула.— Больше я не оставлю тебя.— Я знаю.— Я вдовец, а моя наложница низкого ранга. Она никогда не посмеет не подчиниться тебе.— Дело не в женщинах.— Тогда чего ты боишься? Что твой отец будет гневаться, если ты станешь женой врага?— Женщины в знатных семьях с древних времён выходили за врагов. Любой род может обернуться против другого. Может, простолюдинкам проще, а впрочем, они тоже убивают друг друга из-за клочка земли под поле.— Мой Третий брат был помолвлен с дочерью Юань Таня. Она была хорошая девочка. Они не поженились, потому что она была слишком мала, а потом Юань Тань предал отца, и её отослали назад. Но брат женился потом на племяннице Сунь Цюаня.Он говорил так подробно, будто сам себя пытался убедить или придумывал доводы для отца, и Люй Цзи сказала с улыбкой:— Вот видишь.Он рассмеялся:— Нас могли бы просватать ещё в детстве.— Ван Цао не согласился бы.— Это было давно.— Тем более не согласился бы.Нет, гнев умершего отца не пугал; и даже его отец, пока ещё живой и могучий старик, не пугал её так, как два других человека, чьи фигуры она смутно различила в тумане сна: один, мятущийся, с побелевшим ртом, закапывал окровавленными руками обломок меча, другой, спокойный, как вода, с единственной горькой складкой между бровей, перебирал пузырьки со снадобьями — но его руки тоже были в крови, лекари слишком часто прикасаются к ранам.Оба смели называть себя императорами.— Цзыцзянь.Он растерянно поднял глаза. Он был испуган, но совсем по другой причине: всё ещё ждал, что она исчезнет.— Я хочу, чтобы ты честно ответил на два моих вопроса. Пожалуйста.Его взгляд отчаянно метнулся в сторону, потом снова замер на её лице.— Я обещаю.— Поклянись.Он вскинул раскрытую ладонь, но тут же сжал в кулак.— Не могу. Не все мои тайны принадлежат мне.— У Великой Хань больше нет императора?Цао Чжи молчал.— Ответь хотя бы ?да? или ?нет?.Он молчал, и она сказала:— Это значит ?да?.— Советник Го рассказал тебе? Или моя сестра?— Я видела его дважды, Цзыцзянь. В лечебнице я говорила с ним. Этот человек — не Лю Се.Пока этот человек слушал пульс Суслика, она долго вглядывалась в его лицо, пыталась представить, как выглядит оно, полускрытое императорским убором, но не смогла. Серый лекарский халат шёл ему больше. Но почему бы, в конце концов, его величеству не любить медицину? Сын Неба родился в несчастливое время, много скитался наравне с простым народом. Люй Цзи убеждала себя, что его величество мог стать милосерднее — или просто медицина утешала его, даже тешила его самолюбие. Власть над людскими жизнями давала ему силу, о которой император раздробленной страны не мог теперь и мечтать. Он ласково кивнул Суслику, вложил в руку Люй Цзи лекарство, сказал: ?Будете давать ему дважды в сутки?. У него были сильные пальцы; на ладони старые, но не сошедшие до конца мозоли от меча.Ему следовало бы быть осторожнее, но он больше не считал нужным таиться. Надо думать, ван Цао теперь тоже знал правду.— Близнецы?Цао Чжи кивнул.Не такая уж и редкость. Не такое уж и несчастье, хотя в народе говорят, что близнецы рождаются к беде. У Сунь Цзяня был брат-близнец, но Сунь Цзянь, хоть и погиб рано, был не то чтобы несчастнее всех прочих князей, а его царство У с каждым годом всё успешнее сопротивлялось притязаниям врагов, превращаясь в могучее царство. Правда, Вэй была ещё больше.— Ты будешь сражаться с братом за титул наследника?— Отец уже давно определил наследника. Думаю, он издаст указ, когда возвратится.— Я не спрашиваю тебя, что решил великий ван. Я спрашиваю, чего ты хочешь.— Нет, я не стану сражаться, — сказал он спокойно. — Нет. Ты разочарована? Какой ответ ты хотела услышать?— Честный. Я хочу остаться с тобой не потому, что я так жажду сделаться Вэйской ван-хоу. Но я просто хочу знать правду, чтобы быть готовой заранее.