11 (1/1)

Цао Чжи не помнил, как начался этот вечер, но закончился он в Западном парке, как всегда.С братьями Дин они ещё, случалось, выпивали втроём у него в усадьбе, за закрытыми дверьми, но все пиршества покрупнее неизменно заканчивались прогулкой, а Второй брат и вовсе устраивал приёмы только в Западном парке, особенно в осеннюю пору, то ли рассудив, что лучше сразу начинать пить на воздухе, чем потом понукать подвыпивших гостей покинуть залу, то ли просто от своей страстной любви к садам. Западный парк, как и три новые великие террасы, был детище отца, конечно, его утешение на старость, как любил он повторять, но и детище Второго брата тоже — тот был заместителем отца во время перестройки Ечэна, а в парке помнил каждый куст, каждый канал, прорытый, чтобы напитать водой редкостные растения, и теперь убегал сюда, как в ранней юности улетал на коне в поля.Они бросили коляски у пруда Тёмного воина, как обычно, и шли дальше пешком. Здесь уже мало что напоминало о поражении на юге. На пруду больше не тренировали флот, а сама катастрофа отступила и поблекла в воспоминаниях: годы летели быстро, и стремителен был расцвет Вэй. Будущей весною отец снова собирался в поход на юго-запад. Только алый свет, заливавший воду, был слишком ярок, и ветер так высоко вздымал пену, что превращал выкопанный людьми пруд в бурный, неприрученный поток. Даже по маленькому пруду Цветов фужуна, где на помосте накрыты были пиршественные столы для гостей, бежала тревожная рябь.— Такого заката мне никогда не случалось видеть, — сказал Дин И.— Просто ты редко выбираешься из кабинета — и на службе в кабинете, и дома. Ты даже у меня дома готов в кабинете сидеть.Дин И засмеялся. Он держался сегодня как будто смелее, раскованнее обычного, и, хотя голос его был по-прежнему немногим громче, чем шорох его учёной кисти, он звучал увереннее. Многоцветное закатное пламя отражалось в его белёсом невидящем глазу розоватым блеском.Служанки поднесли вино. Чаши тоже были в форме цветов фужуна — Второй брат всегда думал о таких мелочах.— Верно, в такой час государь У-ди и сложил ?Песнь об осеннем ветре?, — сказал Цао Чжи. — Те же были волны, и флейты те же. ?Весельем и счастьем полон я весь-весь... но горестных много чувств?. [14]— Не печалься, Цзыцзянь, — сказал Дин И. — Тебе и двадцати пяти нет — впереди ещё долгий срок от отмеренного столетья! Твоё положение теперь упрочилось.— Не хочу загадывать наперёд. Хочу, чтобы этот вечер не заканчивался, только и всего.— Или ты тоже скорбишь об ушедшем ?милом человеке?? Всё же это дело прошлое...— Попробуй вино. Старое шаосиньское.— Да, да. Твоё здоровье, Цзыцзянь.Когда-то Цао Чжи любил шаосиньское, особенно выдержанное. Его густой аромат становился с годами только насыщеннее, а опьянение подкрадывалось постепенно, окутывая мир сияющей дымкой и не мешая говорить или перебирать струны, но теперь оно казалось слишком слабым и сладким до приторности. Однако пить это вино сегодня вечером было безопасно: от него он утратит способность мыслить трезво куда позже, чем Дин И заснёт. Говорить с другом во хмелю, пока тот одержим странными демонами, было опасно, воздерживаться от вина — странно. Это заметил бы не только Второй брат — весь Ечэн назавтра изумился бы.— Я всегда говорил, что ты не вечно будешь в опале, — говорил Дин И, улыбаясь и поглядывая единственным живым глазом на танцовщиц. — Великий ван в прошлом году доверил тебе охрану всего города, когда уходил на войну. Разве это не знак, что он по-прежнему возлагает на тебя надежды?— Нетрудное дело — оберегать город, на который никто не посягает.— Все трепещут при имени великого вана, но Поднебесная до сих пор разорвана на куски, как износившееся платье. — Дин И склонился к его плечу, продолжая улыбаться так шутливо, точно обсуждал, у кого из девушек гибче стан и изящнее руки. — Что угодно могло бы случиться.— Завтра, — Цао Чжи вскинул кубок, расплёскивая остатки вина. — Завтра поговорим.— Ещё недавно Сунь Цюань присылал нам апельсины, — говорил Второй брат Ван Цаню, смеясь, — как подобает вассалу, но теперь решил вновь взбунтоваться...— Даже если дело и оказалось лёгким, — шептал Дин И, — всё же охранять столицу удела — задача, достойная только...— Завтра, Чжэнли. У меня.Он отлично знал продолжение этих историй: сорок даней лучших апельсинов. Дело, достойное только наследника.По Ечэну ходила байка, что апельсины, присланные из У, превратились в прах, потому что Сунь Цюань присягал в верности только для виду, а фрукты заколдовал даосский кудесник; сорвёшь кожуру, а под ней — только пыль. Второму брату очень нравилась эта история — Цао Чжи даже не удивился бы, узнав, что он её и сочинил. Только теперь в легендах простого люда даос был непобедим и неуловим, а у Второго брата он обычно кончал плохо.Титул наследника был не надёжнее тех злосчастных апельсинов и белой пены на воде пруда. Да, в прошлом году Цао Чжи даровали новый титул Линьцзы-хоу, в прошлом году он стоял на городской стене, провожая отцовское войско, и тяжкая громада нового, отвоёванного, воплощённого из мечты Ечэна вздымалась у него за спиной. Вэй была ещё обширнее, ещё тяжелее.— Не ожидал, что увижу такого редкого гостя, — сказал Второй брат, оборачиваясь наконец к ним. — Учёный Дин так занят на службе, что не посещает наши пирушки. Позвольте поднять тост за вас.Дин И прошелестел в ответ:— Начальник стражи слишком любезен.Второй брат улыбался безупречной застывшей улыбкой. Удивительно, как у него получалось пить с каждым из гостей, оставаясь трезвым, — разбавлял вино? Впрочем, какая разница, к каким уловкам он прибегает, Цао Чжи всё равно не стал бы подражать ему. В его планы отнюдь не входило сохранять трезвость до ночи.Куда удивительнее, как у брата получалось в здравом уме улыбаться всем. Их беседы с Дин И были исполнены не большей теплоты, чем разговоры двух змей, но на словах они научились искусно обтекать ненависть, не вспоминая о том, как десять лет назад Второй брат кричал, что их старшая сестра никогда не выйдет за калеку, и вместо Дин И сосватал ей своего друга и родича Сяхоу. Да что там, в последние годы на пиру брат мог вытерпеть даже Хэ Яня, если тот был просто пьян, а не одурманен своими порошками.У Цао Чжи никогда так не выходило, но оставаться взаперти тоже не было сил: с каждым годом он всё острее чувствовал одиночество, если подолгу не видел друзей. Здесь, в парке, они хотя бы были вместе, пусть даже не всегда ладили между собой; здесь они писали стихи чаще, а опасные речи вели реже. Только на Дин И временно нашло какое-то помрачение, но это пройдёт, он всегда был осторожен.У одной из танцовщиц были строгие прямые брови Люй Цзи.Закат лопнул перезрелым плодом, и тонкие золотые ленты поползли по небосводу ввысь, расчерчивая густую киноварь, а ещё выше была уже только синева и сияние звёзд, пока ещё приглушённое яростью солнца. Ветер прогнал тучи, и закат обещал грядущий ясный день.— Пью за здоровье Линьцзы-хоу, — сказал Лю Чжэнь.— Полно тебе, Гунгань. Сколько лет мы уже дружны.Второй брат что-то увлечённо рассказывал Ван Цаню.— Надеюсь, сегодня они не повздорят снова из-за учений совершенных мужей, — Лю Чжэнь с коротким смешком отложил палочки и взялся за веер.— Что бы они ни обсуждали, я не буду вмешиваться, — сказал Цао Чжи быстро. — Но я полагаю, Второй брат нынче не расположен к спорам.— И ты тоже? В Вэйской столице никто лучше тебя не знает о способах повернуть соки вспять, насытив мозг. И разве не защищал ты работы Ван Цаня в прошлый раз?— Я просто внимательно прочёл ?Сянъэр?.— Быть может, в их речах о бессмертии и впрямь есть доля правды, — заметил Дин И осторожно.Он был моложе Ван Цаня, но уравновешеннее, безоговорочно верил изречениям учителя Куна и почитал за пустую чушь разговоры о Великом пути и недеянии, но, пока Второй брат насмехался над даосами, Дин И был готов полюбить их. Разумеется, не только из чувства противоречия — он тоже умел читать внимательно и быстро догадался, что они обещали свободу.Даже свободу наследовать престол, невзирая на старшинство.Но если бы Второй брат всё же начал диспут о бессмертии, Цао Чжи, пожалуй, был бы готов участвовать.— И всё же наставник Чжан скончался в прошлом году, как самый обыкновенный человек, — заметил Лю Чжэнь и вдруг яростно закашлялся. Дин И заботливо похлопал его по спине. — Спасибо... не в то горло, видно... Сколько ему там было? Не больше пятидесяти?— Он выглядел моложе, — сказал Цао Чжи задумчиво. — Я видел его, когда отец дозволил ему приехать в Ечэн.Отец сохранил жизнь Чжан Лу, но уничтожил государство Небесных Наставников. Цао Чжи не знал, верил ли отец хоть когда-нибудь в их учения. В стихах как будто верил, когда писал о чародейском напитке и свободе от бренного тела, но кто может знать, где человек правдивее, где чаще лжёт — в стихах или в государственных речах. Цао Чжи до конца не знал даже, во что верил сам.— Говорят, матушка Чжан Лу до самой смерти казалась двадцатилетней, но на то она и демоница. — Лю Чжэнь взялся за веер снова.Осень стояла тёплая, но ветер к ночи усилился ещё больше. Что против него хрупкий веер? Казалось, его рукоятка вот-вот переломится, но Лю Чжэнь всё равно с каким-то болезненным упрямством поводил запястьем, заставляя веер двигаться взад-вперёд.— Душно, — сказал он с извиняющейся улыбкой, поймав взгляд Цао Чжи. — Может, лучше перейти на сычуаньское.— Оба некрепкие, — удивился Дин И. — Даже для меня.Птицы ещё не ушли на ночлег, но уже виделись на фоне неба лишь острыми чёрными тенями. Птицы весь вечер были беспокойны, скакали с дерева на дерева, следуя за повозками, стремительно вспархивали из-под колёс, но не отлетали в сторону, а вились вокруг, били крыльями почти у самого лица.Где-то в глуби парка непременно должны водиться фениксы-фэнхуаны, так говорила сестрёнка — её высочество императрица — когда-то давно, когда и самого парка ещё не было, а она была маленькая девочка. Разве отцу не под силу достать феникса? Приручить цилиня?— Подайте кисти и тушь, — крикнул Второй брат, хлопнув ладоши.— Ты ведь участвуешь в винном приказе, Цзыцзянь? — спросил Лю Чжэнь весело.— Всегда участвую.— Мне остаётся только внимать, — рассмеялся Дин И.— Зачем снова эти глупые упражнения в остроумии? — Второй брат поднялся и вышел в центр помоста. — Почему просто не описать чувства? Такой прекрасный вечер...— Пусть так продолжается ещё тысячу осеней... — Ин Ян говорил ещё что-то, но голос ускользал.Цао Чжи встряхнул головой.— Экипаж мой торопит налетевшего ветра порыв, и парящая птица дорогу вперёд указует, — Второй брат вспоминал о тех же птицах. Странно, их мысли до сих пор иногда сходились.— Киноварная дымка сменяется светом луны,Между прорванных туч загорелись узоры созвездий,Всеми красками мира струятся с небес их лучи,Сохраняя в веках красоту своего многоцветья.Луны ещё не было, но скоро выйдет. Сегодня Второй брат закончил стихи быстро, у него так редко это получалось. Чем дольше он мучился, тем хуже обычно выходило. Или он читал старые? Цао Чжи не мог их вспомнить.— Где этот его прихвостень, Сыма Чжунда? — прошептал Дин И. — Я слышал, его недавно провозили во дворец начальника стражи среди тюков ткани, чтобы великий ван не гневался.— Глупости, — сказал Цао Чжи беззаботно. Будто отец не знал о Втором Сыма.Он прикоснулся было к кисти, но оставил её на подставке. Нужды записывать не было. Он знал, что скажет. Он так давно не писал отклика на чужие строки, но сегодня они с братом мыслили схоже, пусть это и продлится недолго.Второй брат, разумеется, всё записал, но не глядел теперь на дощечки, говорил по памяти, с закрытыми глазами, с запрокинутым лицом:Не обрёл вечной жизни никто из былых мудрецов,Кто божественным стал иль добился бессмертья?Пусть весёлые мысли отгоняют от сердца печальВ ожиданьи, пока своего я достигну столетья! [15]Дин И чуть заметно поморщился, но едва ли это была ядовитая стрела, нарочно направленная в них: вышучивая даосов, Второй брат писал изощрённее и злее, а это были строки закатной радости, небесной тоски, песни об осеннем ветре государя У-ди.Сычуаньское пахло сладким перцем и гранатом и почти не пьянило.Цао Чжи, быстро отодвинув кубок, поднялся. Второй брат открыл глаза и глядел испытующе, бесшумно сворачивая в свиток бесполезные дощечки.Цао Чжи начал, стремительно возвышая голос:— Был приветлив наследникИ полон к гостям вниманья...Он подумал: друзья проклянут его за эту уступку. Он не стал смотреть на Дин И, который весь год твердил ему одно и то же: пока великий ван так и не назначил наследника. Но пусть уж Дин И лучше досадует, чем повторит судьбу Ян Сю.— Одинокие звёздыС небосвода на землю глядели,Блеск ночного светилаЗаливал их, щедрый и чудный...У Второго брата странно дёрнулась щека.— Серебристые рыбыБеззаботно резвились в играх,И чудесные птицыЩебетали на верхних ветках;И колёса волшебнымПодхвачены были вихрем,И коляски покорныДуновению долгого ветра.Одного я желаю:Чтоб в сиянии чистого светаВсе осенние ночиПоходили бы только на эту. [16]— Слагать стихи после Четвёртого молодого господина — задача неблагодарная, но всё же ваш покорный слуга попробует, — Лю Чжэнь поднялся тоже, кланяясь гостям.Цао Чжи засмеялся, спешно замахал рукавом, повторяя:— Да полно тебе. В Приморье никто не сравнится с тобою, Гунгань, да и среди талантов Ечэна немногие. А мне что за удовольствие слушать только себя!Лю Чжэнь в последние годы писал только доклады по службе, а стихи редко, не считая посланий младшему брату; но сегодня, подумал Цао Чжи радостно, сегодня пусть всё будет как в былые годы, без дум о грядущем.Лю Чжэнь точно угадал его недавние мысли. Их души всё ещё были созвучны, как шёлк и бамбук.— Никогда в своей жизни не слышал я песен таких,Что могли передать безмятежность осеннего мига. [17]Лю Чжэнь глубоко вздохнул, точно ему наконец-то хватило воздуха, обвёл взглядом парк, запоминая навсегда тёмные кроны над головой, свет фонарей на помосте и свет луны, плывущий по водной ряби, и вдруг тяжело повалился на колени, смахнув рукой со стола кубок и блюдо с медвежьей лапой. Дин И успел подхватить его, придержал за плечи, чтобы не дать упасть окончательно.— Осторожно, осторожно, — бормотал он. — Сейчас помогу вам, — но поднять не смог: Лю Чжэнь был почти на голову выше и плечистее, а полубесчувственное обмякшее тело сделалось ещё тяжелее.— Ничего! — воскликнул Ван Цань. — Расходиться трезвыми было бы жалко.Дин И сказал изумлённо:— Он не пьян.Цао Чжи подошёл, чтобы помочь, но поднимать или трясти Лю Чжэня не имело смысла: он не мог прийти в себя. Он снова задыхался, лицо покрылось красными пятнами, и тяжкий жар исходил от тела. Цао Чжи, протянувший было руку, чтобы дотронуться до его лба, вспомнил собственную лихорадку и отшатнулся.Лю Чжэнь застонал в забытьи, бессмысленно пошевелил пальцами. Рукав был запачкан густым медвежьим жиром.— Лекаря! — крикнул Второй брат. — Зовите лекаря!***На Террасу Ледяного колодца Цао Чжи всходил долго. Он помнил ещё дни, когда мог преодолеть это расстояние бегом, исполненный восторга перед невиданной доселе красотой, но теперь подняться наверх было не проще, чем взойти в метель на отроги Тайшаня.Когда-то отец нарёк так террасу оттого, что в глубоких туннелях под нею в любое время года хранился зимний лёд, но сегодня она как никогда оправдывала своё название. Весна началась рано, а потом снова ударили морозы. Ступени обледенели, мелкий снег сеял в лицо, и невозможно было разглядеть, сколько осталось ещё идти. Подошвы слишком лёгких туфель, которые он забыл сменить, скользили, а тяжёлый мех на плаще тянул вниз.Отец ждал наверху. Он был без плаща, и Цао Чжи на миг охватил ужас, не из-за лихорадки ли это. В последнее время он страшился любого упоминания о духоте, с тревогой глядел на людей, которые не мёрзли, особенно в такие промозглые дни, как сегодня.— Отец хотел меня видеть?— Поднимайся. — Отец махнул рукой Второму брату: — Дай Цзыцзяню, пусть тоже прочтёт. Ему будет полезно знать.Второй брат — он был одет по погоде, может, даже чересчур тепло, — молча вытащил откуда-то из глубин лисьего меха дощечки с донесением.Несколько старых ханьских чиновников в Сюйчане несколько дней назад подняли очередное восстание. Великий ван покинул императорский стольный град, но многие по-прежнему верили, что отец стремится узурпировать престол и должен быть уничтожен любой ценой.— Они собирались призвать на север Гуань Юя, — сказал отец. — Хотя бы на этот раз они нашли себе великого военачальника. Сомневаюсь, правда, что Гуань Юй вообще хоть раз в жизни слышал об этих ничтожествах.Мятеж устроил некий Цзинь И — Цао Чжи это имя тоже почти ничего не говорило. Цензор Вэй Хуан, императорский лекарь Цзи Бэнь с двумя сыновьями. И впрямь, с каждым разом восстания против власти отца делались всё безнадёжнее. Горстка чиновников не самого высокого звания, ни единого военного. Вооружили собственных слуг. Гуань Юй, конечно, давно угрожал Сюйчану, но его лагерь располагался в нескольких сотнях ли южнее, и он, вероятно, даже не дал мятежникам ответа, если они и ухитрились связаться с ним; а если бы и дал, не поспел бы к Сюйчану: гарнизон уничтожил их уже на утро. К несчастью, Ван Би, командир сюйчанского гарнизона, через несколько дней скончался от полученных ран.Цао Чжи медленно свернул дощечки и замешкался, не зная, что говорить и делать.— Я скорблю, — сказал он тихо.Отец пристально глянул на него, но понять значение этого взгляда Цао Чжи, как обычно, не сумел. Он хотел сказать, что готов немедленно умереть, готов разбить голову об одну из изукрашенных колонн Ледяного Колодца, если только отец тогда поверит ему.— Я скорблю, — сказал он тихо, — что до сих пор находятся люди, которые не верят в вашу искренность.Отец протянул руку за донесением.— Жаль только Ван Би, — сказал он сухо. — Цзинь И раньше был его приятель.— Возможно, скоро мятежники настолько измельчают, что станут не опаснее червей, — пробормотал Второй брат презрительно. — Кто там теперь — лекари...— Не знаю, остался ещё в Поднебесной хоть один лекарь, не превратившийся в мятежника. Им бы стоило побольше заниматься собственным ремеслом. В Сюйчане, я слышал, немало заболевших. Так?— Как у нас, особенно среди простого люда, — начал Второй брат поспешно, — но пока меньше, чем во втором году Чжунпин. — Наверняка он знал даже точные цифры в отчётах и с готовностью перечислил бы их, но отец дал ему знак остановиться.— Так? — спросил отец снова, обращаясь к Цао Чжи.Цао Чжи никогда в жизни не видел Цзинь И и с того дня, как сестрёнка стала императрицей Великой Хань, ни разу не видел его величество, но, если отец обвинит его в соучастии, он готов был вернуть ему свою жизнь. Он не станет просить за себя — просто скажет правду, и пусть отец решает. Он поклялся, что больше никогда не солжёт отцу.— А твой слуга, Цзыцзянь? Что он сказал? Слышал, он ездил в Сюйчан на днях.— Он не был в городе, отец. Я велел ему ехать в деревню близ Сюйчана.Откинув плащ, Цао Чжи опустился на колени. Второй брат глядел, прищурившись, и молчал.— Зачем? — спросил отец негромко.— Я просил его найти женщину. Дочь Люй Бу. Отцу известно о ней. Мы вместе с нею когда-то бежали из плена Юань Си.— Так что с ней?— Мой слуга не нашёл её. Деревня пуста. Остались только могилы, но её могилы там нет.Отец шагнул к самому краю террасы и посмотрел на Ечэн.— Да, барышню Люй я помню, — сказал он внезапно. — У этой женщины поразительный дар исчезать. Но, по крайней мере, из-за неё ты трезв по утрам ещё с начала второй луны. Что до болезни — я помню, раньше это случалось каждый пятый год. Даже каждый третий. Жёлтые Повязки много говорили о каре небес. — Он помедлил. — Ладно. Помню, бывало и похуже. До настоящего бедствия ещё далеко. Я выступаю на юг послезавтра.— Так скоро? — невольно вырвалось у Цао Чжи.Второй брат снова промолчал, но тоже, кажется, был изумлён.— Ненадолго. Щенок из У опять начал забываться — пора напомнить ему о себе. Ечэн оставляю на вас двоих. Указ будет к вечеру.***Неделю спустя они снова стояли на Террасе Ледяного Колодца — только вдвоём.За спиной вздымались многоярусные башни и киноварные столбы, под ногами уходили вглубь земли хранилища с рисом и солью, с ?каменной тушью?, которую привозили с западных холмов, — всё богатство Вэй.— Чжунда был у меня нынче утром, — сказал Второй брат. Конечно, Сыма И давно входил в его особняк, не таясь — какие там тележки с тканями, весь Ечэн давно знал, что Сыма И человек Второго брата. — Сыма Лан умер в лагере.Старшего из братьев Сыма, начальника дворцовой канцелярии, Цао Чжи почти не знал, но слышал, что тот сопровождал отца в походе на юг.Второй брат не уходил, но и не говорил больше ничего, даже так и не назвал причину смерти, и это могло означать лишь одно.— Много солдат умерло?— Не слишком. Я слышал, что у Сунь Цюаня в армии тоже есть больные.Война всё ещё продолжалась. Отец пока не отдавал приказов и не собирался возвращаться — он добился солидного преимущества над Сунь Цюанем. Впрочем, и царство У пока не отступало.В Ечэне тоже умирали многие, особенно из числа городской бедноты. Управляющий сказал накануне, что в лавках болтали про гору трупов в пригороде. Возможно, это всё пустые слухи: простой люд склонен преувеличивать любое несчастье.Цао Чжи только раз был в пригороде, ещё осенью. Не сумел пересилить себя: мучительный страх одолевал его, когда начинали говорить про мор, страх не перед самой смертью, а перед мерзостью долгого умирания, заживо гниющего тела.— Это та же болезнь, да? — спросил Цао Чжи. — Я прочёл в архивах отчёты о моровом поветрии во второй год Чжунпин. И ещё раньше — отец говорил...— Ещё до восстания Жёлтых Повязок. Во второй год Сипин. В четвёртый год Яньси, при государе Хуан-ди, — в столице. В четырнадцатый год Цзяньу, при государе Гуанъу-ди, — тогда, писали, мор пришёл с юго-востока. — Второй брат перечислял монотонно и равнодушно. Он, конечно, тоже просматривал архивы, и куда с большим тщанием. [18]— Неупокоенные души с факелами, — вспомнил Цао Чжи невольно. — Как тогда говорила Вторая невестка, помнишь?— Да, погибшие души. — Второй брат стиснул зубы. — Эта империя отравлена уже давно. Мне написали утром. Ван Цань тоже мёртв. На пару дней пережил Сыма Лана.— Но ты сказал, в лагере меньше заболевших, чем здесь. — У Цао Чжи перехватило горло, и он замолчал.Ван Цань всегда страшился болезней. Так обрадовался, когда отец взял его в поход, говорил, что лучше уж умереть от вражеской стрелы, чем от заразы. Почему-то он верил, что на юге её нет.— ?Горе в каждой семье, мертвецы лежат, в каждом доме рыданье и скорбь?, — сказал Второй брат. — ?Смерть внутри, закрыты ворота, там не стало целого рода?. Так поют в городе. Но из тех, кто жил в высоких дворцах, редко кто умирал. Так ты писал — или они сами сочинили? [19]— Это всё мои слова. Не думал, что ты знаешь. Я присылал стихи Ин Яну.— Нашёл среди его бумаг, когда разбирал. Но это неправда. Умирает не только чернь. Они все ушли. — Полуприкрыв глаза, Второй брат стал перечислять имена, как раньше перечислял года. — Лю Чжэнь минувшей осенью. Ин Ян и Чэнь Линь зимой. Теперь Ван Цань. Я собирал их работы — из того, что уцелело, и нескольких десятков стихов не наберётся. Тела их теперь превратились в нечистоты и прах земной. [20] Из тех, кто писал стихи в ечэнских парках, только мы с тобою остались, Цзыцзянь. Снова только мы вдвоём.?Нечистоты и прах?, — билось у Цао Чжи в голове, пока он бежал по ступеням.Всё вечер он метался по городу — искал Мань Чуна и наконец нашёл в приказе, когда тот возвратился на службу, усмирив беспорядки в пригороде, — уставшего, как всегда, но не более удрученного, чем бывало и в лучшие времена.— Я слышал про вашу дочку, — выпалил Цао Чжи вместо приветствия, надеясь, что после этого Мань Чуну уже не удастся выгнать его немедленно. — Как она?— Благодарю молодого господина за заботу, ей лучше. Лекарь сказал, это обыкновенная простуда.— Правда? Я рад. — Цао Чжи глянул нечаянно на руки Мань Чуна: они сильно обгорели во время того пожара, который случился из-за заговора Цуй Яня, и он не залечил их толком, руки были все теперь в разноцветных рубцах. Цао Чжи было мучительно смотреть на эти раны.— Вы же не за этим пришли?— Господину Маню известно, что я жду вестей.— Пожалуй, вы вовремя. — Мань Чун вздохнул и махнул пятнистой рукой, подзывая писаря:— Иди-ка сюда.Молоденький долговязый паренёк, отодвинув огромную кипу документов, встал из-за стола и почтительно поклонился.— Только что перевёл его сюда из Сюйчана. Думаю, лучше вам будет поговорить напрямую.— Ли Е? — спросил Цао Чжи неуверенно, и юноша улыбнулся:— Четвёртый молодой господин ещё помнит меня?Ли Е почти не изменился, только что сильно вытянулся, но и улыбка, и смышлёный взгляд были совершенно те же. Цао Чжи раз читал его сочинение — Ли Е был не очень талантлив в детстве, но безмерно прилежен; не по годам разумен, когда говорил с взрослыми, и чуток к малышам. Он любил лошадей и рыбалку. Цао Чжи почему-то было трудно вообразить его на службе в тайном приказе, но он, впрочем, и вообще забыл, что они должны были вырасти. Теперь даже Сянь-Сянь почти подросток, подумал он, и вспомнил с болью, что её больше нет.— Я не знаю, где барышня Люй, — сказал Ли Е негромко. — Мы прошлой весной ушли из дома, Сяо Фэн и я. Сяо Фэн в армию, а я поступил на службу. Я просил господина Маня меня устроить...Он перевёл преданный взгляд на начальника, но Мань Чун молчал.— Я поступил на службу, — продолжил Ли Е, вздохнув, — и редко бывал дома. Когда это началось, я не думал... никто не знал, что будет так плохо... я думал, они успеют сказать мне, если что. В конце зимы я упросил отпустить меня ненадолго, но я опоздал. Моя сестрёнка уже умерла, когда я вернулся. И Чао-эр тоже. Чжао и наставник. Я не знаю, где остальные.Он видел не больше, чем слуга Цао Чжи. Пустая деревня, четыре могилы — старый господин Ци и дети.— Ли Е, это правда?— Я искал, Четвёртый молодой господин. Я не смог найти их.— Пожалуйста. Если она не хочет видеть меня, я понимаю. Так будет даже лучше. Я и впрямь только приношу несчастья. Скажи только, что она жива.— Простите, Четвёртый молодой господин, ваш слуга сказал правду. — Ли Е отступил на шаг, плотно стиснул губы и снова низко поклонился.Мань Чун угрюмо вздохнул.Цао Чжи думал о могилах, пока ехал домой, и о маленькой дочке Мань Чуна, и уже на самых ступенях ледяной страх вдруг охватил его с такой силой, что он бросился в комнату сына почти уверенный, что случилось несчастье. Над дверями развешаны были бумажные амулеты; он в гневе сорвал их и скомкал в кулаке.— Что это? — сказал он сквозь зубы.Кормилица Тао подняла глаза. Она сидела у кровати, расправляя рукавчики детского халата, — видно, собиралась переодевать Мяо-эра ко сну. Сын, уже на постели, но пока ещё в дневном платье, ждал, когда кормилица начнёт уговаривать его расстаться с сокровищем — мячиком, который он крепко стискивал обеими руками.— Что это? — бешено крикнул Цао Чжи.Кормилица Тао поднялась, осторожно отложив халатик.— Это обереги от злых духов, молодой господин.— Это глупое суеверие. — Он швырнул смятую бумагу ей под ноги.— Ваша служанка глупа, — согласилась она покорно, — но я не вижу здесь зла.— Ты только накличешь беду.Вздохнув, она наклонилась и стала поднимать бумагу.— Я сейчас же всё сожгу, если молодому господину угодно.Кормилица Тао, полноватая, спокойная молодая женщина, никогда и ничему не удивлялась. Она улыбалась почти беспрестанно, но редко смеялась в голос; плачущей он видел её только однажды, у гроба Цуй Ли.— Батюшка! — сказал Мяо-эр радостно и протянул ему руки, решившись ради этого даже выпустить мячик. Цао Чжи подхватил его.Тело сына было тёплое, но не горячее, чем должно быть у ребёнка, только что выбравшегося из постели, глаза чуть затуманенные, но только от дремоты.— Сожги всё, — велел Цао Чжи. — И не вздумайте больше вешать. Если ещё раз кто притащит это в дом, велю дать палок.Кормилица Тао поклонилась. Её губы тихо шевельнулись, будто она хотела что-то прибавить, но тут же замерли снова.— Если кто придёт, скажите, что я не принимаю.Он ушёл к себе в кабинет, велел зажечь свечи и прогнал слуг. Мяо-эр тихо сопел ему в ухо.Всё ещё с сыном на руках, Цао Чжи сел за стол, развернул Мяо-эра так, чтобы удобнее усадить к себе на колени. Стол со вчерашней ночи был завален документами, дощечки с наполовину написанным письмом стояли на подставке. Вина в большой чаше тоже оставалась добрая половина — но нет, не теперь.— Погляди, — сказал он, взяв кисть, и рукояткой постучал по табличкам. — Помнишь знак?Мяо-эр быстро повернул голову, глянул и недоуменно пожал плечами.— А этот?Мяо-эр так и молчал, и Цао Чжи сказал с досадой, бросив кисть:— Да ты даже имени своего никогда не прочтёшь! Почему ты не хочешь читать?— Не зна-аю, — сказал Мяо-эр жалобно и стал быстро тереть нос кулаком.Он был неглуп для своих лет, но ни знаки, выходящие из-под кисти, ни просевшие под тяжестью книг полки никогда не приводили его в восторг, он только восклицал иногда, в изумлении разводя руками: ?А батюшка всё время пишет!? — но изумляло сына лишь само загадочное занятие, а никак не его результат. Будет несчастьем, если он не пойдёт талантом ни в род Цао, ни в род Цуй.— А я помню про поход на гуннов, я выучил, — предложил Мяо-эр робко. — Можно я про гуннов?..— Не надо, — сказал Цао Чжи тихо. Наверное, он просто плохой отец и скверный наставник, а мальчик ещё слишком мал.— А батюшка будет?..— Что я буду?— Читать.Под письмом у него лежало заново переписанное стихотворение про нынешнее бедствие, то, что Второй брат нашёл средь бумаг мертвеца: ?В двадцатом втором году под девизом Цзяньань свирепствовал мор?. Ин Ян сказал, когда прочёл: ?Это не похоже на тебя прежнего?.— Исчезло вдруг равновесие света и тьмы, и сместились во времени холод и зной...Мяо-эр, не тревожимый пока концом времён, спросил:— А можно мне птичку?— Бери... Не разбей только, а то одной уже нет.Куда делась первая из пары нефритовых белых птичек, он не помнил. Сгинула ещё много лет назад. Второй брат, однажды заметив другую, вовсе сказал странное: будто она пропала с остальными сокровищами в ночь, когда убили деда, но Цао Чжи был уверен, что много раз видел их парой.— Помнишь свою маму? — спросил он тихо, и Мяо-эр, который осторожно зажал птицу в руке и пустил прыгать по верху дощечек с письмом, изумился:— Маму?Он не помнил, конечно, он был ещё младенцем в колыбели, когда совершилась казнь.Цао Чжи сидел в тот день у Дин И. Возвращаться было далеко, через полгорода. Он до сих пор корил себя, что не успел. Кормилица Тао послала за ним человека — разумеется, она, кто же ещё, Тао всегда была единственным разумным человеком в его доме — но слуга путался в словах, бормоча: ?Великий ван гневается на Четвёртую молодую госпожу... это из-за платья... Великий ван увидел её с башни...?Отец недавно издал новый указ о запрете на богато расшитые одежды: на войну уходило слишком много денег. Это было привычное дело, они тогда, может, и подосадовали в душе, но почти не обратили внимания. В конце концов, не в нищих же лохмотьях им приказывали ходить, а к бережливости они привыкли. Женщинам, может, было досаднее, но в их доме и женщины не одевались с чрезмерной роскошью. Матушка много лет держала отцовский гарем в строгости. Чжэнь Фу любила наряжаться, но не переносила тяжёлых одежд и до сих пор в своих лёгких халатах похожа была на юную девушку. Третья невестка, может, и наряжалась поначалу, особенно когда в очередной раз вспоминала, что она из рода Сунь, но она часто навещала Третьего брата в лагере и, загубив пару платьев, быстро сделалась благоразумнее. А Цуй Ли? Ему никогда и в голову не приходило, что он должен наставлять жену: род Цуй никогда не прельстился бы пустой роскошью. Матушка рассказывала как-то, что покойная императрица Фу даже мягко пожурила Цуй Ли за слишком скромный наряд, сказав, что молодой супруге должно наряжаться, чтобы угодить мужу. Цуй Ли никогда бы не стала расхаживать в шитом золотом халате, да ещё на глазах у отца.До сих пор он корил себя, что промедлил: вся история казалась пустым недоразумением, пока слуга не пролепетал наконец:— Чаша... Ей пожаловали чашу из дворца...Дома ему сказали, что жена одна в комнате и не желает никого видеть. Он вбежал — один; в комнате горели свечи, но показалось, что темно, жена кланялась поминальной табличке Цуй Яня. Потом она медленно поднялась с колен, и золотое шитьё ослепительно вспыхнуло на парче. В причёске, помимо привычных гребней, была прекрасная шпилька из белого нефрита, подарок покойной императрицы. Цуй Ли трепетно берегла её и прежде никогда не носила.— Что случилось? — крикнул он. — Зачем ты это надела?— Не подходи. — Цуй Ли выставила вперёд руку. — Не приближайся ко мне.Она стояла твёрдо и прямо, разве что была чуть бледнее обычного, и на краткий миг он подумал, что всё обошлось, даже попробовал перевести дыхание. Повторил, уже тише:— Зачем ты?.. Ты нарочно гневишь отца?— Это человек погубит Великую Хань, — ответила она, так и не опустив руки. Жалкая угроза: пальцы у неё были по-прежнему мягкие, нежные, но голос звучал непреклонно. — В своей гордыне он не остановится.— Мой отец первый из слуг его величества, но он не узурпировал престол. Он мог бы это сделать ещё несколько лет назад. Перестань.Она так скорбела о смерти дядюшки, который удочерил её и был близок как родной отец, но ей пришлось смирить своё горе, когда она узнала, что носит ребёнка. Потом родился Мяо-эр, и всё как будто наладилось. Иногда она бывала непримиримо резка в речах, они часто ссорились из-за этого. Вспылив, он как-то сказал, что она стала хуже сановника Куна. Но Цао Чжи никогда не думал, что жене хватит дерзости говорить так за пределами дома.Кун Жун погиб на плахе с тремя поколениями семьи.— Ли-эр, перестань! — крикнул он снова и тут только увидел золотую чашу у неё на столе — пустую.Цуй Ли чуть пошатнулась и прижала обе руки к животу.— Лекаря! — крикнул Цао Чжи отчаянно. — Позовите лекаря! — Он уже знал, что никто не отзовётся.Слуги прятались по углам, выжидая, когда всё закончится. Кормилица Тао была слишком благоразумна.Жена упала на колени, согнувшись, и он бросился к ней. Она хотела сказать что-то — может, прогнать его, но не осталось сил. Она крепко стиснула губы, но не смогла долго терпеть: судорога свела её тело, и густой тёмный сгусток вышел изо рта.— Ли-эр, — прошептал он, всхлипывая. — Всё хорошо. Я здесь.Он утёр рукавом халата её подбородок, очищая от крови и слизи. На краткий безумный миг он даже убедил себя, что самое страшное миновало и её тело уже само исторгло яд вместе с этим сгустком, но жена закашлялась снова. На златотканую парчу снова хлынула кровь, обильная, ярко-алая.Её глаза были раскрыты, но не видели ничего. Цао Чжи был уверен, что она уже не узнаёт его, но потом она вдруг стиснула его руку и сказала очень ясно:— Цзыцзянь.Она никогда не звала его по имени.— Ли-эр. Я здесь, я здесь, — повторял он как одержимый.— Цзыцзянь. Холодно, — сказала она и умерла.Он снова вытер кровь, сколько смог, вытащил шпильку у неё из волос — последнее, что осталось у них из императорских милостей, — и забросил в угол.Он сидел, держа её на руках, пока не потухли почти все свечи и не пришла кормилица Тао.— Четвёртый молодой господин!Цао Чжи поднял голову. Она правда звала его — наяву, не в воспоминаниях. Сын дремал, бережно сжимая обеими руками птичку и прижимаясь лицом к его груди.— Молодой господин, — прошептала кормилица, опускаясь на колени, — накажите меня, если угодно, но потом. Мне нужно уложить его. Маленькому господину давно пора спать.— Да, — сказал он растерянно. — Ты всё верно говоришь. Забирай его.Тут Мяо-эр встрепенулся и захныкал, устало и беспричинно, стал твердить: ?Батюшка? — сам не зная толком, чего хочет сказать. Цао Чжи спросил:— Хочешь, я тебя отнесу?Сын радостно закивал.