10 (1/1)

Душный и липкий сон не отпускал.Цао Чжи виделось, что он скачет верхом по царскому проезду, как наяву, только искал он не его величество, а отца, потому что должен был сказать отцу... Стены над головой выгибались, сходились под какими-то немыслимыми углами, а дворца не было, и конца у коридора не было тоже. Где-то за спиной неотступно и тяжко вздыхала Янцзы, затапливая мир, и белые хлопья ложились на тёмную воду — снег или пепел, но, должно быть, всё же снег, он так долго мечтал о нём.Он ещё помнил, что должен вернуться и сказать правду, хотя позабыл все слова на свете, он был человеком-во-сне, но помнил и себя настоящего. Нужно было встать, хотя бы пошевелиться. Пронзительная боль уничтожила призраков, но не смогла до конца вернуть к яви, лишь в полузабытьё, без сновидений, кроме пылающих вспышек глубоко под веками и смутного гула далёких голосов. Липкая духота по-прежнему окутывала голову, лишая зрения, слуха и разума.Нужно было вернуться — к боли, к словам.Наяву даже дышать было больно. Он лежал ничком, уткнувшись лбом в изголовье, и оно стало уже всё горячее, и древесина, и ткань, которой она была обита. Он оттолкнул изголовье, но простыни под ним тоже были жаркие и влажные, и руки горели. Он до сих пор судорожно стискивал пальцы в кулаки, как во время порки, — может, так и не разжал с тех пор, а теперь забыл, как это делается. Поднять голову он не смог и чуть не разрыдался от бессилия, снова зарывшись лицом в раскалённую постель. Хотел прижать руку ко рту, чтобы случайно не всхлипнуть, но дышать так стало уже невозможно.Матушка говорила очень тихо и отрывисто, будто тоже не могла дышать. Цао Чжи не знал, что ответить ей, если она с ним заговорит. Ему нечем было оправдаться, если она станет гневаться, а если она заплачет, лучше и вовсе умереть на месте. Но ему нельзя было умереть, пока он не скажет всё.— Невестка, не убивайся так, — сказал дядюшка Жэнь. — Он молод и здоров, не умрёт же он от пятидесяти палок.Матушка ответила что-то приглушённо, будто прижимала к губам платок, Цао Чжи не сумел разобрать.У дядюшки Жэня от волнения голос, наоборот, звучал неестественно высоко и казался чуть ли не радостным, как бывает у людей, слишком рьяно пытающихся утешить.— Я тоже совершил великую глупость, и он простил меня. Что же он, сына не простит!— Это другое, — сказала матушка устало.— Да полно тебе.— Ты пытался помочь Мэндэ.— А Цзыцзянь? Он просто легковерный и упрямый мальчишка. А всё же я говорил не зря. Мне давно это не нравилось: девица из дома Цуй, все эти имперские прихвостни. Клан превыше всего. Неужто в роду Сяхоу не нашлось бы для него невесты.Кто-то зашелестел снаружи у двери: лёгкие шаги, невесомый голос, потом матушка велела: ?Ладно, ступай. Я сама ему дам лекарство?.Если он будет молчать достаточно долго, они уйдут, не могут же они вечно оставаться у постели спящего — даже матушка.— Слишком упрям, — повторил дядюшка Жэнь уже тише. — Так и не закричал ни разу. Зато всё твердит какую-то чушь. Лучше бы нашёл своему упрямству другое применение.Цао Чжи видел достаточно наказаний в армии. Помнил одного офицера, который не лишился чувств даже после восьмидесяти ударов, хотя тот, конечно, потом не смог встать.Сам он, кажется, встал — вернее, свалился со скамьи на пол, но сумел стоять на коленях, пока отец не отшвырнул его.Если все уйдут, он позовёт Гу Кая, тот не сможет ему отказать. Он ещё раз попробовал пошевелиться, и от боли потемнело в глазах. Он прижал стиснутый кулак к губам, но, наверное, всё-таки застонал.— Цзыцзянь, — матушка торопливо села на постель. — Наконец-то.Она быстро провела пальцами по его волосам, отдёрнула руку и в исступлении ударила раскрытой ладонью по постели.— Ты хоть понимаешь, что ты сделал? Хочешь, чтобы я умерла от гнева?— Лучше ударьте меня, матушка, — сказал он тихо, но она так и била постель, уже кулаком, отвернувшись. — Мне нужно...— Что? — она вздрогнула и наклонилась над ним снова, но он не смог посмотреть ей в глаза. — Что, Цзыцзянь?— ... мне нужно к отцу.Дядюшка Жэнь выругался сквозь зубы.— Тебе нужно отлежаться, — сказала матушка резко. — Перестань.Может, хорошо, что он скажет им сразу: он больше не хотел никому лгать.— Пожалуйста. Помогите мне. Мне нужно сказать, что стражник у ворот Сыма невиновен. Только я... — Он пытался, но никак вспомнить лицо — оно потонуло в бешеной ярости скачки. Он не узнал бы стражника, если увидел бы его сейчас перед собой.Он приподнялся на локте, потому что боялся, что говорит слишком тихо и они не разберут.— Я скажу отцу. Он не станет казнить невиновного. Только я виноват, пусть он лучше изобьёт меня до смерти или...Матушка, судорожно вздохнув, поднялась.— Замолчи, — сказала она глухо, — я не могу больше. Замолчи сейчас же.— Прекрати! — крикнул дядюшка Жэнь. — Невестка, успокойся.Он сел на её место. Каким-то чудом ему удалось расцепить сжатые пальцы Цао Чжи, и, взяв его руку в свою, он с обычной грубоватой лаской стиснул её широкой ладонью.— Перестань пугать мать, Цзыцзянь. Что ты заладил? Никто тебя не казнит. Просто ты был пьян...— Нет.— ... и проехал верхом через императорские ворота. Может, это и тяжкое преступление, но от выходок пьяного мальчишки никому особого вреда нет.— Нет, это неправда, я не был пьян, — сказал Цао Чжи с отчаянием. Дядюшка Жэнь хотел ему добра, но говорил опять не то, опять выгораживал его и потому лгал. — Я выпил вчера вечером, но я не был пьян, когда ехал через ворота.— Ты даже не помнишь, что случилось!— Я знаю, что сделал.— Невестка, — сказал дядюшка Жэнь, — дай-ка отвар или что там притащил твой лекарь, — и матушка, поколебавшись, протянула ему чашку.— Я знаю, что сделал. Я не известил отца о мятежниках. Я поехал во дворец, чтобы предупредить его величество. Я... я предал отца и потому должен умереть. — Ему стало немного легче, когда он сказал это вслух, но времени осталось слишком мало.— Пей лекарство.Цао Чжи тряхнул головой.— Это чтобы утишить боль. Не дури.— Мне нельзя засыпать. Потому что я пойду к отцу.Обхватив его одной рукой за плечи, дядюшка Жэнь поднёс чашку почти к самым его губам, и Цао Чжи вспомнил щербатую миску и парня, которому Люй Цзи когда-то перерезала горло. Как тогда, он мотнул головой, но сил сопротивляться у него почти не было, только стиснуть зубы.Струйка отвара протекла на подбородок — наверное, она была тёплая, но не горячее его кожи.— Брат Жэнь, — позвала матушка, — хватит уже, не мучай его...— Ну же!Он оттолкнул руку дядюшки, зашептал:— Почему вы не слушаете меня? Мы не успеем так, и он умрёт. Пока ночь не кончилась, пожалуйста...От пощёчины он упал на постель снова. Лекарство всё-таки расплескалось, плечи стали мокрые.— Он давно мёртв! — крикнул дядюшка Жэнь. — Простился с головой, как и твой проклятый тесть. Старший брат давно расправился с мятежниками, даже с этой мразью, дочкой Фу...— Брат, перестань!— Знаешь, что устроил Цуй Янь, этот достойный муж? Хотел обрушить здание на головы своих же учеников! Весёленькая смерть, верно? Сдохнуть под обломками или в пламени. И это лишь для того, чтобы оклеветать твоего отца!— Брат Жэнь, — сказала матушка тихо, — прошу тебя, оставь нас. Не надо больше.— Этот щенок так и не понял ещё...— Я поговорю с ним сама. Послушай. Я благодарна тебе за всё, что ты сделал. Я никогда не забуду, что это ты принёс моего сына сюда на руках. Больше никому дела не было. Но теперь, прошу, оставь нас.— Ладно, невестка, — ответил дядюшка устало. — Поступай, как знаешь.Он вышел, как всегда, ступая полновесно и шумно, что-то яростно крикнул в коридоре, отчитывая случайно попавшего под горячую руку слугу. Матушки почти не было слышно — ни вздоха, ни шелеста одежд, пока она снова не села в изножье постели. Она долго молчала, расправляя рукава, потом крикнула: ?Люди!? — и велела служанке:— Согрей для Четвёртого молодого господина ещё лекарства.Рукава, подумал Цао Чжи с отчаянием, рукава у неё были чёрные, не зелёные, но ведь проклятая ночь ещё не кончилась. Просто он опоздал, как всегда.Одна из свечей потухла, испустив лёгкое облачко дыма, и он долго, бессмысленно глядел, как оно истончается в воздухе. Все его чувства угасали вместе с этим дымом. Он безнадёжно попытался подняться, не для того, чтобы встать по-настоящему, а чтобы снова очнуться, чтобы телесная мука хотя бы на миг заглушила душевную. От движения лопнула присохшая корка на рубце, он послушно вздрогнул от боли, но и это теперь было безразлично, будто происходило не с ним. Тело будто существовало отдельно, и стекавшая по ноге струйка крови была не его.Кровь тоже текла очень медленно, и ночь всё не кончалась — её хватило для нескольких десятков казней.— Все уже умерли, — прошептал он. — Уже сегодня.— Тихо, — матушка осторожно положила руку ему между лопаток. — Лежи тихо. Сегодня? Прошло уже три дня, Цзыцзянь, — ты почти три дня пролежал в жару.— Отец никогда не казнит невиновных. Так не может быть. Никогда он..— Ты веришь, что они были невиновны?— Я сам проехал через ворота.— А, ты всё о своём стражнике, — проговорила она равнодушно. — Он виновен в том, что пренебрёг долгом. Он должен был остановить всадника, даже если это глупый мальчишка с титулом. Но он, конечно, не был предателем, и никто не станет преследовать его семью. Им вернули тело. И я уже отправила им денег, не тревожься. Отправишь потом ещё, если хочешь. Все прочие — мятежники.— Но почему?— Почему? — усмехнулась матушка. — Твой отец уже двадцать лет задаёт им этот вопрос, но до сих пор так и не получил ответа. Что подданные его величества станут делать со своей верностью, если мир пожрёт пламя? Я понимаю, за что ты любишь его величество, но он родился слишком поздно. Он никогда не сможет потушить пламя, пока он окружен этими старыми безумцами. А я перестала верить в добродетель. На руинах Лояна не было добродетельных людей. Среди тех, кто дрался с собаками за объедки, уже и просто людей не так много осталось.Вернулась служанка с подносом, и матушка, забрав лекарство, тут же отпустила её.— Сейчас, только остынет немного, — сказала она тихо и снова начала гладить его по спине и плечам. — Цзыцзянь. Не смей говорить о смерти. Цзыхуань чуть не умер у меня на руках, теперь ты хочешь, только от проклятого своего упрямства.— Я не умру, матушка. Пока я не искупил свою вину перед вами и перед отцом, я не посмею умереть.— Я не позволю, чтобы кто-то из вас ушёл прежде меня. Слышишь? — Осторожно обняв его за плечи, она прижалась мокрой щекой к его шее. — Если это кара небес за моё преступление, я не смирюсь с ней. За свои грехи я отвечу сама — вы невиновны.Матушка выпрямилась и замолчала — может быть, вытирала слёзы, потом, придерживая его голову, сказала властно: ?Пей? — и Цао Чжи покорно открыл рот и выпил отвар, который почему-то показался ему не жидким, а сухим, как песок.— Жар немного спал, — сказала она спокойно. — Надеюсь, хоть сегодня уснёшь без лихорадки. Завтра сменю повязки, не хочу больше мучить тебя.***На галерее она один раз оступилась — просто так, на ровном месте, — и Цзыхуань заботливо подхватил её под локоть:— Осторожнее, матушка.Бянь Сы сказала, что дойдёт сама, он заверил тут же, что совершенно здоров, и она позволила себе опереться на его руку. Слишком давно он не сопровождал её вот так.У дверей её покоев он поклонился и сказал: ?Доброй ночи, матушка. Ложитесь пораньше? — но сам медлил, с мучительным ожиданием вглядываясь в её лицо.— Что-то случилось, Цзыхуань?— Вы не поздравите меня, матушка? — спросил он тихо.Весь двор уже поздравил его с должностью начальника стражи, но этого было, разумеется, недостаточно; Бянь Сы хорошо знала эту его одержимость признанием.— Или вы не рады?Ей хотелось спросить: как мне сейчас радоваться? Чему? Тому, что твой отец, убив императрицу, выдаёт твою сестру за императора, хотя тело Фу Шоу ещё не успело остыть в склепе? Тому, что твой брат в опале и обратился в собственную тень, а его жена с тех пор, как узнала о казни приёмного отца, целыми днями не поднимается с колен?Но сейчас было не время винить его в чудовищном себялюбии.— Не я должен был стать заместителем отца?— Я уже говорила тебе и повторю снова: я никогда не делала различий между вами тремя. Я рада, что смогла подарить мужу достойного сына.Бянь Сы протянула руку и коснулась его щеки.Он так мало изменился. Двадцать лет назад он так же лихорадочно шептал, прыгая в нетерпении в повозке: ?Но отцу ведь понравится, как я выучил урок??— Пи-эр, — сказала она тихо, называя его, как того мальчика, — ты заслонил своего отца от удара убийцы, — и, как тогда, увидела, как его лицо расцвело в нерешительной улыбке.Двадцать лет назад они всё время были вместе. Она бежала с ним из Лояна, бежала из родового дома Мэндэ, когда старый Цао Сун кричал: ?Эта шлюха никогда не переступит мой порог! И щенка своего пусть забирает!? Она баюкала его в нищей хижине, шепча, что его отец вернётся, когда все уже давно похоронили Мэндэ.Пи-эр был с ней, когда разбойники зарезали старика Цао. Бянь Сы спряталась с ним в яме с нечистотами. Он был тогда хороший мальчик. Терпеливый. Но она так боялась, что он закричит, потом — что он задохнётся. Она слишком зажимала ему рот и нос. В те годы она часто слышала истории, как женщины нечаянно душили собственных детей, желая укрыть их от убийц. Ту ночь Пи-эр, конечно, помнил, хотя никогда не говорил о ней. Чжи-эр не помнил — не мог помнить, хотя был с ними, она тогда носила его в чреве.Они выжили в ту ночь, и она приняла решение, когда смотрела, как старший сын Мэндэ, плача, кланяется гробу деда. Цао Ан был хороший юноша — почтительный, умный, статный.Восторженный Пи-эр повсюду ходил за ним. Она никогда не питала ненависти к Цао Ану, но он был старший сын от законной жены, а Пи-эр, который был ничем не хуже его, и двое маленьких до конца дней остались бы отродьем низкой певички. Но она не стала торопиться: она всегда всё планировала тщательно. Она ждала ещё пять лет. Выбирала людей. Выбирала способ.Цао Ан погиб в бою героем. Когда Мэндэ перенесёт столицу, они смогут наконец воздвигнуть ему подобающую гробницу.— Зачем ты медлишь? — сказала Бянь Сы. — Ступай к отцу.Сын спешно поклонился снова, но не убежал, как она ждала, — достал из рукава шёлковый свиток и протянул ей.— Цзыцзянь просил передать. Это вам и сестрёнке.— Что это?— Я не открывал. Верно, стихи. Он сказал, что обещал утешить сестру.— Ты навещал его?— Сегодня днём. Потом я был в городе по делам службы, простите, — не успел передать.Когда Цзыцзянь лежал на полу после порки, Цзыхуань не подошёл к нему — стоял молча, заложив руки за спину, и глядел с болезненным любопытством, почти с торжеством. Он не пошевелился, даже когда она закричала на него. Этого она ему не могла простить, но потом подумала: может, так лучше, пусть хотя бы один из них ведёт себя благоразумно. Мэндэ не так давно приблизил старшего сына — лучше Цзыхуаню и впрямь не проявлять сочувствия, пока отец в ярости.— Иди же, — повторила Бянь Сы твёрдо.Оба сына, подумала она устало, в бреду звали только отца, не её. Но с этим она смирилась тоже.Её младшая дочка не звала никого: она наконец затихла после долгих слёз и тихо лежала у матери на постели, обняв себя руками за плечи. Бянь Сы бережно укрыла её одеялом. Цзе-эр вздрогнула и прижалась к ней, не просыпаясь.Цзе-эр ждала далеко не горшая из судеб: она выйдет за человека, которого любила с детства. Его величество, хоть и скорбел о погибшей жене, был всегда ласков с Цзе-эр, ей он не станет мстить. С годами, быть может, они сделаются ещё ближе.Бянь Сы изведала это счастье. У Мэндэ всегда было много женщин, но она единственная неизменно следовала за ним, вела его хозяйство и командовала его многочисленными кузенами, единственная всегда верила в него. Хотя восемнадцатилетняя певичка из захудалого трактира, в неуёмной гордыне заявлявшая, что лучше всех в Ланъя исполняет ?Туты у дороги?, никогда не угадала бы, что станет с ней и легкомысленным сельским барчуком, который разыгрывал болезнь, чтобы сбежать от отца на охоту, и плевался вишнёвыми косточками в её прочих ухажёров.В последние годы у него слишком часто стала болеть голова — нужно поискать лекарей получше.Бянь Сы осторожно развернула шёлк, разложила на коленях. Почерк у Цзыцзяня и теперь был безупречен. Он писал о долге жены, но стихи назывались почему-то ?Фу о скорби?.Она рассмеялась, утёрла глаза.— Бедный мой мальчик, ты умеешь утешать, — сказала она тихо.Но хотя бы он снова писал — это было для неё лучшее утешение.