8 (1/1)

Мань Чун лучше всех в мире годился на то, чтобы привозить дурные вести. Одного взгляда на его бледное, не по годам измождённое лицо, на кровавые прожилки в белках бессонных глаз, было достаточно, чтобы убедиться: смерть окончательна, и утешения не будет. По крайней мере, это было честно. Он никогда не торжествовал, отправляя людей на муки: Мань Чун знал, что все смертные, что родились на свет, обречены страдать. Сыскная служба приучила его молчать, но лгать он не любил.?Госпожа Жэнь погибла, защищая его величество от убийцы?, — сказал он просто, и это было всё. Никаких речей о благе государства и долге подданного — хотя Мань Чуну, вне всякого сомнения, было хорошо ведомо, что значит долг. Никаких попыток утешить, и только это и помогло Люй Цзи удержаться на ногах.Кажется, она даже что-то делала тогда. Предложила чай. Он отказался.Когда Люй Цзи спросила, как умерла сестра, он ответил сухо: ?Удар меча в грудь?. Люй Цзи подумала: будь на её месте мужчина, он бы описал ещё глубину раны.Какая-то часть её существа хотела завопить, наброситься на него. Сползти на пол и тоненько заскулить.?Я не об этом, — сказала она. — Где был советник, когда она умирала???Советник Го был с госпожою Жэнь до конца?.Только теперь она заметила траурную повязку на шапке Мань Чуна.?Советник пережил госпожу Жэнь на несколько дней?, — добавил он устало.Мань Чун въезжал на двор с оружием и не снимал меч с пояса, но своих людей всегда оставлял за воротами. Это тоже была честная сделка, и Люй Цзи согласилась.Он кланялся поминальным табличкам, по-солдатски резко вскидывая руки с тремя курящимися дымком палочками, и болезненно моргал, будто держал в руках нестерпимо пылающий факел. На второй раз он согласился на чай, положил меч рядом с собой, когда садился, и стянул с головы свою нелепую шапку, но примятые шапкой волосы так и не распрямились и торчали острыми вихрами. Тогда Люй Цзи могла мыслить уже достаточно ясно и догадалась, что Мань Чун её боится.Не так, как боятся опасности, разумеется; Цао Цао и советник Го не зря его приблизили, он был человек отчаянный и с нерушимыми принципами, но разговоры и чай наедине с Люй Цзи входили с этими принципами в такое яростное столкновение, что Мань Чун терялся. Женщины были его единственное слабое место, и совсем не в том смысле, что у обоих его хозяев, влюблявшихся слишком страстно и слишком во многих, — Мань Чун просто не представлял, что делать с женщинами, когда они переставали вписываться в рамки, установленные этикетом. Отношения сестры с советником Го, их привычка делить повозку днём и ложе ночью, не заботясь о пересудах, видимо, были для него источником бесконечных терзаний.Люй Цзи не творила непристойностей по собственной воле, но всё её теперешнее бытие было следствие искажённого, непристойного мира, а Мань Чун не терпел искажений. Вначале он, должно быть, боялся, что она тоже была наложницей Го Цзя (о советнике ходило много слухов, и о совращении молодых девиц в том числе, и трудно было отличить правду от клеветы). Увидев Люй Цзи и детей воочию, он немного утешился, но не смирился.На третий раз он сказал:— Всё же это неслыханно — юной девушке жить одной в глуши. Пусть даже советник оставил вам средства. — Он был в ярости — не на Люй Цзи, а на весь свет, позабывший об учениях древних. — Подумайте, незамужняя девица, да ещё в трауре, предлагает чай мужчине. Мы наедине.— Здесь мой брат. — Ли Е сидел рядом, как всегда во время прихода Мань Чуна, судорожно стиснув руки на коленях. При словах Люй Цзи он преданно заглянул ей в лицо, глаза были ясные, как всегда, но горькие. Он хотел улыбнуться, но не смог.— Ему едва ли больше десяти.— Старшего брата у меня больше нет, — сказала Люй Цзи, — с тех пор, как умер советник.Только раз, перед самым походом к Великой стене, она назвала советника Го старшим братом — оговорилась, наверное, дети всё время твердили ?братец Фэнсяо?, и у неё тоже вырвалось нечаянно. В тот вечер он учил её играть в вэйци. Люй Цзи всё время проигрывала: она понимала правила, но лень было думать, ей просто нравилось смотреть, как изящно выстраивается узор на доске, а советник отчаянно рисковал и неизменно одерживал верх, от этого ему было слегка неловко, или он тоже просто стеснялся её присутствия. Обычно он избегал оставаться с нею наедине, хотя Люй Цзи была уверена, что он ни на миг не испытывал к ней неподобающих чувств. Верно, он опасался тех же слухов, которые ненавидел Мань Чун, или не мог до конца забыть Сяпи, как забывал в кругу детей.Но в тот вечер он уходил на войну, с которой уже не надеялся вернуться живым, и ласково шутил с Люй Цзи, точно она и впрямь была его маленькой сестрою.Мань Чун сокрушенно покачал головой и залпом выпил чай.Всё же он обрадовался её словам о старшем брате — только теперь Люй Цзи начала по-настоящему понимать, как сильно смерть советника Го ранила Мань Чуна. Несложно было догадаться, почему преданный Мань Чун приглянулся советнику и Цао Цао, но за что он сам любил их, никогда не игравших по правилам? Или понимал, что только их дерзость сможет восстановить порядок в мире?— Я могла бы больше не поить вас чаем, — сказала Люй Цзи, — но у вас вид умирающего в пустыне.Мань Чун поставил чашку на поднос.— Конечно, я признателен, барышня. Но к делу. Советник всё подробно отписал… насчёт лошадей. Верховая и для повозки.— Я как-то раз попросила у него двух коней. В шутку, но он запомнил.— Советник никогда ничего не забывал. Надеюсь, лошади вас устроят. Я нашёл честного торговца.— Благодарю, господин Мань.— Разве что уход за ними...— Мой отец знал о конях всё, — Ли Е старался говорить как взрослый, но голос дрогнул. — Мы справимся.Мань Чун снова потряс головой.— Е-эр, проверь, как там дети. — Она ободряюще кивнула, и Ли Е с готовностью бросился на крыльцо.Мань Чун тоже чуть не вскочил с места.— Барышня, — начал он предостерегающе, но Люй Цзи перебила:— Господин Мань, вы скажете правду, если я спрошу?— Что смогу. Я сыскарь, барышня.— Человек, который убил мою сестру. Ван Юэ.— Да, — подтвердил Мань Чун. Его взгляд уже становился привычно настороженным. Наверное, если бы Люй Цзи сейчас заплакала, он бы счёл это более подобающим поведением для юной девицы, чем допрос человека, который сам привык допрашивать других. При нём она не плакала ни разу.— Когда вы приехали в первый раз, вы говорили, Ван Юэ догнали и убили на месте. Императорская охрана?— Второй молодой господин Цао.— А что делала охрана? Почему моей сестре пришлось своим телом закрыть его величество?— Гун Цао не поручал мне вести это дело. И советник Го не оставил записки.— А вы сами не считаете это странным?— Советник подробно написал перед смертью обо всём, что намеревался поручить мне, включая вас и эту деревню. Об убийце он не упомянул. Ван Юэ мстил за смерть брата. Теперь он тоже мёртв, и его дело закрыто.Ван Юэ. Люй Цзи тысячу раз повторяла про себя это имя, но вспомнить не смогла. Прихотливая детская память выхватывала из прошлого совсем другое: цикаду на ветке, ссадину на колене, пряжку в виде львиной головы на поясе у отца.Отец, кажется, потом подхватил её на руки. Он говорил что-то про страх, но Ван Юэ, ей показалось, совершенно ничего не боялся — если тот мечник вообще был Ван Юэ. Впрочем, тогда ей все воины казались равно бесстрашными.— Но зачем мстить его величеству? — спросила Люй Цзи упрямо.— Трудно понять мысли одержимого. — Мань Чун забрал меч и поднялся. — Прошу меня простить, барышня Люй. Мне нужно срочно вернуться в столицу. Если вам что-то понадобится, вы знаете, как сообщить.Она кивнула, и раздосадованный Мань Чун только коротко поклонился, уходя.Она гадала, знал ли он про Цао Чжи, а если да, то почему до сих пор молчал.***Они никогда особенно не скрывались — хотя несколько раз Цао Чжи приезжал один, без сестры.Им нечего было скрывать.Он привёз книги, как обещал, а потом учителя, старого господина Ци. Некогда один из просвещеннейших людей эпохи, где-то в промежутке между свержением покойного императора и гибелью Дун Чжо он потерял всех детей и внуков и совершенно сломался. Дун Чжо не казнил его просто потому, что, как подозревала Люй Цзи, отец успел раньше убить Дун Чжо, и с тех пор господин Ци переходил из рук в руки прочих военачальников, пообразованнее, которые по старой памяти не причиняли вреда учёному, но и на службу толком не брали. Он выживал не силой несгибаемой ненависти, как верные ханьские чиновники, и не изворотливостью, как другие, не столь верные, а просто ютился где придётся, положившись на судьбу, как птица под застрехой.Последние несколько лет его опекал Цуй Янь, но и тот оказался рад от него избавиться, когда Цао Чжи предложил.?Что ты ему сказал?? — спросила Люй Цзи, и Цао Чжи ответил: ?Правду. Что братьям моего друга нужен наставник. Он больше ничего не спрашивал...?Наверняка и Цуй Янь презирал старика, хотя уж он-то, благородный муж, неподкупный сановник, так легко присягнувший Цао Цао, стоило тому взять Ечэн, мог бы прежде заглянуть в собственное сердце. Она не стала это говорить Цао Чжи, чтобы не огорчать его: он восхищался Цуй Янем, вечно просил у него советов.При господине Ци была и госпожа, ещё более неприметная, чем муж; теперь старость почти уравняла их, и Люй Цзи не сразу догадалась, что госпожа Ци по меньшей мере на пятнадцать лет моложе. Она редко выходила из дома, много вышивала и читала и отчего-то умела играть на варварской флейте.Про флейту рассказала Цао Цзе, единственная, кто умел с ней разговаривать. Цао Цзе вообще-то уже тридцатилетние люди часто казались стариками, а супруги Ци просто ужасали её своей ветхостью, но она их жалела. ?Он такой дряхленький, — сказала она Люй Цзи, — что его того гляди ветром унесёт, зато он не сможет больно пороть детей?.Господин Ци и впрямь оказался хорошим учителем, не то что нетерпеливый Цао Чжи, который полагал почему-то, что любой человек в мире способен выучить Шицзин с первого прочтения, а столкнувшись с горькой правдой, начинал запальчиво возмущаться. После первой печальной попытки Люй Цзи больше не пускала его в классную комнату, хотя дети его всё равно любили, просто не за Шицзин.Он привёз им огромного игрушечного тигра, который потешно выпучивал глаза и щёлкал пастью, если его подёргать за хвост. Привёз фонарь, расписанный диковинными цветами и птицами, — когда внутри зажигали огонь, птицы оживали и, казалось, хлопали крыльями.Однажды они верхом уехали совсем далеко, где горы были ещё выше и зеленее. Люй Цзи отвыкла сидеть в седле, хотя когда-то и вообразить не могла, что однажды разучится, но конь дарил невиданную свободу. Цао Чжи взял с собою лук, но по дороге они ни разу не повстречали опасности: людей не было, а кабаны, на которых иногда пытался охотиться старик Линь, жили глубоко в горных лесах. Только цапли степенно расхаживали у берега, да временами в тихих заводях всплывали корявые, как сучки, тёмные головы черепах.Начиналась новая весна.Цао Чжи привёз в колчане цветущую ветку персика и, когда они спешились, протянул Люй Цзи.— Уже наполовину осыпалась, — сказала Люй Цзи.— Она издалека.— Зачем ты притащил её сюда, чтобы непременно подарить мне здесь? — сказала она. — Дома я могла бы сразу поставить её в вазу.— Не хочу терять время.— Не хотел заходить, — она сама удивилась, что голос звучит так обиженно. Просто она не собиралась ничего скрывать и от кого-то прятаться. Любые хитрости осквернили бы их дружбу, превратив её в очередные сплетни.— Нет, — заверил Цао Чжи запальчиво. — Мы спасали друг друга. Мы с тобою друзья в жизни и смерти. Я кому угодно это повторю.Она хотела спросить: ?И своему отцу тоже?? — но промолчала и просто села на траву с веткой в руках. Он остался стоять, сплетая и расплетая бахрому на поясе.— Мы можем понять канон и соблюсти приличия, — сказала она. — Только жизнь не знает канона. Вы были в Ечэне?— В Ечэне, а потом в лагере у столицы. Там старые персиковые деревья, и все цветут.Значит, скоро новая война. Она догадывалась, что Цао Цао теперь не остановится; впрочем, после того, как он в прошлом году усмирил Срединную равнину, останавливаться было бы глупо.— Когда? — спросила Люй Цзи, разглаживая примятые листы на ветке.— Не знаю. — Он поспешно прибавил: — Ты только не подумай, что я не доверяю тебе. Я правда не знаю точно. В этом году.— Южный поход, да?— У отца будет флот.— Чэнсян станет сражаться с У на воде? Иногда я почти им восхищаюсь.Называть Цао Цао по новой должности было удобно: Цао Чжи обижался, если она произносила только имя, а постоянно повторять ?твой отец? не хотелось. Она и так слишком часто об этом вспоминала. ?Чэнсян? звучало достаточно пристойно — может, даже почтительно, на слух Цао Чжи, почти как признание великих заслуг и неповторимости — и достаточно отстранённо. Цао Цао ещё не стал первым министром, когда убивал её отца, и в своих проклятиях она его так не поминала.Чэнсян Цао чуть не сгинул с войском в дикой пустыне, но дошёл до самого океана, а теперь собирался, ничего не зная о флоте, давать бой на Янцзы морякам из У.Впрочем, небеса любили его. Небеса никогда не бывают беспристрастны, но редко посылают счастливый случай во второй раз, если человеку не хватит дерзости воспользоваться им в первый. И всё-таки она сказала тем тоном, который сестра, поддразнивая, называла старушечьим:— Риски очень велики.— Но ты представь, если война закончится ещё до конца года! — сказал Цао Чжи вдохновенно. Он быстро сел с нею рядом на колени, выпустив наконец злосчастный пояс. — Если Поднебесная снова станет едина...— Я не так храбра. Я не смею представлять.— В Лулуне я думал, что умру.Люй Цзи удивлённо посмотрела на него: он не любил рассказывать об осаде, она бы наверняка и не узнала бы ничего, если бы Цао Цзе однажды не выложила ей всё, включая историю о его глупой мальчишеской попытке умереть героем.— Но его величество спас мне жизнь. Он всех нас спас. И я подумал тогда, что, может быть, боги вняли стенаниям народа, что у нас будет наконец добродетельный государь. Теперь мы снова смеем надеяться.— Твой отец теперь чэнсян, — сказала она сухо, и он только радостно кивнул, не понимая.Люй Цзи не хотелось продолжать. Вдруг её осторожность как дурной глаз, и она сама навлекает несчастья на тех, кто ей дорог. Даже если чэнсяну и его величеству однажды угодно будет сцепиться, что ей за дело. Лучше просто ждать, смотреть, как наставник Ци учит детей грамоте. Самой учить их боевым искусствам — этого сестра раньше не делала, но тут Люй Цзи предпочитала оставаться осторожной. Ходить ночью плакать на крышу, если станет совсем невыносимо. Переписать эти дурацкие образцы каллиграфии (Цао Чжи, увидев, как она исправляет упражнения детям, сказал, что у неё ужасный почерк). Постараться не швырнуть образцы ему в лицо, если он, вернувшись, спросит.Она глухо фыркнула.— Ты что? — удивился Цао Чжи, но она не стала признаваться, понадеявшись, что он не вспомнит про почерк.— Он и меня тоже спас, — сказала Люй Цзи.— Его величество?— Да. В Ечэне. Помог сбежать из дома Юань Шао. Нас бросили в темницу, только это всё было подстроено нарочно. Он называл себя тогда Лю Пин, но сестра потом рассказала мне.Сестра тоже верила в его величество — и умерла за него, а Люй Цзи так до сих пор и не знала правду до конца.Должно быть, мало кому посчастливилось увидеть императора так близко. Он стоял рядом с ними в тюремной камере. Люй Цзи хорошо рассмотрела его: юное лицо, по-женски нежный рот, а руки были мужские, сильные. Она бы не удивилась, узнав, что он умеет держать меч.— Он не дал умереть твоему Второму брату, — сказала она, надеясь, что Цао Чжи никогда не узнает, как она в тот день в ярости выпалила, что Цао Пи лучше убить немедленно. Его величество не разгневался, но кроткие глаза были до странности непреклонны: ?Мы не бросим товарища?.Когда-то ей рассказывали о нём совсем другое. Спесивый и подлый щенок, говорил когда-то отец. Предыдущий малолетний император, отравленный Дун Чжо, был жалкое ничтожество. Умолял пощадить его. Обмочился, когда ему поднесли яд. Его младший брат был посмелее — это в нём когда-то приглянулось Дун Чжо, и тот пощадил его и даже возвёл на престол: было забавно смотреть, как щенок отчаянно цепляется зубами в спинку трона, как кувыркается, пытаясь выжить, как до последнего изображает государя. ?Ещё ухитряется смотреть на нас, как на дерьмо?, — сказал отец.Конечно, отец тоже был пристрастен.Но император, виденный ею в Ечэне, не был похож на человека, которого с детства предавали все вокруг, на человека, которого много лет вырывали друг у друга из рук опьянённые властью евнухи и воеводы. У императора никогда не было друзей.— Я всё думаю, как его величество остался таким, — сказала Люй Цзи, хотя вовсе не хотела делиться с Цао Чжи своими сомнениями. По крайней мере, не теперь.Только она никак не могла перестать сомневаться. Если бы советник Го был жив, подумала она мрачно, стоило бы умолять его взять её к себе на службу. Хотя ещё не поздно попросить Мань Чуна.— Милосердным? Потому я и верю...— Он похож на человека, который был счастлив хотя бы в детстве. — Она подняла персиковую ветку. — Как мы с тобой. Я умею таких отличать.— Ты была счастлива? — спросил Цао Чжи обрадованно.— Да, — пробормотала она. В детстве она не понимала, что отец может их бросить.— На Двойную Девятку пойдём в горы собирать кизил, — сказал Цао Чжи. Он снова по-детски уткнулся подбородком в колени. Прядь волос, выбившаяся из-под шпильки, щекотала щёку.Люй Цзи захотелось глупого — дотронуться веткой до этой пряди, и вместо того она подняла руку ещё выше и стала водить ею по небу, очерчивая контуры пузатых ленивых облаков.— Вы же не вернётесь к осени.— Зачем ты всегда говоришь правду? — сказал он, смеясь.— Не всегда.— Ты не грусти.— Я не грущу. Просто когда я улыбаюсь, у меня тоже щёки как у суслика — это очень раздражает. Ты не потерял ?Красную цаплю??Цао Чжи с улыбкой покачал головой и прижал руку к груди:— Всё здесь.— Не забудь показать, когда переложишь песню. А то зря я, что ли, старалась и записывала.— Судя по почерку, не очень заметно, чтобы старалась.Она хлестнула его веткой по плечу, он попытался увернуться, но только для виду, и никак не мог перестать смеяться.— Жалко, что ты не хочешь её спеть.— У меня нет голоса. Мне неловко. И будто ты не знаешь напева! Смотри, не забудь показать. Ты никогда не читаешь свои стихи.— Мне тоже стыдно, — сказал он, посерьёзнев. — Там просто переделки песен, фу и цы, это всё безделушки, как крестьяне поют, стуча в такт по оглобле.— Я люблю такое. А что ты хочешь писать — славословия царям?— Не знаю.?Когда-нибудь мы пойдём в горы, — подумала она, — и я воткну ему в волосы осенний кизил?.***Конечно, они не вернулись к Двойной Девятке, а зима наступила слишком рано.Люй Цзи у открытого окна переставляла камни на доске вэйци, и снег засыпал её, по-своему определяя ходы. У Люй Цзи был учебник, но так ни разу и не получилось повторить партию, достойную советника Го. Но она и не слишком надеялась на это — игра была нужна лишь для того, чтобы почтить память.— Сестрица Цзи, ты замёрзнешь! — закричала Сяо Кэ, влетая в комнату. — Нужно же закрыть окна. Гляди, на полу уже намело.Она потянулась убрать деревянные подпорки, чтобы опустить ставни.— Я сейчас сама, — сказала Люй Цзи, поднимаясь. — Надо же, я и не заметила...Даже на поминальных табличках кое-где лежал снег, и Сяо Кэ, изумлённо качая головой, стала быстро смахивать его. Она никогда ничего не забывала, особенно всякие мелочи: сколько нужно приправы класть в суп, сколько должен стоить на рынке цзинь свинины.— Ты не ходи на улицу, сестрица, — сказала Сяо Кэ. — Госпожа Ци говорит, к ночи будет мести ещё сильнее.Люй Цзи упрямо поджала губы.— Откуда ей знать.— Госпожа Ци говорит, после того, как её похитили варвары, сами её кости научились чувствовать приход метели.— Мне она никогда ничего не рассказывает.— Это потому, что она тебя немножко боится.— Когда это было?— Ой, давным-давно, — Сяо Кэ краем фартука быстро вытерла стол и доску, не обращая внимания, что сдвинула один из камней. — Ещё при государе Хуан-ди, наверное. До того, как она вышла за наставника.Не слушая озабоченные восклицания девочки, Люй Цзи завернулась в шаль сестры и вышла на крыльцо. Она почти не ощущала холода, но ветер и вправду стал сильнее, бил с разных сторон, будто прощупывал, выискивал слабое место. Она глядела прямо перед собой, пытаясь не опустить голову и не зажмуриться.Шаль была чёрная, с мелким тёмно-синим узором из переплетённых цветов. У Люй Цзи не получалось надевать её так, чтобы ткань изящно ниспадала с плеч, или шаль была ей попросту велика. Ещё недавно она пахла сестрой, но запах волос всё истончался, а тепло рук угасало.— Ты знаешь, Цзыцзянь, про что теперь все наши песни, — сказала она тихо, прислонившись к столбу.Трое солдат ушли в Дуньхуан,Двое других — походом к Лунси.Пятеро их далёко ушли,Дома пять жён носят в лоне детей. [12]Может, на юге теплее. Хотя в столице на рынке говорили, зима тяжкая по всей земле: на севере метель, на юге ледяные дожди. Ли Е слышал в городе: после того, как сгорели корабли, армия Цао отступала на север от озера Дунтин — там сплошные болота.Она представляла, как Цао Чжи смятённо моргает, стряхивая снег с ресниц, как дышит на руки, склонившись к самой гриве коня. Под снегом не разглядишь бездны.Может, они уже давно выбрались. Может, он давно уже сгинул в огне, ещё до того, как войско поглотили болота. Вот все наши песни, Цзыцзянь, — ?от многих печалей узнала длину ночей...?.Но она не имела права даже на грусть. Кто она была ему — не жена, не возлюбленная. ?Друг в жизни и смерти?, — сказал он. В глубине дома стонала дикая флейта госпожи Ци, неуверенно подбирая мелодию, — или почудилось? Мелодия была знакомая, но флейта не привыкла к ханьским песням. Столб за спиной вздрагивал от ветра, будто был ещё живым бамбуком.Она закрыла глаза.