4 (1/1)

— А что ты делаешь? — сестрёнка, подхватив подушку, молниеносно пересела, так что Цао Чжи успел только рукавом загородить разложенные на подставке дощечки.— Пишу письмо.— Плодотворно, — фыркнула сестрёнка, успевшая, видно, разглядеть, что на табличках только и начертано было, что дата и ?Чжи говорит?, хотя он сидел над письмом с самого обеда. — Ты опять пишешь Ян Сю? Но Ян Сю уже вернулся в столицу. Сходи просто так с ним поговорить. К чему сочинять глупые письма!Поговорить? Он не знал, что нужно говорить другу, который только что попытался убить человека. Не вражеского солдата, не мятежника, не грабителя, что напал на повозку, — юношу из древнего чиновничьего рода, с которым мог бы однажды вместе служить во славу государства. Даже если Сыма И не получил бы помилование, приговор не равен убийству, и всё равно не Ян Дэцзу было вершить его. И неужто мало было места при новом отцовском дворе для разнообразных талантов? ?А ведь ещё несколько дней назад мы обсуждали с Дэцзу "Ли Сао", мы говорили о скорби Цюй Юаня...? — он в смятении отбросил кисть, запачкав стол, и прикрикнул на сестру:— А ты почему не занимаешься? Смотри у меня, не отпущу, пока всё не перепишешь.— Четвёртый братец, — протянула сестрёнка, делая жалобные глаза, — у меня пальцы так болят!.. А почерк у меня всё равно лучше не станет.— А вышивать у тебя пальцы не болят?— Нужно закончить отцу подарок.Цао Чжи посмотрел на вышивку, расстеленную у неё на коленях, и уточнил с сомнением:— Ты вышиваешь отцу корову?— Четвёртый брат!— Э-э, кабана?— Это конь! — сестрёнка в гневе так хлопнула ладонью по столу.— Лучше скажи отцу, что это дракон. Их, по крайней мере, мало кто видел.Сестрёнка вдруг судорожно всхлипнула и, обвив его шею обеими руками, жалобно уткнулась носом в плечо:— Я боюсь не успе-еть... Вы отправитесь в поход на север, а я не успею.— Не успеешь, значит, подаришь потом. Прекрати реветь. Ты так несчастье накличешь.— Я попрошу отца, чтобы взял меня с собой в северный поход.— Ещё чего.— Мечом я владею уж не хуже, чем ты.— Тебя обучали просто на всякий случай — время смутное. Это не означает, что тебе непременно нужно скитаться с армией. Ты уже почти вошла в брачный возраст...— Я не выйду замуж, — заверила она поспешно. — Лучше останусь с родителями и буду им прислуживать.— Что за глупости! Вон Старшая сестрица...— Ой, ты не знаешь. Пока вы были в армии, она каждый день ходила к матушке, плакала и рассказывала, как братец Мао гуляет по узким улочкам, и в гневе все чашки у нас перебила. А ещё однажды она его застала с целой труппой танцовщиц!— Кто тебе посмел такое рассказать?— Я ж тебе говорю, сестрица сама приходила. Пока Второй братец был в столице, он знал, как приструнить брата Мао, но потом Второй братец сбежал к вам в армию, и они опять совсем разругались.Цао Чжи вздохнул. Хотя брак Старшей сестрицы с Сяхоу Мао устроил Второй брат, женились они если и не по великой любви, то уж, во всяком случае, по обоюдному согласию. Однако брат Мао всегда был любитель подкормить шелковичных червей, и посуду они били уже давно. Судьба Второй невестки была такой странной, что он едва ли смел назвать её образцом счастливой жены, и даже матушка... Он и забыл уже те времена, когда матушка была наложницей, а сестрёнка и помнить не могла, но, если госпожа Дин не бросила бы отца после гибели Старшего брата, матушка никогда не стала бы главной супругой.Он сунул ладонь в рукав, испугавшись вдруг, что миде просыпался (с того дня он так и прятал цветы и листья-иголочки в рукаве, обернув кусочком ткани).— Сошьёшь мне мешочек для благовоний? — сказал он. — Такой, чтобы на поясе носить.Цао Чжи опасался, что сестрёнка станет расспрашивать, но она только обрадовалась:— Конечно! Я как раз боялась, что у меня нет подарка для Четвёртого братца. Я тебе его ещё разошью узорами.— Только коней лучше не вышивай.— Вот вредный! Ладно, цветы вышью — пятицветным шёлком, чтобы беды отвести.Сестрёнка, повиснув на нём по-мартышечьи, стала раскачиваться взад-вперёд, потом зашептала в ухо так, что он невольно рассмеялся от щекотки:— Расскажи что-нибудь. Про Гуаньду! Расскажи про его величество...— Да его величество последний год жил в нашем доме в столице — ты с ним говорила больше, чем я. Я только сопровождал его пару раз... Я не знаю, что говорить.— Вы только стихи пишете, а рассказывать ничего не хотите. Второй братец тоже никогда ничего не говорит. Тебе страшно было на войне?— Мне страшно ошибиться, — сказал Цао Чжи честно. Подобрав кисть, он легонько постучал рукояткой по столу. — Я так хорошо понимаю все построения в книгах, но боюсь ошибиться, когда вижу армию в поле. И провизия. Ты знаешь, мы победили Юань Шао только потому, что сожгли склад с его провизией, и я не знаю, не случится ли завтра с нами того же. И мне приходилось ставить отцовскую печать на приказы, когда его не было в лагере, а я всё время боялся, что не понял сути приказа.Сестрёнка сказала успокоительно:— Может, теперь Второй братец будет возиться с печатью. Он же любит всякие бумаги. Да он даже к одам пишет предисловия! Если я всё-таки решу выйти замуж, — прибавила она внезапно с угрозой в голосе, — сложишь мне стихи на свадьбу.— Угу.— Обещай!— Обещаю, — он торжественно вскинул руку.— А то Второй братец понапишет, — пробурчала сестрёнка, — с предисловием. — И тут же грустно прибавила: — А что, он до сих пор так и стоит на коленях? Жалко его... Я схожу попрошу батюшку...— Не ходи никуда, ты только хуже сделаешь. К тому же отец говорит с советником Го — тебя не пропустят.***Даже после ухода отца Цао Пи не сразу осмелился поднять голову и тем более встать с колен. Должный срок времени, которое нужно провести, уткнувшись лбом в пол, зависел, разумеется, от тяжести проступка, однако он не решился бы самовольно определить, насколько отец разгневан его отъездом. Никакого наказания он сегодня не получил — но не получил и позволения подняться. У отца была к тому же привычка, уже покинув комнату или полевой шатёр, потом неожиданно возвращаться.Наконец Цао Пи подумал, что дольше медлить уже глупо, иначе он превратится из почтительного сына в посмешище для всего дворца, и, пошатываясь, встал. Несколько часов на коленях — пустяк для тренированного мечника, но сегодня он едва держался на ногах. Пальцы дрожали, рот пересох. Он не мог позволить себе выйти, пока не избавится от этой дрожи и не начнёт снова владеть лицом. За дверями слишком много глаз. К счастью, хотя бы отцовский кабинет был пуст. Отец приходил один и, может быть, даже нарочно приказал советникам или слугам не сопровождать его — уже это должно было почитать великой милостью.Несколько лет Цао Пи учился управлять собой и гордился тем, что может примерить любую подобающую случаю маску не хуже старых царедворцев. Но всё, что случилось за последний год: мятеж старой ханьской клики в столице, катастрофа во время ритуала и полученная им тяжкая рана, яростная свобода странствий и победа отца в Гуаньду, неколебимое милосердие его величества и гордыня Сыма И — перевернуло его судьбу. Но, может, он и совладал бы со всем этим, если бы не узнал правду о гибели Старшего брата, правду, которой он так жаждал когда-то. Он подумал: и слова смертного приговора не легли бы таким страшным грузом на душу. Умирать, в конце концов, ему уже случалось.Охранники у входа были неподвижны, как изваяния, зато Яо Сун в нетерпении ходил взад-вперёд и с хрустом выкручивал себе пальцы. Едва завидев господина, бросился к нему, и Цао Пи успокаивающе махнул рукой.— Вторая молодая госпожа тревожится, — сказал Яо Сун проникновенно. — Несколько раз уже присылала людей справляться о вас.— Фу-эр? — Нет, должно быть, ничего удивительного в том, что жена беспокоится о муже, но он не успел привыкнуть к её заботе. Странно было называть её ?госпожа супруга? — он всегда обращался к ней по имени. Впрочем, и она всегда звала его Цзыхуань. — Ладно. Пошли домой.Идя по галерее, Цао Пи заложил одну руку за спину, спрятав в пышном рукаве, другой стиснул пояс.Меч сейчас утешил бы, но устраивать тренировку слишком рискованно. Во дворце и так все судачили о его внезапном отъезде. Из любопытства наблюдать станут даже те, кто не следил прежде. Да и вообще по приезду в столицу упражняться с мечом становилось всё труднее, пусть и без наставника. Не угадаешь, кто опаснее: шпионы советника Го или та глупая служанка, которая слишком усердно мыла полы в его покоях (он не наказал её за опрокинутое ведро, и теперь ей хватало наглости мнить, что однажды она станет прислуживать ему на ложе — а впрочем, она могла бы в будущем пригодиться, ему тоже нужна лишняя пара глаз).Поменять школу меча и учителя — не преступление, но меч Ванов могли узнать. Любой из офицеров или отцовских гвардейцев, даже какой-нибудь чрезмерно догадливый или слишком много скитавшийся с войском чиновник. Счастье ещё, что Третий брат так привык к походным шатрам, что тяготился ночевать под крышей особняка — он приехал лишь ненадолго поздравить Цао Пи со свадьбой и тут же вернулся обратно в свой любимый военный лагерь. Третий брат неминуемо начал бы задавать вопросы, если бы вдруг увидел его не в красном одеянии жениха, а с мечом в руках. А Четвёртый брат, при всей наблюдательности, не увлекался так боевыми искусствами; если лук он ещё любил, то к мечу был вовсе безразличен — мог, конечно, выстоять какое-то время на поле боя, да и только. Однако и Четвёртому брату не стоило так опрометчиво попадаться на глаза. Да что там, даже Яо Суну, который рос вместе с ним и без колебаний отдал бы за него жизнь, Цао Пи опасался теперь доверять.В армейском лагере, конечно, уединения тоже было не много, но всё же рядом леса и ущелья. Часовые редко задавали вопросы сыну главнокомандующего, даже если тот в одиночку выезжал за ворота; если бы вдруг задали, он солгал бы про разведку. А Ван Юэ привык к скитаниям и умел прятаться, как дикий зверь.В последний раз они виделись, когда Цао Пи возвращался из округа Вэнь. До столицы оставались сутки пути, и встречаться здесь, пусть даже ночью, было уже слишком опрометчиво, он ждал слежки: отцу сразу же доложили, как он бросился в округ Вэнь спасти семью Сыма, не дожидаясь позволения, — но Цао Пи не сумел приказать Ван Юэ уйти. Он страшился присутствия мечника и страшился себя, потому что каким-то чутьём заранее угадал его приход. Ван Юэ словно соткался из дорожной пыли или вылез из канавы — полусгнивший, но алчущий крови мертвец. Его кривые зубы скалились, как у черепов, что тысячами усеивали Срединную равнину, грязная, неумело штопанная кофта бугрилась, точно шрамами, кривыми стежками. И это — лучший боец Поднебесной; что ж, теперешняя Поднебесная только таких и заслуживала. В эпоху князей, что делят мир между собой, для вольных мечников не осталось места, говорил Ван Юэ, но Ван Юэ просто не знал тех князей. Кто из них был лучше его? Бешеный пёс, который перегрыз горло двум хозяевам и сдох в петле, как и подобает бешеным псам, или сладкоречивый змей, дядюшка императора, живший чужими милостями и причитаниями добивавшийся власти? Всех их равно породило одно смутное время.Бились долго, почти до рассвета. В первых двух поединках Цао Пи уступил из-за глупых промахов — мысли его всё ещё были о другом, а отчаяние, что бы ни говорил Ван Юэ, не всегда делало клинок сильнее, или попросту есть разные виды отчаяния.Но потом что-то переменилось: дыхание выровнялось, страх отступил, а ярость сделалась прозрачна, как лёд, и когда Ван Юэ всё же приставил меч к его горлу, Цао Пи только рассмеялся и сказал:— Спасибо за урок, наставник.Ван Юэ отпустил его и осклабился тоже. Глядя на его рябое лицо, всё в мелких оспинках и каплях пота, с рыжим пятном у глаза, Цао Пи подумал: ?Теперь я мог бы убить его, если нужно. Это всё ещё трудно, но теперь возможно. Только пока не время?.— Мне пора, — сказал он вслух. — Почти утро.— Как будет угодно молодому господину, — ответил Ван Юэ глумливо, но его глаза были полны тоски. Мечник плохо умел язвить, ещё хуже — притворяться.— Не ходи в столицу. Один раз тебе повезло, но второй может не повезти. Просто жди. Я подам знак.— Не тревожься. Псы Цао Цао не учуют меня.Цао Пи осторожно утёр лицо, надеясь, что успеет сменить платье и переодеться так, чтобы не попасться никому на глаза. Не учуют? Этот запах Ван Юэ, неприкаянного гуя, порождённого войной, — смрад пепелища, едкого пота и запёкшейся крови — был слишком привязчив. Проникая через железо и ткань, он пропитывал плоть и кости. Отец догадался бы без труда. Отец сам слишком хорошо помнил этот запах со дня гибели Люй Бошэ.— Долго ли ждать? — глухо спросил Ван Юэ за спиной.— Нет. Я не могу назвать точный срок, но отец скоро выступит в новый поход. Братья Юань ещё живы.Ван Юэ стиснул ему плечо костлявыми жёсткими пальцами, как тогда, во время весеннего ритуала, но Цао Пи даже не вздрогнул и не стал оборачиваться. Они всегда расставались не прощаясь.Что значило это странное пожатие? Ван Юэ нуждался в ученике не меньше, чем Цао Пи — в наставнике, и, пожалуй, отнюдь не только из мести и не из сладостного желания управлять сыном заклятого врага. Он говорил, что не хочет унести в могилу свою технику боя, но не означало ли это, что он просто страшится умереть в одиночестве? Иногда, отразив особенно сложный удар и встретившись глазами с одобрительным, почти ласковым взглядом Ван Юэ, Цао Пи думал, не мерещится ли мечнику на его месте совсем другой человек — любимый младший брат, сложивший голову во время мятежа, или сын, каким он мог бы стать в юности, если бы солдат из армии Цао не зарубил его ещё младенцем.Глупая слабость, думал Цао Пи, пока шёл по темнеющему двору. Лучше предавать, чем быть преданным — отец научил его этому, не наставник Ван; и в столице он был второй сын гуна Цао, а не наследник меча Ванов. Меч — только средство, нельзя позволять ему овладеть всем твоим существом и превратить в одержимого безумного калеку, как, говорят, делает людей одержимыми порошок Пяти минералов.Просто иногда отчаяние переполняет душу до краёв, как вода — чашу в часах. Когда места больше нет, чаша опрокидывается, расплёскивая воду. Меч помогал выплеснуть отчаяние, но есть и другие способы. К тому же Цао Пи умел терпеть.Он с наслаждением сбросил у порога туфли и сказал Яо Суну:— Проследи, чтобы нас не тревожили.В покоях никого не было, кроме Фу-эр, — слава небесам, жена ненавидела служанок.Из-под задёрнутого наполовину полога он только смутно мог различить гибкий силуэт и полураспущенные волосы. Фу-эр сидела на постели с цинем на коленях и пела негромко:Об утренней условились мы встрече,Но вот и запад меркнет, скоро вечер.Вкус тонких яств мне делается пресен,Вино горчит, и струнам не до песен.Завидев птичий клин над головою,Шлю весточку: ?Приди и будь со мною!? [6]Так странно было слышать собственные строки из чужих уст; он к тому же почти позабыл эту песенку, что сочинил для забавы на старинную цихускую мелодию.— Ты ещё помнишь эту безделку?— Ты писал, что ждёшь возлюбленную, но на самом деле это женщины всегда ждут.— Яо Сун сказал, ты волновалась, — сказал Цао Пи примирительно.— Разве? Это твой слуга сходил с ума, а мне волноваться не о чем. Просто твой обед превратился в ужин. В худшем случае я бы принесла ужин тебе в темницу.Скинув тяжёлый верхний халат, он упал на постель. Он упирался теперь макушкой в резную древесину циня, а щекой прижимался к нагому колену Фу-эр, смотрел на её скрещенные ноги. Тонкие до полупрозрачности щиколотки, узкие ступни и очень длинные пальцы. Белая кожа ещё хранила жар и благоухание после омовения. Фу-эр любила горячие ванны, даже в летнюю жару, засыпала среди клубов душистого пара и стремительно вспыхивала от ярости, если прислуга, растерявшись, пыталась её будить.Полог был тонок, как крыло мотылька, но надёжно отгораживал их от мира.Фу-эр беспокойно зашевелилась на постели, сказала:— Все блюда остыли, велю сейчас же разогреть.Это тон заботливой добродетельной супруги был ей чужд: она казалась похожей на маленькую девочку, которая старательно вызубрила цитаты из ?Уложений для женщин?. Может, она и впрямь беспокоилась, но горькая шутка про темницу в её устах прозвучала намного искреннее.— Не нужно.— Ты полдня не ел. Вино...— Ничего не нужно, ни вина, ни чая, — Цао Пи положил руку ей на бедро, не давая подняться.— Отец наказал тебя? — спросила Фу-эр тихо. — Он сильно гневается?— Нет. Не слишком.Теперь он знал: отец не гневался — отец насмехался над ним, и это было стократ хуже. ?Я бы отдал тебе Сыма И, — сказал отец, — но сейчас ты не сможешь управлять им?.— Он мог бы просто выпороть тебя, — сказала Фу-эр, — или вовсе прогнать, если не хотел видеть. Зачем тратить столько времени? Вы с ним оба знаете, зачем ты сорвался в округ Вэнь. Даже я знаю. Вы с ним оба тратите время на пустяки.— Пустяки? Всю семью Сыма казнили бы, кроме старика и малолетнего ребёнка, — и это ты называешь пустяками?— Не из милосердия же ты поехал их спасать. Но раз ты успел — что ж, я рада... Младших мальчишек и впрямь жаль. Мне сказали, Сыма И тяжело ранен.— Этому ты тоже рада?— В Ечэне он посмел пытать тебя, — сказала Фу-эр злым звонким голосом.— Только пригрозил. Лекарь говорит, рана не смертельна, но у него отказали ноги.Фу-эр беспечно рассмеялась:— Правда?— Лекарь осматривал его в присутствии советника Го и Ян Сю. С иглами, разумеется. Он не чувствует ног.— Я видела Сыма И в Ечэне — я знаю, что он такое. У него длинный язык и волчьи глаза. Он только хохотал, когда сестра Люй чуть не сломала ему руку. И потом — подумаешь, иголки!.. Если я сейчас уколю тебя шпилькой, разве не хватит тебе упрямства смолчать? — Она надавила ему на плечо, заставляя повернуться на спину, и стала вытаскивать из своих пышных волос, ещё тяжёлых и влажных от воды, единственную золотую шпильку.— Ну попробуй, — смеясь, Цао Пи закатал рукав почти до плеча.Она была права: молчать просто. Есть ли ещё боль, которой он не изведал? Он целую ночь стоял на коленях у изуродованного тела Старшего брата и молил небеса, чтобы дозволили им поменяться местами, и видел наутро чужой, прозрачный взгляд отца, который велел ему возвращаться домой — нет, даже не ему, а только генералу, назначенному в сопровождение, ему самому отец не сказал ни слова, и он смолчал тоже, сказав только: ?Сын повинуется? в ответ на безмолвный приказ, когда земля уходила у него из-под ног.Он был на пиру, когда Четвёртый брат сложил стихи, закончив их раньше, чем другие успели взяться за кисти, потому что остальные, даже самые талантливые, сочиняли, а брат просто дышал. Цао Пи сам писал стихи с пяти лет, с десяти стал собирать чужие работы — он знал цену строкам брата, знал, что не овладеет и малой долей этой свободы, что ничего лучше в этой жизни не услышит, и задыхался от отчаяния, пока слушал.Он пережил рассвет в Гуаньду. Что против этого телесная боль, сталь, вонзающаяся в плоть, когда в Гуаньду его сердце медленно вырезали из груди без ножа.Дальше вспоминать было уже невозможно, иначе чаша переполнилась бы слишком быстро, и он сказал, покорно подставляя руку Фу-эр:— Что же ты?Золотое острие только ласково пощекотало запястье.— Что опять так гнетёт тебя? — спросила Фу-эр еле слышно. — Ты старший сын.— Старший, — возразил он горько, — из живых.— Мертвецы не возвращаются. Кто так тревожит тебя? Грубый солдат, который не видит дальше наконечника своего копья, или глупенький балованный мальчик?— Цзыцзянь талантливее всех людей, кого я знаю. — И к тому же растёт слишком быстро.— Твой отец любит его, и что с того? Просто его очень легко любить. Меня он тоже забавляет. Но я не знаю великих песен, сложенных счастливыми людьми.Шпилька легла в раскрытую ладонь.— Лучше ты попробуй уколоть меня, — прошептала Фу-эр.— Зачем? — спросил Цао Пи, растерявшись.Но шпильку взял; это был его подарок жене, как и цинь, только цинь мастер изготовил на заказ, а шпилька с ворохом других украшений была военным трофеем (как парные светильники в виде оленя в углу комнаты, как, должно быть, и сама Фу-эр в глазах людей, не знавших правды). Матушка распределяла украшения среди отцовского гарема, а эту отдала ему и сказала: ?Подаришь сам?. Он не посмел возразить и просто надеялся, что Фу-эр её потеряет: она постоянно теряла вещи.— Вот увидишь, я и глазом не моргну, — сказала Фу-эр. — В детстве я так иногда царапала руки до крови. Это не больно. Это даже утешает.Цао Пи рывком сел и, отшвырнув шпильку куда-то в темноту, схватил Фу-эр за плечи.— А что гнетёт тебя? Разве ты несчастна здесь?Она потрясла головой, улыбаясь.— Огорчилась из-за писем сановника Куна? — предположил он осторожно.Он с удовольствием поглядел бы, как голова клеветника скатится с плеч, а ядовитый язык навсегда умолкнет, но не мог позволить себе ссориться с министром ритуалов, раз уж даже отец пока стерпел обиду молча.— Кун Жун подразумевал лишь, что я сама избрала возлюбленного. Думаю, я могу считать это похвалой. Тем более его величество даровал нам брак — никто не посмеет нас осуждать.В Сюйчане о них теперь чего только не болтали. Правды, конечно, никто не знал — да кто мог представить, что пленница, чужая жена, брошенная на произвол судьбы трусливым супругом, перед всеми советниками и генералами заявит, что помолвлена с Цао Пи? Он едва успел раскрыть рот, чтобы отчитать её, но она всё равно не умолкла, а его величество и отца, видно, просто позабавили её дерзость и его смятение.В столице это не видели и, конечно, рассказывали другое: как, прежде своего отца ворвавшись с обнажённым мечом в руках во дворец Юаней, старший сын гуна Цао нашёл горько плачущую красавицу, как белые занавеси женских покоев, трепеща, липли к окровавленным доспехам, как он, потрясённый её благородной даже в горе осанкой, бросил меч и платком утирал её перепачканное лицо. Это всё была полная чушь, кроме, впрочем, платка.Ночью после победного пира он нашёл её в прежних покоях. Отец под страхом казни запретил грабить дворец, и в комнате Чжэнь Фу всё по-прежнему было чистенькое, узорно-резное, розовое с золотым, только цветы в вазах осыпались и маленькой яростной барышни Люй во дворце больше не было. Фу-эр тихо и как-то устало плакала, вся сжавшись, у письменного стола. Он молча протянул ей платок, который она когда-то в насмешку сунула ему за пазуху на улице, и она сказала вдруг спокойно, будто он по-прежнему был юный бродячий музыкант: ?А я думала, ты его уже выбросил?.Ещё в одном молва не солгала: он всегда влюблялся в печальных. (Он никогда не видел женщины прекраснее, чем её высочество императрица в час скорби, с застывшим, безупречным в своей нефритовой белизне лицом; её высочество могла ненавидеть его, но до Фу-эр только с ней он сумел поделиться своею тоской.)— Дай мне, — сказал Цао Пи, потянувшись за инструментом. Голос пока не слушался, но пальцы хорошо помнили незамысловатый народный напев.— То наклоняюсь орхидей нарвать ей,То вверх тянусь за тонкой веткой лавра,Но для кого сплетать убор цветочный,Коль не придёт красавица и к ночи?Ты позвала бы — шёл бы неустанноС тобой до самой кромки океана,Богов молил бы в дар послать любимойВсе жемчуга, что есть в морских глубинах.Привстав, в тоске смотрю я за ограду,Смятённый, взад-вперёд хожу по саду.Как нестерпимо это ожиданье!И каждый новый миг больнее ранит.— Видишь, ты не забыл, — прошептала Фу-эр влюблённо.— Это ты мне напомнила.Он отодвинул инструмент в изножье постели, и Фу-эр прильнула к нему. Её пальцы коснулись его щеки, очертили подбородок и замерли наконец на горле, поверх бугристой полосы шрама, и жест был не нежный, скорее требовательный — так же и он сам часто в нетерпении прикасался к шраму, не то желая, чтобы след исчез, не то гордясь им.— Цзыхуань, — сказала Фу-эр, — пусть ты никогда и не поймёшь этого, нет на свете участи горше, чем родиться женщиною. Мне не суждено ни вести солдат в атаку, ни писать законы, но одно в этой жизни я могу выбрать — кого мне любить, и я выбрала тебя, Цзыхуань. С нашей первой встречи я знаю, что наши души схожи. Я узнала свою тоску.И потом, когда они лежали, переплетя руки, в изнеможении, она сказала вдруг:— Здесь становится душно. Поедем за город.— Когда?— Завтра же. Я не знаю, когда война снова разлучит нас.— Отец убьёт меня, — сказал Цао Пи скорее по привычке — он знал уже, что согласится, потому что тот беспримесный восторг, который он испытал, представив, как снова останется вдали от чужих глаз, оказался даже острее, чем наслаждение, которое приносил меч. Фу-эр это тоже знала — в этом их души, быть может, и впрямь были созвучны.Фу-эр зашептала:— Гун Цао не узнает. Он сегодня вечером должен был уехать в лагерь проводить смотр войска. Его, должно быть, уже нет в столице.— Откуда ты знаешь?— Твоя матушка сказала. Ты бы ходил к ней почаще.Он не позволил старой боли заглушить радость и только покорно кивнул.— Можем взять твою сестрёнку и Четвёртого брата. В любом случае, сестрёнка Цзе только и твердит, как хорошо бы прокатиться верхом за город, — как жаль, что я-то не умею сидеть в седле! И если мы будем не одни, на нас будут меньше браниться.— Вот тогда-то меня точно убьют. Мне и так до сих пор припоминают, как я чуть не уронил сестру в пруд десять лет назад. Не говоря о том, что я недавно терял его величество.— Его величество нашёлся, — сказала Фу-эр, смеясь, и Цао Пи засмеялся тоже. — Завтра на рассвете?