Глава Двадцать Третья (1/1)
Господин Сонохара спал чутко, и в первый день после моего приезда, легкий стук моих каблуков разбудил его. Он встретил меня в собственных покоях, одетый в темную домашнюю юкату, абсолютно обнаженный под ней – как будто это могло бы удивить меня теперь. Повязка слегка сползла с левого глаза, бросая тень на плавные тонкие линии его лица, большие его ладони, чьи прикосновения были хорошо знакомы мне, придерживали резные створки дверей. Я склонился в поклоне, позволяя ему хорошо рассмотреть мою юкату, расшитую большими яркими цветками.
- А где твоя прислуга? – спросил он грубоватым голосом, поглаживая пальцами тонкую выемку над дверью, - Ты одинок и беззащитен в моем доме? Мне согреть и приласкать тебя?- Как вам будет угодно, - улыбнулся я, но моя шутка не была понята и принята: Тооко-сан была в доме, снятом для меня, готовя мои наряды к вечеру – от слуг Сонохары я помощи тоже не ждал. Спящее моря выволокло меня с пеной на берег и снова поглотило – уже навсегда.Он казался мне сейчас хищником, из его объятий нет возможности спрятаться – он горяч и все еще молод, любая женщина отдалась бы ему за просто так. Не раздевая меня, не позволяя мне самому раздеться, Сонохара переворачивает меня на живот, грубо задирая мою изящную одежду – навечно сминая тропические цветы на легкой ткани грубыми пальцами. Он не готовит меня – никакой ласки от него я не дождусь, а два пальца уже снуют в заднем проходе, прежде чем его святейшество надумает войти в мое детское тело. Я знаю – он возьмет меня трижды, а затем только позволит мне принять ванну, и все это время будет постоянно наблюдать за обнаженным мной, оскорбляя меня, мое прошлое и будущее. Я ненавидел его – если бы хоть кто-то знал, как сильно я ненавидел Сонохару, и будто чувствуя мою ненависть и подступающие слезы, он с силой вцепился пальцами в металлическую гортензию, венчающую мою прическу, прибавив к боли душевной еще и физическую.Сеанс длился несколько минут – мы не были вместе около двух недель, судя по его страсти, господин Сонохара спит только со мной и не оставляет свои следы ни в ком больше. Сползая с меня, он по привычке закурил, набитую трубку ему приготовили заранее. А я по-детски утерся влажным полотенцем и торопливо снял с себя юкату – быть может, ее еще удастся спасти. Он заметил это и, сделав знак, чтобы я ласкал его, бросил скомканную ткань в угол.- Снежный цветок, ты скряга, - рассмеялся он, - Я ежедневно плачу тебе столько, что хватит на сто юкат, а ты дрожишь за каждую тряпку.
Я ответил молчанием и влажным платком стер его следы с мужского достоинства, не торопясь, как он и любил. Повязка совсем спала, обнажив глубокий шрам – он шел ему, самому смелому и достойному из войнов его императорского величества. То, что во время отпуска он лишил невинности десятилетнего ребенка, зачтется спящим морем и ему, и мне – история запомнит нас.- Хотя, наверное, ты не видишь этих денег… - задумчиво протянул он, запуская пальцы в рассыпанные на подушке волосы, - Ты ведь должник своих хозяев, они властны над тобой. Наверное, ты считаешь себя бесправной игрушкой и отчаянно желаешь искренности и свободы. Но, дитя, свобода чревата еще большим бесправием. Поверь мне, я самый свободный человек на земле – и даже я иногда завидую тебя.- Хозяину не в чем завидовать мне, - осторожно начал я, так как возражать Сонохаре было опасно для жизни. Обделенный защитой пенных волн, погруженный в них как в одиночество, я повернулся на правый бок, скрывая свою наготу. Прохладный взгляд изуродованного шрамом лица оставил на мне соленый холод северного моря – рука небрежно бросила что-то мне в лицо, дабы мое нахальство не оскорбляло его. Мгновение спустя он покинул меня, покрикивая на своих слуг, требуя одежду, ужин и саке. Осознание того, что я разозлил его, заставило меня дрожать, но терпкое ощущение легкой мести подогрело мой интерес – тем, что бросил в меня мой первый мужчина, была драгоценная тонкая золотая нить с крохотным кулоном в виде цветка.
- Гортензия… - прошептал я, чувствуя, как теплая волна отравленными поцелуями разливается по моему телу.***Два дня спустя я получил письмо от хозяина, тот посылал мне забытые мной в спешке наряды, требовал отчета о моем здоровье и испорченных Сонохарой нарядах. В любой другое время я бы не обратил внимания на письмо того, кто обрек меня на два месяца ежедневного насилия от двух мужчин сразу – но припиской книзу служил детский неровный почерк маленькой Момо, и я сдался. Момо нарисовала для меня крошечный домик, с кривизной которого могла бы поспорить Пизанская башня, и переписала чье-то до боли одинокое хокку о испорченной временем сакуре – большой редкости в наших морских краях. Думая о судьбе несчастного ребенка, я грустил и о самом себе – судьбы наши были похожи, но Момо была девочкой, и ей было всего шесть. Ветер приносил на маленький мой балкон запахи и звуки моря, закутанный в махровый персидский халат, я пил горячий чай и наслаждался одиночеством, которому не суждено было продолжиться. Была суббота, день, который я должен был посвятить Митои, быть рядом с ним в качестве его сопровождающего – а так как он по-прежнему стеснялся меня, он попросил меня одеться девочкой, поизящнее и попривлекательнее.
Видит бог и спящее море, мне сложно было понять, какие дьяволы овладевали этим человеком… Намного проще было пригласить меня к себе под покровом ночи, дабы освободить свою преступную страсть – но он хотел владеть мной не меньше Сонохары, которому было плевать на мой пол и возраст. Тооко-сан для таких случаев везла с собой парик, роскошные темные накладные локоны, ибо волосы мои едва достигали плеч. В ту ночь на мне не было хакама – узкая набедренная повязка стягивала мои нижние органы, а ноги были туго перебинтованы, дабы я не делал мальчишеских широких шагов. На меня надели юкату с широким оби, на плечи накинули накидку с мехом, в таких изящные девочки встречают новогоднее утро. Волосы мои собрали в высокую прическу, украсив по обычаю стальной шпилькой, а фальшивые пряди складно обрамляли мое напомаженное лицо. Я был похож на крошечную куртизанку, испорченное дитя, маленькую шлюху, коих было много в знатном обществе – и почему я особенно униженно чувствовал себя в тот вечер. Последним штрихом были сапожки, изящные сафьянные сапожки, последний писк женской моды – будь это обычные сандалии, мне было бы проще, но Еширо-доно слишком следил за обществом и новинками в нем. В половине десятого за мной приехали, и, захватив бамбуковую трость и сумочку, я поехал на праздник к своему клиенту – покинутое мной море шумело мне вслед.Все, однако, оказалось проще, чем мне казалось – хозяин встретил каких-то гостей на вечере и был безумно занят, мне было запрещено подходить к нему до окончания. Тооко-сан хотела увести меня в экипаж, пока я не привлек ничье внимание, но по-детски горящие мои глаза молча протестовали – я не видел фейерверков с осени, все остальное время на праздниках я был занят другими более постыдными делами. Получив разрешение на мое присутствие, мы остались с ней ожидать окончания на небольшой лавочке, окруженные гостями и прислугой, а также цветущими деревцами можжевельника, морем и изящными куртизанками.Общее веселье и радость передались мне – я успокоился и даже расслабил узкий пояс, чтобы мне проще было дышать. Непонятное чувство легкости овладело мной, я будто снова стал чистым и невинным сыном старого рыбака, я вспомнил о матери, о своих друзьях, о мечтах и птицах, парящих над морем – я задумался о светлом будущем, пьянившим меня свободой. Господин Сонохара был тут, он не мог подойти ко мне не в свой день, но это не мешало ему следить за мной – и я уже заметил и Кимихиро, смеющимся на коленях своего клиента, и Муцу, красавицу под кружевной шляпкой… На мгновение мне показалось, что все эти люди, изящные мужчины и женщины в красивой одежде и мундирах, знакомы мне и я забылся, смеясь над глупой шуткой Тооко-сан… И тут же замолчал.
Бой барабанов заставил всех молчать, а звуки бамбуковой флейты протяжно раздались над вечерней площадью – фонари приглушили свой свет, а яркие факелы сменили их. Я осмотрелся: прямо напротив меня громко объявляли о прибытии важной особы, наперсника самого императора, зятя правого министра господина Исигавы. Я видел его раньше, однажды, на широком фотопортрете в доме полковника – ему было около сорока, он был моложав, ибо был бездетным вдовцом, посвятившим себя в политику. Встречать его вышли сами хозяева праздника – богатейшие предприниматели, чья дочь была выдана замуж в семью правого министра. Но причиной моего немого восхищения и тоски был не чин гостя и не то, что праздник прекратился. Недалеко от него в поклоне склонился господин Такимацу – а рядом с хозяевами стояла маленькая жрица Адзуса, крошечное голубоглазое дитя с чистой улыбкой. И только затем я ощутил в темноте чье-то дыхание на собственной щеке, запах лимона и вербены заставил мое сердце сжаться.- Прекрасный вечер, чтобы восславить Его Величество и богов моря, - прошептал кто-то еле слышно, пока я не решался оглянуться, - Я уже где-то видела тебя, дитя… Наверное не фестивале моего отца или еще где. Благословенен будь твой путь и твой праздник, говорят, ты спас жизнь моей младшей сестре… Отец благоволит к тебе, и мое искреннее восхищение твоей смелости.Она стояла недалеко от меня в одежде рядовой жрицы, коих тут было немало – длинные светлые волосы были собраны, алые хакама оттеняли белизну ее кожи, а глаза, сияющие в темноте мягким голубым светом, пронзали меня.- Я Хару Такимацу, старшая жрица. Увидев тебя в толпе, я получила разрешение поблагодарить тебя и посмотреть на успехи моей младшей сестры издалека. Спасибо тебе, правда, я не знаю твоего имени…И не сдерживаясь, еле дыша от волнения, чувствуя, как кровь приливает к моему лицу, мгновение спустя я уже шептал, захлебываясь от мальчишеского восторга.- Ха… Ханаюки… Ханаюки мое имя, оджо-сама.