Глава Двадцать Первая (1/1)

Пролетела длинная зима с ее вечными метелями, затем короткая, нервная, болезненно холодная весна. Наступило лето, сезон, когда богатые люди едут к морю и за границу, а вместе с ними уезжаем и мы – так положено, так оплачено, спящее море смывает наши легкие следы, и, если мы не возвращаемся, история не хранит больше наших имен, да и бог с нами.Прейскурант особенный, спящее море назначает его за самых ценных своих детей – ибо возвращение в поместье не всегда оказывается настоящим, а некоторые и вовсе более никогда не стучат в старые резные двери. Хозяин четок внимателен перед летним сезоном, он жаждет доходов и жаждет возвращения своих подопечных к осеннему фестивалю, поэтому списками тех, кто может уехать на лето, занимается Цуру-сан – в расшифровке тайных желаний клиентов и расчетов будущих прибылей ей нет равных.Год, что я провел в поместье, изменил меня – и заставил приглядеться внимательнее к этой странной красивой женщине. Цуру-сан было тридцать два, так гласила ее метрика, но она была поддельной, и потому мне думалось, что она несколько моложе, чем хочет казаться. Она была, безусловно, красива – красота ее была на виду у всех, и мы искренне восхищались ею. Саю – чистое дитя с правильными чертами настоящей богини, Муцу – юная порочная дева, вызывающая страсть в любом человеке, Момо – невинный ребенок, обреченный стать настоящей красавицей, Юри – существо древних легенд, распускающийся цветок, – все они были прекрасны, но уступали своей хозяйке. Она была в те годы, о которых я веду свой рассказ, особенно хороша – свежая, расцветшая пышная молодая дама с чистым здоровым лицом и длинными темными волосами, водопадом спадающими по прямой ровной спине. Она казалась нам изваянием, сошедшим со старинных гравюр, – и такой вот, каменной, холодной, она и была. Без всяких сомнений и сожалений хозяйка могла оборвать наши жизни, продать нас или разрушить наши мечты – тех, кто пытался бежать, она всегда возвращала; тех, кто переставал приносить ей доход, она продавала в публичные дома в городе. Масаки, которая работала в поместье с шестнадцати лет, говорила, что Цуру-сан пришла в поместье однажды темной ночью, завернутая в широкий плащ, – и осталась там навсегда. Кем она была хозяину, чем заслужила такой высокий пост, мы не знали и не надеялись узнать. Спустя девять лет она стала камнем преткновения старого поместья, нашим главным защитником и самым страшным палачом.

Дайсуке, который всю зиму провел в объятьях господина Никомизу, врача, страдающего одышкой и мужским бессилием, иногда жаловался нам на жестокость решений Цуру-сан. Мне и прочим, обслуживающим только тех, кого страсть толкала на насилие и, по сути, преступление против природы, хватало только собственного тела и терпения для выплаты долга – Дай-чану приходилось быть виртуозом и опускаться до таких унижений, страшнее которых была только смерть.- Юки-чан, у меня там все болит… - по-детски плакал он, уткнувшись мне в плечо, кашляя и задыхаясь обидой и слезами от пережитой ночи с временным хозяином, но я не мог ему помочь – и потому однажды попросил Цуру-сан о смене ему хозяина. Хозяйка в то утро была в особенно хорошем расположении духа, она смеялась, шутила и готовила суши – занятие, которое безумно нравилось ей. Выслушав меня – дитя, которое было на особом счету даже у хозяина, – она сказала, что найдет решение, и не обманула. В тот же вечер хозяин получил подписанный Никомизу-саном договор на Дай-чана на все лето в ответ на то, что он позволил себе жалобы. Печальным был сей опыт и для меня – я потерял лучшего друга на целых три месяца, став невольным виновником его продажи, и печальные серые глаза моего Дай-чана снились мне несколько дней подряд. Больше я никогда не подходил к хозяйке с просьбами, стараясь держаться от нее как можно дальше – ее высокая фигура внушала мне страх и опасения, а она всегда была готова расцеловать или ужалить, прямо как настоящая женщина, с которыми мне еще не приходилось иметь дела.И не придется уже, так казалось мне, ведь я прочно был выкуплен на долгие недели вперед всеми теми, кто не сводил с меня глаз во время моего дебюта, их имена были вписаны в мой договор – а долг мой уменьшался, ибо платили за меня исправно. Владелец храмов и отец Адзусы Такимацу был одним из моих клиентов – он брал меня на выходные, чтобы съездить за город, любил обсудить со мной политику и историю, а потом просил меня раздеть его и подарить ему ласку. В первый раз с ним я испытал смешанное чувство тревоги и спокойствия, он уже касался меня до дебюта – неужели полагает, что я стал опытным после одной-единственной ночи?.. Однако все закончилось быстрее, чем мне думалось: господин Такимацу хотел моего тепла – а само соитие было ему не так важно, после короткой вспышки он уснул и более не тревожил меня. Полковник Хошуу – я называл его Аюраги-доно по фамилии его матери, ибо, по его словам, мои глаза напоминали ему о ней, - среднего роста полный мужчина, страдал болезнью сердца, и, отдаваясь ему, я вынужден был быть аккуратным, чтобы очередной раз не стал для него последним. Он же при всей своей военной выправке и грубости был самым нежным моим любовником, длительно подготавливая меня к соитию и помогая прийти в себя после. Господин Митои, промышленник и главный соперник Сонохары, которому едва не досталась моя невинность, был моложе всех, ему было двадцать девять, большому любителю женщин и их общества. С ним я встречался редко, тайком, ибо он единственный видел в своей страсти преступные желания и стеснялся себя. Господин Митои много спрашивал меня о других, наверное, желая предугадать, расскажу ли я другим о нем самом. Когда я отказывался от рассказов, он дарил мне подарки за мое молчание: кимоно, украшения, меха. Но, конечно, чаще всего меня возили в поместье господина Сонохары, чья металлическая гортензия до сих пор царапала мой лоб. Тот, кто заламывал мне руки и отвесил пощечину за хамство, тот, чьи багровые следы от пальцев уродовали мою кожу несколько недель, – фактически он все еще имел надо мной власть и пользовался этим. Пока часть, в которой он числился, располагалась в городе, он ездил ночевать в свое поместье – и, естественно, в любой момент Цуру-сан готова была пойти одевать меня, чтобы я скрасил его вечер. На выходные он также забирал меня, а если мое время покупал кто-то другой, он приезжал в то заведение, где я гостил, и наблюдал за мной. Он ненавидел меня, презирал мою цену и дарил мне дорогие подарки, чтобы унизить еще больше. Однако было то, что связывало нас, и этих вещей было две: наша первая ночь и Хару, главная жрица храма Такураги. Белоснежная дева с голубыми глазами, единокровная сестра маленькой Адзусы, она была его главной страстью, я знал это точно, ибо сразу после наших свиданий он на рассвете посещал ее служения – и был по-настоящему счастлив. На одном из них я увидел его лицо: расслабленное, красивое, просветленное чистыми словами молитвы, произнесенными жрицей. Я понимал, что к моей пресной плоти он обращается в минуты особенного отчаянья, – жрица была недоступна даже для него, а купить меня было намного проще. И все-таки, даже несмотря на то, что нам нравился один и тот же человек, я не мог простить ему грубости и жестокости, и всякая наша встреча была для меня испытанием – и серьезным.Он любил полное подчинение, любил, когда я готовился к свиданиям заранее и не ?тратил его время?, так он говорил. Иногда он заставлял меня снимать дорогую одежду, хакама, брюки, косоде, что шили для меня хозяева, – надевал на мои плечи белое тонкое кимоно, которое носят девочки из хороших семей, и подкрашивал мне губы. Заглядывая мне в глаза, он искал там что-то, о чем не мог рассказать, он не хотел моей любви – и я сам был ему в тягость. Но, видит бог, он не желал отпускать меня… Скорее бы убил металлической шпилькой, чем подарил другим. За полгода я превратился в вечного его спутника – и, хотя в нашем ремесле верность была понятием эфемерным, многие считали меня его собственностью, даже я иногда сомневался, вернусь ли, мокрый, облитый его спермой и поцарапанный эфесом его сабли, в свое старое поместье?..

Однажды он избил меня. Было это в конце весны, когда я, утомленный ожиданием его возвращения, разговорился с одной из его прислужниц, которой приглянулось мое детское еще личико. Девушка была милой и приветливой, а мне безумно нравилась забота лиц женского пола, она была сродни материнской, которой я по милости спящего моря никогда не знал, а у девушки была милая улыбка, и я позволил себе больше, чем мог. Мы мило болтали, и она нагнулась, чтобы завязать мне шнурок на ноге, а после поцеловала меня в напудренную щеку, безобидно, по-сестрински – но он увидел это, и случилась катастрофа. Он не кричал, не хлопнул седзе, не рвал шнурки, которых касалась чужая рука. Несчастная девушка тут же была выведена из покоев, а меня он с безмятежной улыбкой отхлестал по щекам и по спине эфесом своей сабли. После, оставив меня, непонимающего, плачущего, он вышел вон – и отчаянные женские крики с трудом рисовали мне картину наказания, которое он выдумал для несчастной. Я думал, что хозяйка более не продаст меня ему – но выплаченная с лихвой компенсация решила дело по-другому. Мне было запрещено разговаривать со слугами и давать трогать себя другим. И жалобы на господина Сонохару – они тоже были запрещены.И только ночью, когда он теплыми пальцами раздвигал мне ягодицы и настойчиво входил в детское тело, причиняя мне боль и отвращение, только ночью я чувствовал его нежность – во мне он видел Ее, бледную и невинную, и пагубная страсть его вынуждала доставлять мне удовольствие и возвращать меня в сохранности наутро.В начале лета эта страсть снова дала о себе знать: он пожелал забрать меня на море, где намеревался провести отпуск, но получил отказ, ибо еще многие из моих клиентов оставались в городе. Хозяин и хозяйка долго считали возможные прибыли и убытки, но расходились во мнениях и не могли принять решение, пока его за них не приняли сами клиенты. Договорившись между собой, Митои и Сонохара одновременно предложили выкупить меня – на двоих, ибо их летние резиденции были недалеко друг от друга. Мне обещали снять дом и нанять прислугу, а оплата моего труда была выше той, что я мог получить в пыльном жарком городе. Наконец, хозяев подкупило обещание устроить выгодные летние предложения другим детям, которые не пользовались таким успехом. Взвесив все плюсы и минусы, они приняли решение – и я был отпущен на летние месяцы из поместья, ближе к берегам моря, к столице, к развлечениям – и только бог знал тогда, чем обернется для меня летний вояж, только бог да волны спящего моря.