Глава Восемнадцатая (1/1)

Когда гаснет час Дракона, самое время прошептать слова молитвы, чтобы поблагодарить бога за прожитый день. И – попросить за день грядущий. В ту ночь час Дракона я встретил в одиночестве. Мой первый хозяин заставлял себя ждать – видимо, не из тех, кто ценит потраченное время и деньги. Потраченного меня, кажется, тоже.Я не просил у бога спасения или спасителя, чей белоснежный лик смог бы подарить мне забвение и новую, в обрамлении лепестков сакуры и крыльев шелкопряда, жизнь. Я не мечтал более – темные руки покупателя уже тянулись ко мне, а лепестки металлической гортензии царапали кожу и сердце. Я думал только о тех, кого оставил: об измученной Масаки, пытавшейся спасти меня, об учителе, влюбленном в нее, о Дайсуке, искалеченном и одиноком, о Юри, Момо, Адзусе… Передо мной в отражении оконных стекол поднимались фигуры из недавнего прошлого: наряженный бледный Кимихиро высмеивал меня, а затем падал замертво, как пронзенная ветром бабочка шелкопряда. Крылья его дрожали, как ресницы, нежные пальцы тянулись к полам моего кимоно. В комнате, куда меня поместили, горящая слепо лампа бросала уродливые тени за искаженные метелью голые ветви сада. Ветер гудел за окном, воспевая мой грех и мое отчаянье, – спящее море на расстоянии услышанного крика обещало мне вечный покой после.

Дверь за моей спиной приоткрылась, и я услышал шепот слуги, провожающего хозяина. Пламя лампы засуетилось, в тревоге бросая тени на мои пальцы, ветер, рисуя на окнах хлопьями рваного снега, в последний раз назвал меня по имени – и улетел на берег, где можно было погасить маяки и бросить на рифы утлую лодчонку отца. Дверь за слугой захлопнулась, оставляя меня наедине с моим хозяином.

… Теперь мне следует посмотреть ему в глаза и поклониться. Господин Сонохара любит почтение и манеры, а мне больше нечем отблагодарить его за оплаченную часть моего долга.Низкий мой поклон не принят им – пока я ощущаю прохладу татами горячим лбом, он лениво разваливается в широком низком кресле, скрестив длинные ноги. Я не вижу его лица, я слишком напуган и утомлен, чтобы подняться без его разрешения, я не в силах сейчас противостоять ему. Слышу звук разрываемой бумаги, слышу шорох легкой ткани, слышу стук высоких каблуков – но не слышу ударов собственного сердца, будто Масаюки, точнее Ханаюки, умер еще в праздничном зале под тяжестью чужих сальных взглядов и ударов волн ледяного спящего моря. Мне остается только смирение – я позволяю себе ненадолго приподняться с колен, но все еще не всматриваюсь в лицо господина покупателя, бабочка шелкопряда дрожит на ветру, застывая в первой декабрьской метели.- Можешь встать и сесть в кресло… - внезапно слышу я, и удивлению моему нет предела: голос, который эхом все еще отдается внутри моей головы, совсем груб и прохладен, но музыкальный его оттенок, совсем не мужской, напоминает мне голос хозяйки.Я поднимаюсь с колен и перебираюсь на низкое кресло в темном углу комнаты. Тот, кто говорит со мной, высок и плечист, а блестящие металлические пуговицы его одежды царапают мой усталый взгляд. Теперь ясно, почему продажа осуществилась так быстро и без лишних торгов. Господин Такимацу хотел выкупить меня, сотни других гостей оставили свои украшения на серебряном подносе. Но хозяин прекрасно знает, в какой стране живет… Сейчас, когда Европу трясет война, а войско Его Императорского Величества пересекает Хонсю и Канто, те, кому позволено надевать мундир, управляют временем. Господин Сонохара молод еще, ему вряд ли более тридцати пяти, но на лице уже виден характерный отпечаток пережитого – такой есть только у военных. Правая сторона его лица удивительно прекрасна – напоминает лицо Кимихиро и Рюи, только взрослее и потому притягательнее. Левая сторона скрыта от меня повязкой, перечеркнутый шрамом глаз спрятан, скорее всего, на мир мой новый хозяин смотрит только с одной стороны. От детского удивления и любопытства я совершенно забываю, как стоит себя вести с клиентом – с моим первым клиентом, если позволит спящее море.

- Перестань пялиться на меня и начинай раздеваться… - угрюмо бросает господин Сонохара, заставляя меня поймать себя на мысли, что я уже несколько мгновений совершенно бесцеремонно и непозволительно разглядываю его высокую фигуру. Я вздрагиваю, начинаю суетливо теребить завязки оби и шнурки на шее – ничего не выходит, только еще уже затягиваю узелки, а полы кимоно путаются под ногами, лишая меня возможности ходить. Хозяин смеется, потому что мгновение спустя я уже лежу на полу, виноватым взглядом вымаливая прощение. Что же я делаю… Если хозяин будет недоволен мной, меня с позором вернут обратно. И я уже больше никогда не смогу стать прежним, стать самим собой. Мой долг увеличат в несколько раз. Мой успех будет мгновенно забыт. Тренировки станут еще тяжелее. Собрав все силы в кулак, я заискивающе еле слышно шепчу слова искренних извинений: только раскаявшиеся грешники и испуганные дети могут произносить их, наделенные особой силой. Для меня сейчас нет ничего невозможного: я слаб, свят и чист, а в глазах у меня особый свет, такой же тусклый и причащенный первой метелью, как свет маяков спящего моря. Господин Сонохара хмыкает и делает мне знак подняться – я уже оставил брешь в его металлической броне. Он стягивает с рук замшевые перчатки, обнажая белоснежные длинные пальцы настоящего аристократа крови, и звонит в позолоченный колокольчик: две юные прислужницы в широких хакама снимают с хозяина мундир и узкий галстук, одновременно развязывая мой пояс и оставляя меня в белоснежном влажном еще нижнем кимоно.- Ты пока совсем юн или так тебя учили? – Грубый голос молодого человека рушит мою последнюю надежду избежать боли. - Мне не нужны ужимки невинного ребенка, не строй из себя чистое дитя, я презираю ложь.В дальней комнате еле слышно бьют часы – я слышу их, чувствую их кожей, пока еле ощутимый звук проникает внутрь меня. Наступает час Дракона, я должен пробормотать слова молитвы – но вера в Бога окончательно покинула меня с последними словами господина, купившего мою невинность и не верящего в нее. Выдержка покидает меня, мысли о тех, кого я оставил за стенами старого поместья, принуждают поднять болезненно сухие глаза на покупателя. Я должен пережить унижение и боль, чтобы оплатить свой долг и не опозорить имя покойного отца, – но выносить его презрение я не могу. Только потому, что, к счастью, я еще являюсь мужчиной. Мои кулаки по-ребячески сжимаются, краска заливает лицо, а ненависть становится основным чувством, ведущим меня прямо к обрыву, в глубины спящего моря. Я разваливаюсь на татами, как дешевая шлюха из Синдзюку, обдавая хозяина ледяным взглядом.- Ну, так, господин мой, будет лучше? Ужимки похотливой продажной женщины, исполненные десятилетним невинным ребенком, купленным час назад на празднике шелка? Право, меня так на самом деле не учили… Хотя господин Сонохара опытнее, поэтому вверяю себя в его руки…… Звук пощечины разорвал шум метели за окном, ветер испуганно бросил в стекло снегом и покинул сад окончательно. Придавленный коленом, упершимся мне в грудь, я судорожно глотал воздух, пытаясь вырваться и одновременно сознавая, какого рода ошибку совершил, ведомый глупостью и гордыней. Надо мной навис взрослый мужчина, человек с чистой кровью и знатными корнями, тот, кто вполне мог оборвать мое бренное существование одной лишь пачкой ассигнаций. Свет лампы падал на его темную повязку, а единственный глаз, глубокий, как впадины спящего моря, изучал мое нахальное испуганное лицо, как охотник изучает рану загнанной собаками лани. Я ненавидел его за оскорбление, нанесенное моей гордости, – но его ненависть была еще сильнее, он презирал сам факт моей продажи и то, что его собственная воля принудила крепкую руку оставить в моих волосах гортензию с капельками росы. Слабый и ничтожный, я оказался сильнее взрослого мужчины. Только сейчас я понял это – и внезапно мне стало хорошо. Хорошо и обжигающе приятно. По воле спящего моря хозяин и хозяйка вручили мне в руки страшное оружие – осознание собственной красоты и притягательности. Мне всего десять, но с полсотни знатных людей выложили свои деньги, чтобы иметь возможность прикоснуться ко мне. Значит, так будет всегда. Значит, у меня еще есть время и силы, чтобы покорить целый мир.Целый мир. И его, того, кто сейчас бьет меня кончиками белоснежных пальцев по щекам, наверное, прикидывая в уме, сколько ему придется доплатить за такое особенное по всем пунктам пользование дорогой игрушкой.Он поднял меня к себе на колени, руками стягивая мои кимоно и набедренную повязку. Пальцы его торопливо изучали мое тело – а я, сам того не желая, отвечал ему вскриками и тяжелым сбитым дыханием. Горячая волна, подобная той, что едва не утопила меня в день грехопадения Масаки-сан, поднималась снова, загораясь внизу живота, подступая к горлу, заставляя задыхаться и пытаться оттолкнуть мужчину от себя. Что творилось с ним, я не знал – не успевал об этом задуматься, потому как темнота в глазах скрыла от меня выражение его лица, и лишь по движениям тонких пальцев я, наконец, почувствовал его возбуждение. И ответил ему.Он взял меня за пару движений, торопливо, без подготовки, проталкивая в меня сразу два пальца, на которые я был насажен, как кусочек мяса на вертел. Боль, испытанную мной, невозможно было описать, но другая его рука уже давила мне на губы, заставляя сдавленно вскрикивать и жадно искать свободы, чтобы сделать долгожданный вздох. Затем он оставил меня в покое, так мне показалось, потому что я снова оказался на татами – но свобода длилась пару мгновений: ровно столько ему понадобилось, чтобы стащить европейские узкие брюки и кожаным ремнем связать мне запястья над головой.

Только сейчас я осознал, что такое личные предпочтения клиента, о которых иногда шепотом рассказывал мне Дайсуке и грязно, с болью шутил Кимихиро. Господин Сонохара не давал мне возможности пошевелиться, тяжелым телом придавливая меня к жесткой циновке, лампа дрожала от его движений, отвечая на наше безумство игрой света и теней. Я увидел его мужское достоинство, большое, темное, вздыбленное, которому в первую секунду по-мальчишески позавидовал, – ровно до того момента, как осознал, что оно сейчас окажется внутри меня. На этом месте ужас и страх окончательно сковали разум. Грубая ладонь с моего рта спустилась к горлу, слегка придавливая его, - хозяин направлял меня, дабы я не шевелился, не мешал его второй руке разводить мне бедра и проникать между ними. Боль второй раз пронзила сознание, вспышкой разорвав первую метель в голове, – подаваясь вперед, хозяин соединился со мной окончательно, глухим рычанием рассказывая только нам двоим известную историю. Лишь минуту спустя, когда я ощутил первый безумный по своей долготе толчок и, наконец, осознал, что из чистого Снежного Цветка я превратился в грязную дешевую шлюху, вечер этот закончился для меня, обрываясь последним вздохом клиента на моих губах.Он стонал, восторженно насилуя десятилетнего ребенка, завершал мое детство, причинял мне боль – и звал того, кто, вероятно, был гораздо дороже его сердцу. И имя это мне не принадлежало.- Хару-оджо-сама…